Усадьба Ховрино (Грачевка). 1935–1940 годы

На северо‑западе Москвы, в пределах Северного административного округа, близ станции «Грачевская» Октябрьской железной дороги, по левую сторону от железнодорожного полотна, если двигаться в сторону от Москвы, — виднеются стиснутые многоэтажной застройкой остатки старинного парка с небольшим прудом. В глубине парка (это если вы идете от станции) укрываются строения бывшей усадьбы: главный дом, жилой флигель, служебный флигель, кухня, оранжерея и каретный сарай. Таким, по крайней мере, было первоначальное предназначение сохранившихся до наших дней построек при последних хозяевах усадьбы, владевших обустроенным имением до революции. Рядом с комплексом жилых и хозяйственных построек — храм Знамения Пресвятой Богородицы в Ховрине. Весь ансамбль хорошо просматривается с эстакады недавно возведенной Северо-Восточной хорды.

И не существующее ныне село, давшее в 1960‑х годах название району тогдашних новостроек, и сама усадьба именовались Ховрином. По одной из версий, Ховрой — неопрятным, неряшливым человеком — прозывался первый известный по имени владелец здешних мест Григорий Ховра, от которого пошли старинные роды Ховриных, Третьяковых и Головиных. Третьяковы — потомки внука Ховры Ивана (Третьяка) Владимировича Ховрина — владели Ховрином со второй половины XVI столетия до середины XVII. С 1642 по 1682 год хозяином здесь был стольник В. Б. Шереметьев. В конце «бунташного века» село последовательно принадлежало носительницам громких фамилий: А. В. Голицыной, А. В. Пронской, А. В. Пожарской, а к началу XVIII века по милости Петра Первого возвратилось к потомкам Григория Ховры, будучи пожалованным в 1700 году царем‑преобразователем одному из ближайших сподвижников — боярину (с 1702 года — графу) Федору Алексеевичу Головину, генерал‑
фельдмаршалу и первому кавалеру Ордена святого Андрея Первозванного. По его кончине владелицей Ховрина стала его вдова графиня Софья Никитична Головина, а потом — правнучка Екатерина Петровна Барятинская, урожденная принцесса Гольштейн-Бекская, дочь поступившего на русскую службу принца Петра-Августа-Фридриха Гольштейн-Бекского и графини Натальи Николаевны Головиной. В год кончины принцессы‑княгини Ховрино приобрел князь П. Н. Оболенский. С 1818 года им обладали Н. А. и Г. Д. Столыпины. С середины 1830‑х и до конца 1850‑х годов село принадлежало Л. И. Жемчужникову и его сыну П. Л. Жемчужникову.

Время шло, и на историческую арену властно выступили новые хозяева жизни. Дворянские гнезда скупали промышленники и предприниматели. В 1859 году в права владельца прежней боярско‑графско‑княжеской усадьбой вступил фабрикант и миллионер Евграф Владимирович Молчанов. Ему наследовала вдова Елизавета Иосифовна. С 1879 года у усадьбы появился новый хозяин — разбогатевший на подрядах при железнодорожном строительстве С. Е. Панов, оставивший по себе недобрую память у окрестных жителей. А в 1895‑м у Ховрина появился новый владелец — купец 1‑й гильдии Митрофан Семенович Грачев. При нем старинная усадьба и приобрела вид, в основных чертах сохранившийся до наших дней. Его фамилия породила новый топоним — «Грачевка», бытовавший сначала исключительно в местном речевом обиходе и приобретший официальный статус уже в наши дни, совсем недавно.

■ ■ ■

На моей детской памяти Грачевка — это запущенный парк, заросший прудик, обезображенное здание закрытого храма и главный усадебный дом, где размещалась больница. Что за Грачевка? Почему Грачевка? Лет 40–50 тому назад почти никто этого и не знал. В народившемся микрорайоне прежних жителей осталось немного, новые же если и интересовались, то в лучшем случае могли разведать, что так звали владельца усадьбы. И еще, возможно, познакомиться с местной легендой, объясняющей необычную архитектуру усадебного дома. Люди сведущие говорили, что богатей Грачев положил начало своему безбедному существованию, выиграв однажды сумасшедшую уйму денег в казино в Монте-Карло. А посему велел выстроить в старинном парке приобретенной им усадьбы полную копию здания казино. Других подробностей народная молва не доносила.

Впервые я побывал здесь году, наверное, в 1971‑м или в 1972‑м. Побывал не один, а с одноклассниками и одноклассницами в сопровождении нашей первой учительницы. Было это в начальной школе, но во втором ли или в третьем классе, точно не помню. Помню, что случилось это осенью. Но не той осенью, что бывает в начале учебного года, когда ты еще вовсю живешь впечатлениями миновавшего (увы) лета, а уже тогда, когда в школьное окно стучится бесконечно моросящий дождик, ботинки промокают, и кричащими красными значками далеко не положительных оценок покрываются страницы твоего дневника, напоминая о том, что пора позабыть о лете и втягиваться в однообразные серые будни школьного бытия — словом, надо выживать.

Но тем туманным осенним утром судьба улыбнулась нам самой белозубой улыбкой, и на наши юные головы обрушилось веселым водопадом счастье. Уроки отменили. Все! Приехали какие‑то, безусловно, добрые люди и начали проводить какую‑то, несомненно, необходимую дезинфекцию. И все мы организованно покинули школьное здание.

Не знаю уж, кто куда подевался, а нас с коллегами из параллельного класса построили парами и повели по улице Новой мимо домиков студгородка, мимо жилых домов, построенных пленными немцами, мимо серых пятиэтажек из силикатного кирпича к станции «Ховрино». Потом мы организованно пересекли железнодорожные пути и оказались в том самом Грачевском парке (правда, о том, что он Грачевский, я тогда даже и не догадывался).

Какое‑то время мы, словно опьяневшие от неожиданно свалившейся на нас свободы, бегали по парку, затевали и тут же бросали импровизированные игры, переключаясь на собирание опавших листьев. А когда немного подустали и эмоции наши поулеглись, наставница повела нас к калитке в ограде, отделявшей территорию больницы от парка. Она тихо отодвинула щеколду, и вслед за ней мы вошли на больничный двор и, примолкшие, оказались у невысокого обелиска, увенчанного пятиконечной звездой. И Тамара Кузьминична (так звали нашу учительницу — Тамара Кузьминична Кондратьева) рассказала о том, что в доме, где теперь больница, в войну располагался госпиталь, и сюда из Крюкова доставляли раненых панфиловцев. И еще она добавила такую деталь: санитарные машины все кровью были залиты.

Эта подробность особенно запомнилась, позволила сохранить в памяти весь этот небольшой рассказ, как оказалось, на всю жизнь. Нет, все время об этом, конечно, не помнишь, но иногда яркой вспышкой воскресает картина: старинный парк с облетевшими осенними деревьями, мокрые листья под ногами, старинный дом и необычный, даже какой‑то странный, невысокий обелиск со звездой над братской могилой…

Тамара Кузьминична говорила тихо, вполголоса, без какого‑либо пафоса; говорила так, словно описывала то, что вновь вставало перед ее взором. Это был рассказ свидетеля и участника события, живого очевидца. И я так понял, что и она (а ей к 1941 году уже было лет 12–13) непосредственно участвовала в приеме раненых бойцов, привозимых с передовой.

■ ■ ■

Обелиск сохранился до сих пор, но подойти к нему близко довольно затруднительно. Допуск на территорию больницы ограничен. При этом здесь же в парке, рядом с бывшим главным домом усадьбы — мемориал, открытый к тридцатилетию Победы 7 мая 1975 года. Авторы проекта: А. Н. Бурганов, Г. Д. Жилкин (скульпторы) и И. Г. Кадина (архитектор). Двое из них — Георгий Дмитриевич Жилкин и Ираида Георгиевна Кадина — участники Великой Отечественной войны.

Георгий Дмитриевич Жилкин (1922–2019) связистом прошел всю войну. Был награжден орденами Отечественной войны I и II степеней и орденом Красной Звезды, медалью «За победу над Германией».

Ираида Георгиевна Кадина (1921–1996) к началу войны — студентка МАРХИ. Отказавшись от эвакуации, она работала на строительстве оборонительных сооружений на подступах к столице, окончила медицинские курсы и с 30 октября 1941 года состояла медсестрой Московского центрального эвакопункта при Институте имени Склифосовского, занималась доставкой раненых с аэродромов и вокзалов в московские госпитали и клиники. При этом успевала делать зарисовки и вести дневник, на страницах которого упоминается и госпиталь в Ховрине (Кадина И. Г. Аудитория — война // Архитектор в солдатской шинели: Дневники, воспоминания, стихи, рассказы архитекторов‑участников Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Кн. 2. — М., 1992).

«Едем в Химки. Фронт рядом. Оттуда, как шторм с неведомого океана, несется сплошной гул орудий. Такого я еще никогда не слыхала. Гремит!

Солнце багровое, в тумане. То ли это облако, то ли дым орудийной стрельбы… Воздух словно оледенел. Все неподвижно: земля, небо, столбы дыма, ледяные деревья. От Химкинского вокзала взяли вправо и почти у железной дороги повернули в парк. Среди вековых дубов стоит заснеженный маленький особняк. За стеклами тяжелых дверей виден двухсветный зал с люстрой, а за высокими окнами — снежные ветви и нимфы на парадной лестнице в сторону замерзшего озера. Чудо! И это отдельный медсанбат Панфиловской дивизии!»

Чтобы прояснить историю создания монумента в Грачевском парке, нам необходимо обратиться к ситуации, сложившейся в Ховрине перед решительным переломом битвы за Москву.

В октябре 1941 года на Волоколамском направлении шли ожесточенные бои. Натиск врага сдерживали части 16‑й армии под командованием К. К. Рокоссовского: 316‑я стрелковая (с 17 ноября 1941‑го — 8‑я гвардейская) дивизия под командованием генерал‑майора И. В. Панфилова, 18‑я стрелковая дивизия, полк курсантов Московского пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР («кремлевские курсанты») с приданными ему подразделениями, кавалеристы Л. М. Доватора, танкисты генерал‑майора М. Е. Катукова, 78‑я стрелковая дивизия, два дивизиона курсантов 1‑го Московского военно‑инженерного учи­лища.

Волоколамск пришлось оставить, но враг к Москве не прошел. К середине ноября противник оттеснил измотанные в боях и понесшие значительные потери части 16‑й армии к Истринскому водохранилищу, обогнув которое танковая группа командующего немецкой 4‑й танковой армией Эриха Гепнера 22 ноября вышла к Ленинградскому шоссе в районе Солнечногорска. За два дня до этого части 3‑й танковой армии Рейндгарта сосредоточились в районе Клин — Завидово. 23 ноября немцы захватили Солнечногорск и Клин. В битве за нашу столицу наступил критический момент.

В те дни, в конце ноября 1941‑го, Панфиловскую дивизию, которой теперь командовал генерал‑майор В. А. Ревякин, сняли с Волоколамского направления и перебросили на северо‑западное направление в район деревни Крюково и одноименной станции, которую еще предстояло отбить у противника. Вероятно именно тогда в бывшей усадьбе Грачева, где до этого располагался эвако‑инфекционный госпиталь № 4466, и разместился 242‑й медсанбат Панфиловской дивизии.

В самом же Ховрине сложилась прифронтовая обстановка. Местные жители работали на оборудовании рубежей обороны, железнодорожники занимались доставкой раненых с передовой. В поселке Ново-Ховрино дислоцировался штаб 1‑го стрелкового полка 3‑й Московской коммунистической дивизии, орудия и личный состав 524‑го тяжелого пушечного артиллерийского полка, находившегося в подчинении этой дивизии.

В те суровые дни немецкого натиска на город и позднее в Грачевском парке хоронили не только скончавшихся в медсанбате панфиловцев. В старинную усадьбу, как следует из дневниковах записей И. Г. Кадиной, доставляли раненых отовсюду. Хоронили здесь и ополченцев, и мирных жителей, и дружинников, погибших в Химках при ликвидации немецкого десанта. По сути, значительная часть парка представляла собой братское захоронение, до времени не отмеченное памятником. Первый монумент, тот, что возвышается непосредственно близ больницы, поставили после войны как памятный знак, снабдив его надписью:

«Солдатам и офицерам 8‑й гвардейской Панфиловской дивизии, погибшим при защите подступов к Москве на Крюковском направлении в декабрьские дни 1941 года».

И еще: «Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины».

■ ■ ■

В 1970 году власти Ленинградского района Москвы обратились в Мос­ковское высшее художественно‑промышленное училище с предложением представить проект нового монумента, который предполагалось установить непосредственно в парке, где и находились доселе не отмеченные братские захоронения. Под существующим же памятником, как заверил районный военком, захоронений не было. Он был поставлен в память о скончавшихся в медсанбате панфиловцах.

Помню, как тогда, в самом начале 1970‑х, во время того неожиданного и запомнившегося, как оказалось, навсегда, похода в Грачевский парк, наша учительница рассказывала, что хоронили во рву или во рвах, которые копали в других местах, подальше от усадебного дома. Число захороненных здесь бойцов и командиров точно неизвестно. Называют цифру в 300–400 человек.

Проект нового мемориала строгановцы разработали на безвозмездной основе.

Доцент МВХПУ И. Г. Кадина представила проект надгробия братской могилы с открытой площадкой для проведения торжественных мероприятий и с подходами к монументу. Мемориал представляет собой стелу из белого камня длинной 16 и высотой 4,5 метра. На лицевой стороне помещен монументальный барельеф «Бой»: два бойца, идущие в атаку на фоне артиллерийского орудия и боевого знамени. На монументе надпись «Советским воинам‑защитникам Москвы» и дата — «1941». О том, что памятник установлен на месте захоронения, свидетельствует другая надпись на торце монумента: «Здесь в суровые дни обороны Москвы были захоронены воины соединений и частей, участвовавших в боях на северо‑западных подступах к столице».

Другая надпись на памятнике практически незаметна для посетителей парка, так как помещена на тыльной стороне мемориальной стелы. Но она необычна для памятников советской эпохи, в частности, для военных мемориалов. Как нам кажется, неслучайно и ее размещение. Надпись гласит: «Павшим героям, в битве великой насмерть стоявшим в снегах Подмосковья, вечная слава и вечная память». Если мы сравним ее с надписью на первом послевоенном памятнике, то увидим явное отступление от устойчивого
канона, восходящего к тексту «Обращения тов. И. В. Сталина к народу» от 9 мая 1945 года, опубликованного на следующий день в газетах. Долгожданное обращение вождя к народу завершалось чеканной формулировкой: «Слава нашему великому народу, народу‑победителю! Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа!»

В нашей традиции, идущей, конечно, от богослужебных текстов, напрашивается не «вечная слава», а «вечная память», даже в обыкновенном бытовом словоупотреблении. Но в важнейшем, действительно историческом, тексте обращения не могло быть слов и выражений случайных, не выверенных идеологически. Естественнее, привычнее, ближе прозвучало бы: слава — живым, и память — павшим. Но восторжествовала более правильная с точки зрения официоза формулировка, которая на долгие годы стала образцом надписаний на памятниках. И не только. Вошла она и в текст «минуты молчания» — семнадцатиминутной текстовой и музыкальной композиции, показанной по телевидению 9 мая 1965 года, в год двадцатилетия Победы. Правда, перед самой минутой молчания прозвучали слова: «Склоним головы перед светлой памятью не вернувшихся с войны сыновей, отцов, мужей, братьев, сестер, товарищей, друзей…»...