Протоиерей Михаил Зернов с Борисом и Верой Гузняковыми после венчания. 1950 год

Предисловие публикатора

Церковная Москва знавала многих выдающихся священнослужителей, в том числе и в то время, которое мы привыкли считать эпохой торжествующего атеизма. Вопреки распространенному мнению, церковная жизнь в Москве не замерла в эту пору, хотя и протекала не на виду у «массового зрителя».

Одним из таких выдающихся людей Церкви был архиепископ Киприан (Зернов)¹. Большая часть его жизни была связана с храмом Преображения Господня на Ордынке, известным среди верующих москвичей как Скорбященский храм — по пребывающей здесь чудотворной иконе Божией Матери «Всех скорбящих Радость» и одноименному приделу. Здесь архиепископ Киприан (тогда еще — протоиерей Михаил) был настоятелем с момента возвращения храма Церкви в 1948 году, здесь, в колокольне, у него был кабинет, здесь он и умер. Многим прихожанам он запомнился своими проповедями. Анатолий Борисович Свенцицкий писал: «Владыка Киприан в проповедях как бы вел годовой цикл истории христианских праздников… часто объяснял смысл церковных песнопений, так что человек, слушавший проповеди в Скорбященском храме в течение года, вполне мог сдать экзамен в Духовную семинарию»².

Щедрость, доброта, артистизм сочетались в нем с глубокой религиозностью, вниманием к малейшим подробностям богослужения и — горячим нравом. Его «соседу», настоятелю храма святителя Николая в Кузнецах протоиерею Всеволоду Шпиллеру, одна прихожанка как‑то выговаривала: «Вот, батюшка, вы такой культурный, такой ласковый, а вас не любят… А вот на Ордынке отец Михаил, он кричит на нас, как председатель колхоза, а его — любят…»³ Его действительно любили. Любили самые разные люди, чьи церковные судьбы впоследствии тоже сложились очень по‑разному.

Но среди этих самых разных людей был один человек, любовь которого к владыке Киприану простиралась далее обычной симпатии и уважения. Этот человек был сначала очень маленьким, потом рос, взрослел, менялся. Неизменной была только любовь, на которую владыка отвечал полной взаимностью. Эти отношения, продолжавшиеся до самой кончины архиепископа Киприана, вполне можно назвать родственными, семейными. Тем более что так оно и было. Это были отношения крестного и крестницы.

Часто бывает, что пути крестных родителей и воспринятых ими от купели чад расходятся почти тотчас после совершения таинства Крещения и последующего торжественного обеда. Среди «житейских куплей» об этих узах, в духовном смысле не менее прочных и обязывающих, чем узы кровного родства, порой и не вспоминают. Но не таков случай владыки Киприана и — полагаю, уже можно назвать имя автора воспоминаний о нем, ныне впервые предлагаемых вниманию читателя, — его крестницы Надежды Борисовны Терещенко.

С Надеждой Борисовной мы познакомились несколько лет тому назад, когда на радио «Вера» еще выходила наша музейная⁴ передача. Надежда Борисовна рассказывала о своем отце, протоиерее Борисе Гузнякове⁵, много лет служившем на Ордынке, в 1987—1996 годах — настоятелем, — и вдруг в ее рассказе (не помню уже, в эфире или за пределами студии) прозвучало слово «крестный» — и следом зарисовка, в нескольких симпатичных росчерках изобразившая какую‑то приходскую ситуацию. «Да позвольте, кто же этот крестный?» — «Как кто. Крестный. Владыка Киприан».

С тех пор одним из моих неотступных желаний стало услышать или прочесть воспоминания Надежды Борисовны об архиепископе Киприане, и недавно это желание счастливо сбылось: я получила от Надежды Борисовны в Телеграме целую связку мемуарных скетчей. Эти «заметки крестницы» напомнили мне воспоминания Бунина о Чехове, вся прелесть которых — в их незавершенности (кажущейся, конечно). Мемуарист, словно лучом прожектора, выхватывает из глубин памяти жест, сюжет, фразу, и они порой (в общем, почти всегда) дают больше штрихов к портрету того, о ком он в такой эскизной манере вспоминает, чем парадное изображение в полный рост.

Я поняла, что с этими набросками не нужно больше ничего «делать». Они, набранные на смартфоне, уже состоялись как факт мемуарной литературы, и мне остается лишь почтенная и не хлопотная роль публикатора.

Итак, дорогой читатель, позволь публикатору позавидовать тебе: он уже прочел то, что тебе еще предстоит прочесть.

Ксения Андреевна Толоконникова

Надежда Борисовна Терещенко

Помню день, когда отец Михаил стал отцом Киприаном⁶. В храме было народу битком, поэтому детей поставили на балконе. После службы я с нетерпением ждала, когда крестный поднимется по лестнице, услышала шаги и бросилась навстречу. Но это был не он, а отец протодьякон Константин⁷. Я отшатнулась от него и спросила: «А где отец Михаил?» И услышала в ответ: «Отец Михаил умер! И родился отец Киприан!»⁸ Ничего я не поняла, услышала только, что «отец Михаил умер», и от ужаса закричала на весь храм и зарыдала.

По лестнице кто‑то спешно поднимался, и я увидела крестного, насмерть перепуганного. Он бросился ко мне: «Что? Что с тобой?» Я, показывая пальцем на отца Константина, говорю: «Вот, этот дурак сказал, что ты умер». Крестный глянул на отца Константина свирепо и прорычал: «И вправду дурак!» Тот, бедный, глазами хлопает, руками развел: «Ну, я…»

■ ■ ■

Вскоре после пострига крестный стал епископом⁹. Понемногу я привыкала к тому, что он теперь — «владыка». Но для меня это ничего не меняло, он оставался моим любимым крестным. Как‑то в церкви одна прихожанка подарила мне шоколадку «Слава», это такой пористый шоколад. Крестный очень его любил, поэтому я гостинец есть не стала, а припрятала в карманчик для него. После службы рванула к нему на колокольню и кричу: «Смотри, что мне подарили, для тебя берегла!» Достаю шоколадку, а она вся размякла в кармане, кой‑какая. А у крестного слезы по щекам. Говорю: «Ты что? Плачешь, потому что она растаяла?» А он отвечает: «Плачу, потому что я растаял». Очень я удивилась: «Как это может быть? Ты же не Дед Мороз; как‑никак — архиерей». Он глаза закрыл, и живот у него заколыхался от смеха. Он всегда так смеялся, вроде тихо, но всем телом.