Коломна. Маринкина башня и прясло стены. 1872 год

Старушка графиня Головкина в 1820–1830‑х годах проживала в особняке на Никитском бульваре (нынешний Центральный дом журналиста), сдавая квартиры внаем и наблюдая за литературными успехами «раннего таланта» — теперь уже маститого писателя. В ее доме 11 сентября 1837 года у поэта Е. А. Баратынского родилась дочь Юлия³⁹.

Кто же являлся другом «поэтической графини»? И. И. Лажечников указывает на А. Н. Рубецкого, носившего «половину» отцовской фамилии. Но не совместил ли он два прототипа в одном образе? Щеголеватый, прекрасно образованный городничий списан с И. Н. Расловлева, но навряд ли бы тот стал исполнять при графине роль секретаря, да еще бояться оказывать внимание другим дамам. А вот Рубецкой, судя по всему, вполне мог вести себя с графиней именно так. Кстати, оба состояли с ней в дальнем свойстве. Помещик села Дединова Лев Дмитриевич Измайлов был родственником графини и троюродным братом Расловлева, с которым, кроме того, приятельствовал. Измайлов прославился жестоким обращением с крестьянами; на страницы повести он не попал, но по праву считается прототипом пушкинского помещика Троекурова. Лажечников упомянул о нем в «Новобранце 1812 года» как о человеке, «осуществившем в себе тип феодального владельца средних веков»⁴⁰.

Еще о коломенских начальниках. В 1840‑х годах пост здешнего городничего занимал Генрих Кондратьевич Зенгбуш. «Почетный гражданин Шерапов, воспламененный моими фразами, — иронизировал Н. Д. Иванчин-Писарев, — с ревностию антиквара разрывает теперь заторенную внутренность Коломенской крепостной башни, в которой скончалась Марина Лжецарица всея Руси. Он, в свою очередь, воспламенил к этому городничего, так что сей спустился сам в тайник башни на 20 аршин подземельной глубины. Градоначальник был возвращен своему доброму городу с помощию рабочих и полиции»⁴¹. В 1845 году Зенгбуша перевели в Нижний Новгород. Пообщавшийся с ним там граф П. А. Клейн­михель выпалил в гневе: «Все у вас дурацкое в городе — и часы дурацкие, и полицеймейстер дурацкий»⁴².

После городничих И. И. Лажечников знакомит читателей с «сереньким» героем:

«Раз как‑то на двор к Максиму Ильичу въехала лихая тройка одной масти. <…> Всю ширину пошевень (саней. — М. Ч.) занимала огромная медвежья шуба. <…> Тройка лихо завернула к крыльцу. Ваня играл в это время на дворе в снежки.

— Что, дома тятенька? — спросила медвежья шуба. Это был исправник Трехвостов.

— Дома, — сказал Ваня и побежал к отцу повестить о приезжем госте. После того он уж не показывался в гостиной, потому что всегда чувствовал какой‑то страх к Трехвостову.

И немудрено. Трехвостов был мужик ражий, широкоплечий <…>. Голос его, казалось, выходил не из груди, а из желудка. Правда, он считал этот орган едва ли не лишним. Вся беседа его обыкновенно происходила в нескольких словах, произношение которых иногда сбивалось на сдержанное мычанье коровы. <…> В уезде называли его прекрасным человеком, а он считал себя честнейшим, потому что не брал от дворян взяток деньгами, а разве некупленными съестными припасами для себя и лошадей. <…> От крестьян любил только угощение. “Добрейшая душа! — говорил в одной деревне староста, у которого торчала одна половина бороды (русский человек незлопамятен), — только больно сердцем горяч”. <…> Любил‑таки покушать Трехвостов. Еда для него была все равно что жвачка для коровы».

Исправник приехал к Пшеницыным не просто покушать, а позвать Прасковью Михайловну в посажёные матери к своей невесте — крепостной Пелагее Софроновне, прижившей с ним уже кучу детишек. «“Хочу все венцом прикрыть. Неравно карачун... отнимет деревню мерзавец брат, му!.. останутся без куска хлеба, да еще, чего доброго, в крепость возьмет...” — “Доброе дело, — сказала жалостливо Прасковья Михайловна, у которой навернулись слезы при этом рассказе”».

Женитьба на крепостной не являлась в то время каким-то исключительным, из ряда вон выходящим делом. Так, например, Павел Любимович Похвиснев (Похвистнев), занимавший должность исправника в 1802–1803 и в 1810–1814 годах, в 1805 году обвенчался со своей крепостной Матреной Сидоровой и узаконил детей⁴³. Однако представить Павла Похвиснева в роли Трехвостова мы не можем. Н. П. Гиляров-Платонов о нем не писал, а вот о его брате сообщил следующее: «Василий Любимович Похвиснев принадлежал к числу тех представителей среднего дворянства, которые олицетворяли тогда (да и теперь олицетворяют) главный ум России. <…> Похвиснев был Новиковской школы. Он получал тогдашние журналы, читал все, что выходило. С соседом‑
князем (Б. М. Черкасским. — М. Ч.) не водил знакомства. “За хвостом дядюшкиной лошади ездил; вот вся заслуга, за которую он получил бригадирский чин”, — так отзывался о князе Похвиснев (князь доводился племянником фельдмаршалу Румянцеву)»⁴⁴. Павел Любимович был хорошим знакомым отца писателя и имел с ним дела. В 1803 году Иван Ильич Ложечников приобрел право винного откупа в Зарайском уезде и начал вести торговлю. Продавал он вино, произведенное П. Л. Похвисневым на заводе, который находился на земле его брата Бориса Любимовича в соседнем уезде⁴⁵.

А теперь настало время познакомить читателей с «беленьким» героем повести — уездным предводителем дворянства Владимиром Петровичем Подсохиным (между прочим, в 1795 году в Коломне служил словесным судьей — то есть судьей по торговым делам — некий Прокофий Посохин) — морским офицером, вышедшим в отставку, поселившимся в уезде и два срока (6 лет) исполнявшим должность судьи, а затем избранным в уездные предводители.

«Это был один из достойно уважаемых дворян того времени, человек беленький, с которых сторон ни посмотреть на него. Редко в ком можно было найти соединение такой чистоты нравов с таким прямодушием, честностию и твердостию. Он всегда думал не только о том, что скажут о нем при его жизни, но и после смерти. <…> Никогда не промышлял он ничего для себя из своей должности, никогда не продавал ни за какие выгоды чужих интересов. <…> Горячо, до исступления, гнал лихоимство. <…> Уважал он высшие губернские власти, но никогда не унижался перед ними <…>. “Да это феномен!” — скажут многие. И я то же скажу, да еще переведу это иноземное слово по‑русски: чудак! диво‑дивное! <…>

На этот раз, к чести холоденского дворянства, выбрали его в предводители, несмотря на то что этого места домогались соперники несравненно его богаче, выше чинами и с сильнейшими связями. Эта почетная должность была как бы наградою за его прошедшее трудное служение и польстила его благородному самолюбию. При этом тешила его еще одна затаенная мысль, о которой будем сейчас говорить. Здесь, в круге своих обязанностей, действовал он, как и прежде, обращая главные свои попечения на опеки. До него они отдавались, как воеводства в древние времена, на прокормление и поправку оборванных судьбой или собственною виною бедняков. Кончались эти опеки тем, что ощипанные до последнего пера имения продавались с молотка. <…>

Но, увы! и у него была ахиллесова пята, и он имел слабости. Кто же из адамовых детей не имеет их? Его слабость никому не вредила, а была только смешна. Подсохин любил — писать. <…> Подсохин писал так мудрено, что и самый борзый ум не добрался бы в десять лет до смысла его бумаг. <…> Чего не было в его сочинениях? И кочующие номады, и высота бездны, и почиющая на крыльях бури тишина. <…> Для примера даю здесь один слабейший из них отрывок, уцелевший в бумагах Пшеницына. Это воззвание к дворянам уезда о пожертвовании в пользу пострадавших от пожара или наводнения (не могу верно сказать) жителей Петербурга».

Соперниками литературный предводитель действительно имел людей богатых и влиятельных. Князь Борис Михайлович Черкасский был уездным предводителем в 1797–1798 годах; военный деятель граф Александр Францевич Санти — в 1798–1799‑м; И. Н. Расловлев — в 1815–1816‑м. Характеристику Б. М. Черкасского, достаточно негативную, дает Н. П. Гиляров-Платонов в цитированном выше сочинении (см. прим. 44), А. Ф. Санти вскоре после назначения покинул Коломну и отправился воевать, а И. Н. Расловлев является прототипом городничего. На роль Подсохина все они не подходят, как и статский советник князь Петр Иванович Гагарин, замеченный в жестоком обращении с крепостными (служил предводителем с перерывами в 1788–1827 годах, умер на своем посту столетним стариком⁴⁶).

О подполковнике Василии Алексеевиче Норове, предводителе в 1801–1806 и 1814–1815 годах, известно только то, что он родился в 1752 году, был сыном капитан‑лейтенанта флота Алексея Денисовича Норова, в службу вступил в 1768 году, с 1785 года находился в отставке⁴⁷. Вспомним: он первый поспешил возвратить свой долг для покрытия недостачи у казначея Павлова. Может быть, это Норов изображен в повести? Может. Однако есть вероятность, что И. И. Лажечников описал Степана Александровича Лунина (1785–1848), который избирался предводителем в 1823–1825 годах и проживал в уезде с рождения. Его отец Александр Григорьевич как раз служил два срока судьей (1785–1791). Рано потеряв родителя, С. А. Лунин столкнулся с злоупотреблениями в дворянской опеке и в 1802 году жаловался на Д. К. Наумова (впоследствии, как мы помним, зятя И. Н. Расловлева), что тот довел его дворовых людей до полной крайности, употребляя доходы по собственным прихотям⁴⁸. Что ж, похоже: подобно литературному герою, Лунин, во‑первых, боролся со злоупотреблениями, во‑вторых, любил витиевато изъясняться. Приведем лишь один пример. По принятии предводительской должности Степан Александрович, видя, что «все члены судов в городе Коломне более и более угнетают своим корыстолюбием все состояния всех сословий», тут же принялся за искоренение злоупотреблений в суде, особенно в опеке. При этом он превысил свои полномочия, за что получил порицание от гражданского губернатора Г. М. Безобразова. Обескураженный Лунин направил вдохновенное письмо губернскому предводителю П. Х. Обольянинову, составленное в выражениях типа: «Унылый дух мой, оскорбленная честь и звание, мною носимое, — не смею открыть всю тяжесть души моей Вашему Превосходительству, единственно желая христианского покоя, убегая толков в предосторожность раздирающему меня уже духу оскорбления столь неслыханному»; «Поставляю смелостию моею испросить уже у Вашего высокопревосходительства правила, по которым бы я мог действовать к выполнению Ваших ко мне предписаний, ибо ограниченная моя деятельность по службе и по присяге моей уже содержит меня в таком лабиринте, в котором одна утонченная политика и ясность силлогизма законов без покровительства Вашего Высокопревосходительства не могут дать мне ходу и воскресить мою охладевшую деятельность, полагавшую единственно доказательством тех моих чувств к благодарности высокопочтейнешему коломенскому дворянству, как ими самими выбравшими меня в сие звание, открыть для них зло сокрытое и истребить корысть»⁴⁹.

Наконец, И. И. Лажечников оставил нам подсказку, упомянув, что у него сохранилось воззвание Подсохина с призывом оказать помощь жителям Петербурга, пострадавшим «от пожара или наводнения». Наиболее масштабное наводнение в столице случилось в ноябре 1824 года, тогда по всей стране объявили о сборе средств в пользу потерпевших. Одним из первых в Мос­ковской губернии на это откликнулся Степан Александрович, он же организовал сбор средств в Коломне и уезде⁵⁰.

С. А. Лунин и его дочь Екатерина, бывшая замужем за сыном архитектора Михаилом Осиповичем Бове, похоронены в Даниловском монастыре⁵¹...