Снаряжение бомбардировщика перед вылетом

В конце 1927 года наша семья, состоящая из пяти человек — Бориса Дмитриевича Удинцева, его жены Екатерины Яковлевны, сестры Наталии Дмитриевны и двух мальчиков — двоюродных братьев Димы и Глеба — переехала в жилищно‑строительный кооператив «Соломенная Сторожка»¹ («Соломенку», «Соломку», как ласково называли обитатели этот уютный поселок в районе Тимирязевской сельскохозяйственной академии — по-теперешнему, практически в центре Москвы). Здесь прошли детство и юность внучатых племянников Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка (1852–1912) — внуков сестры писателя Елизаветы Наркисовны.

Дима был сыном одной из трех дочерей Елизаветы Наркисовны — Ольги Дмитриевны Удинцевой. Отца он не знал: тот служил офицером Польского легиона армии Колчака и после гибели адмирала в 1920 году уехал в Польшу, оставив Ольгу с новорожденным сыном в Иркутске. Родители Глеба — Б. Д. и Е. Я. Удинцевы, а также Н. Д. Удинцева («дядя Боря», «тетя Катя» и «Наташа» в дальнейшем повествовании) после безвременной смерти Ольги Дмитриевны заменили Диме отца и мать; Наталья Дмитриевна отдала мальчику все свое внимание и любовь, пожертвовав личной жизнью.

В начале 1940‑х годов у юношей уже четко сложилось представление о том, чем они хотят заниматься в жизни. Дима увлекался музыкой, литературой, иностранными языками, писал и переводил стихи. Накануне войны ему исполнился 21 год; он был старше Глеба на три года, учился на 4‑м курсе филологического факультета Московского педагогического института. Глеб с детства мечтал о романтике далеких морских плаваний и поступил на географический факультет МГУ, первый курс которого окончил в июне 1941‑го.

Как только ребята узнали о начавшейся войне, они решили идти на фронт, но прежде поинтересовались мнением на сей счет главы семейства, зная, как много пришлось незаслуженно пережить ему, да и всей семье Удинцевых, после революции и в годы репрессий. Ответ был однозначен: «Родину надо защищать. Ступайте с Богом!»

Глебу 19 июня 1941 года исполнилось 18 лет, а 22 июня он уже подал заявление в Октябрьский райвоенкомат Москвы с просьбой о зачислении в Красную армию добровольцем. Медкомиссия констатировала отличное здоровье, и 22 июля его вместе с другими призывниками зачислили в Челябинское военное авиационное училище, готовившее стрелков‑бомбардиров для фронтовой авиации. 7 ноября 1943 года учеба окончилась, и с группой выпускников младший лейтенант Глеб Удинцев выехал из Челябинска в Бузулук Оренбургской области, в один из центров сосредоточения авиации дальнего действия, откуда их направили в 44‑й запасной авиаполк, находящийся вблизи поселка Тоцкое. Здесь Глеб на практике осваивал материальную часть самолета ИЛ-4, на котором ему предстояло летать.

В душе Димы, как уже сказано, поэзия и музыка с детства занимали большое место. Увлекался он и изучением иностранных языков, в последних классах школы подолгу просиживал над переводами стихов Киплинга. Выбор жизненного пути волновал его, о чем свидетельствуют сохранившиеся дневниковые записи. Например: «Сейчас одним из кардинальных для меня вопросов является вопрос о дальнейшем образовании и, следовательно, выборе профессии. Вчера Наташа сильно склоняла меня в сторону гуманитарных наук. Подумаю о чем‑нибудь вроде искусствоведения, истории искусств. Занимаюсь музыкой по 2 часа в день. А вдруг выйдет из меня музыкант?» В июле‑августе 1941 года после 4‑го курса института он вместе с однокурсниками трудился на строительстве оборонительных сооружений под Москвой. Вернувшись поздней осенью, экстерном завершил последний курс, получил диплом учителя русского языка и литературы и направление на работу в Челябинскую область, поскольку имел освобождение от службы в армии из‑за очень плохого зрения. Однако по распределению не поехал, а начал обивать пороги военкоматов. Справку об освобождении от армейской службы спрятал подальше и добился медицинского переосвидетельствования. Непонятно, как Дима умудрился пройти медкомиссию. Еще удивительнее то, что на фронте его воинской специальностью стала разведка. В ноябре 1941 года Дима покинул родную «Соломенку». В апреле 1942‑го окончил ускоренные курсы среднего командного состава. Дальше сражался с врагом на Калининском фронте. Был четыре раза ранен — два раза сравнительно легко и дважды — тяжело, после чего проходил лечение в тыловых госпиталях. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». 25 июня 1944 года помощник начальника штаба по разведке 4‑го батальона 145‑й отдельной стрелковой бригады 52‑го гвардейского стрелкового полка 17‑й гвардейской стрелковой Духовщинской Краснознаменной ордена Суворова дивизии старший лейтенант Дмитрий Павлович Удинцев погиб в Белоруссии под Витебском.

Единственной ниточкой, связывавшей ушедших на фронт братьев Удинцевых друг с другом и с родными, оставшимися в Москве, были письма. Сохранившаяся в семейном архиве переписка, фрагменты которой публикуются ниже, довольно обширна. Здесь прежде всего бросается в глаза, как люди в тяжелую военную годину, теряя близких, тревожась о живых, смогли сохранить в себе главное — неиссякаемый оптимизм, человечность, дух познания и творчества, любовь к родному очагу. На фоне сеющей смерть войны эти письма, пронизанные верой, надеждой и любовью, в совокупности являют собой торжествующий гимн Жизни.

Дима — Глебу

26 ноября 1941 года

«Дорогой Глебка. Пишу тебе из деревни Речица Раменского района Московской области. 22‑го был на переосвидетельствовании, а 23‑го к 8 часам утра явился в военкомат. 26‑го вышел из Москвы. <…>

Наверное, ты получил уже перевод баллады о сэре Джоне Франклине, который я начал делать специально для тебя <…>».

Здесь имеется в виду баллада американского поэта Джорджа-Генри Бокера (1824-1890) об английском мореплавателе, исследователе Арктики Джоне Франклине (1786–1847), который в 1845 году предпринял экспедицию к Северному полюсу и пропал без вести. Дима знал, что Глеб мечтает о далеких океанских путешествиях, и, естественно, выполнял перевод «специально для него». Правда, успел перевести только семь строф (из тридцати двух). Автограф сохранился в нашем семейном архиве. Посвящение гласит: «Брату моему Глебу посвящаю эту работу». Указаны место и время: «Соломенная Сторожка. Сентябрь. 1941». Вот этот перевод:

Джорж-Генри Бокер

Баллада о сэре Джоне Франклине

— Куда плывешь ты, сэр Джон Франклин? —

Спросил его китолов.

— К далекому полюсу торный путь

Прокладывать среди льдов.

— Вернись обратно, сэр Джон Франклин,

Если хочешь под солнцем жить.

Дорогою этой к мертвой земле

Живому нельзя доплыть.

В ответ усмехнулся отважный Джон

И сказал молодцам своим:

— Не правы пол-Англии, если он прав.

На запад, друзья, летим!

— Куда плывешь ты, бесстрашный бритт?

Спросил эскимос его.

— Ты видишь, вздернут к Полярной звезде

Нос корабля моего.

— На берег сойди, коль идешь туда,

Индеец ему сказал.

Сукно на шкуры, на сани корабль

Я бы тебе сменял…

Дима — Глебу

3 февраля 1942 года

«Здравствуй, дорогой Глебка!

<…> Вспоминаю, как дядя Боря читал нам вслух “Детство Багрова‑внука” Аксакова². Сейчас это вспоминается как хорошие минуты нашего детства. <…> А помнишь елку на Соломенной и замечательные подарки дяди Бори, разговоры за столом взрослых, которые так интересно было слушать, и то, как после ухода гостей мы с тобой совершали налеты на оставшееся сладкое? Но зато после войны мы с тобой все это возобновим — думаю, мы навсегда останемся дружными братьями. Получил ли мои стихи — мне хотелось сделать для тебя приятное. Только вот не успел закончить³!

<…> Жизнь размеренная. Подъем, отбой. Я рядовой боец <…>

Твой Димка».

Дима — Б. Д. и Е. Я. Удинцевым

3 декабря 1942 года

«Дорогая тетя Катя! Поздравляю Вас, хотя, наверно, и с запозданием, с днем Вашего праздника! День этот был всегда днем нашего общего торжества. Еще с утра чувствовалась праздничность и в уборке комнат, и в белой скатерти на столе, и в весело горящих в комнате и кухне печках, из которых вкусно пахло пирогами. Несомненно, в этот день все мы, вся наша семья, мыслями будем вместе — а это значит, что семья не распалась, что она существует, что все ее члены по‑прежнему держатся и всегда будут держаться друг за друга. В письмах Глебки и моих письмах к нему часто встречаются планы на будущее — в них мы мечтаем, как опять будем жить все вместе в нашем отечестве на Соломенке. Вместе жить, помогать друг другу и вместе радоваться. <…>

<…> Приказ о присвоении мне звания среднего комсостава будет подписан на днях. Будет присвоено звание младшего лейтенанта. Пожелайте мне успеха. Все‑таки это важный шаг в моей жизни — переход из массы “рядового состава” в разряд “офицерского сословия”. Много будет нового — и хорошего, и радостного, и трудного. Постараюсь работать как надо. А у вас прошу по этому поводу “родительского благословения”, потому что вы с дядей Борей и Наташа, тетя Аня⁴ и дядя Ваня⁵ были мне настоящими родителями (вместо двух — пять). Целую крепко.

Ваш Дима».

Дима — Б. Д. и Е. Я. Удинцевым

26 декабря 1942 года

«Дорогие дядя Боря и тетя Катя!

Поздравляю вас с Новым годом! Я твердо верю, что для моей родины и для всех нас этот год будет счастливее 42‑го, что мы прогоним немцев и снова будем жить так, как полагается. Вернемся в родной дом, к родным людям, к любимой работе. У меня все по‑прежнему. Учусь, работаю, читаю книжки. Одолел три комедии Шекспира. Очень благодарен за них моим московским тетушкам. Хорошо бы раздобыть где‑нибудь еще англо‑русский словарик. Мечтаю о новых книгах, о новых английских поэтах, которых я сейчас же начал бы переводить, но пока никак не могу достать. Сижу в классе, занимаюсь топографией.

Ну, до свидания, мои дорогие. Напишите.

Дима».

Дима — Б. Д. и Е. Я. Удинцевым

22 мая 1943 года

«Дорогие дядя Боря и тетя Катя!

<…> Самое радостное для меня — получать ваши письма. <…> Твердо уверен, что после войны мы — двоюродные братья — соберем вас всех в одном месте и заставим бросить работать для денег, чтобы жизнь наших старших была бы содержательной, красивой и интересной. Верю, что это будет. Слова, которые обратили на себя внимание дяди Бори, заметили очень многие мои товарищи. “Жди меня, и я вернусь, только очень жди”. Так, наверно, ждете нас и вы. Значит, мы вернемся. Ну, а пока берегите себя, будьте здоровы.

Ваш Дима.

Сейчас сидим и болтаем у горящей печки. Рядом слышны выстрелы тяжелой артиллерии по немцам. Это для нас самая приятная музыка.

Рады слушать ее и днем, и ночью <…>».

Дима — Б. Д. и Е. Я. Удинцевым

5 октября 1943 года

«Дорогие дядя Боря и тетя Катя!

Живу хорошо! <…> Сейчас солнечный осенний день. Лежу на торфяной кочке у палатки с радиостанцией. Пользуюсь вынужденным бездельем, чтобы написать вам.

Вчера пришел новый командир вместо раненного несколько дней назад. Хороший парень, как, впрочем, и большинство людей здесь на фронте. У нас ведь все проще, чем в тылу. Простота нравов и первобытная красота торфяных кочек нехоженой земли. Тишина. Ползет муравей по моей полевой сумке да разговаривает наша артиллерия. Задушевный разговор, запах мха и елового молодняка пьяный, пьяный. Солнце яркое, праздничное, и настроение у меня чудесное. Потому и решил вам написать. Целую.

Дима».

Дима — Б. Д. Удинцеву

8 января 1944 года

«Дорогой дядя Боря!

Вот и опять я на новом месте. Живу в деревне. Вчера встречал Рождество. Вспоминались мне описания крещенских вечеров у наших поэтов и гаданья. Здесь тоже гадают. И все как полагается. Пришлю вам в этом и, может быть, в следующем письме то, что успел написать в стихах о своих военных годах. Правда, сейчас я в первую очередь не литератор и не поэт, а просто поручик пехотинец, попавший неожиданно с фронта в резерв. <…> Может быть, завтра уже выеду в часть, чего очень желаю. Привет всем — домочадцам, и дому, и абажуру над столом в столовой, и книжным полкам в моей бывшей комнате.

До свидания. Целую. Дима.

Разведчики (это с натуры)

“Спой, Виктор!..” Тишина… Насторожились…

И слушают… Знакомые слова:

“Куда, куда вы удалились

Весны моей…” И вспомнилась Москва,

Большой театр, Онегин, юный Ленский,

Такой же юный, как моя страна.

Огни в витринах, и на лицах женских

Задорная московская весна.

Но здесь не праздник. На другое дело

Их собрался в землянке целый взвод.

Разведчики — веселый и умелый,

Отважный и решительный народ.

“Выходим через час. От третьей роты

Идем лужайкой к самой немчуре.

Налево мины. Цель — правее — дзоты.

Захватываем немцев в их норе.

Работа будет трудная, не скрою — 

Атаковать гранатой вражий дзот,

Но если нас и выведут из строя,

На помощь целый батальон придет.

Вы помните, идти вчера собрались,

Не знаю, как про все узнал комбат,

И здорово же мне вчера досталось,

Что, не спросившись, я повел ребят.

Теперь не то. Поддержит вся пехота

И артиллерия. Дадут огня!

Теперь винтовки, пушки, пулеметы,

А не одни гранаты у меня!..

Ну все! Пошли! А ты оставь гармошку!

Вернемся после дела отдыхать,

Тогда не грех и погулять немножко

И спеть, и обязательно сплясать!”

Ну, вот так‑то. Обо мне не беспокойтесь. <…>

Бинокль

Имя и фамилия знакомы,

Мы еще недавно были вместе,

По безлюдным улицам бродили,

И мечтали, кто нас встретит дома.

После жили где‑то близко, рядом,

Но забот войны поток бегущий

Разделил нас темной сизой тучей,

Что бывает от больших снарядов.

А теперь на крышке от бинокля

Встретил снова букв знакомый росчерк.

Значит, путь владельца укорочен,

Значит, кровью друга буквы взмокли.

В эти стекла он смотрел на фрица,

Разгадать умел уловки вражьи,

Бить врага умело и отважно,

Есть чему у друга поучиться!

Черный ремешок, что лег на плечи,

Мне в бою напомнит образ друга,

Не уйти из рокового круга

Тем, кто убивает и калечит!

Многие из нас сейчас уходят,

Но страна не потеряет силы.

Если пуля воина скосила,

Все оружье другу переходит.

28.02.1944.

<…> Никогда не беспокойтесь обо мне, потому что я абсолютно уверен, что никогда и ничего со мной не случится. Благополучно возвращусь на Соломенку. А письма, действительно, часто писать некогда. Бывает так, что получишь так долго ожидаемое письмо и вынужден положить его в карман до свободной минуты. Поток захватывает и часто по целым дням не выпускает из круговорота. Мы сейчас не хозяева своего времени. Время подчинено только войне и ничему больше. А от вас все‑таки жду больших и интересных писем. С меня пример не берите.

Дима».

Дима — Б. Д. и Е. Я. Удинцевым

1 марта 1944 года

«Дорогие дядя Боря и тетя Катя!

Сижу уже на новом месте. Поставил стол, печку, а больше ничего и не нужно. В общем, все отлично. Желаю вам всего наилучшего. Мысленно нахожусь в нашей столовой на Соломенке со всеми вами.

Извините, некогда писать дальше.

Дима».

Дима — всем оставшимся дома родным

12 марта 1944 года

«Дорогие соломенносторожцы!

Пишу левой рукой и поэтому таким диким почерком. Позавчера фриц прострелил мне правое плечо, и я сейчас нахожусь в эвакопункте по дороге в госпиталь. Вспоминаю Глебкины каракули. Так что обо мне не беспокойтесь. Все в порядке. Рука работает. Пуля попала в орден Красной Звезды, а оттуда рикошетом в правое плечо. На Украине дела идут, а значит, все в порядке. Как только будет постоянный адрес, напишу.

Жив курилка! Целую крепко.

Дима».

Весной 10 марта 1944 года Дима был в четвертый раз тяжело ранен и проходил лечение в госпитале в Павловском Посаде, после чего заезжал в «Соломенку». На Пасху 16 апреля собралась вместе почти вся семья, о чем Борис Дмитриевич с радостью сообщал находившемуся на фронте Глебу. 17 мая Дима снова отправился в действующую армию — уже старшим лейтенантом. Последнее письмо, которое он написал за день до гибели — 23 июня 1944 года — семья получила в июле. В это письмо была вложена его крохотная фотография в военной форме с дарственной надписью.

Последнее письмо к родным с фронта
старшего лейтенанта Дмитрия Павловича Удинцева

23 июня 1944 года

«Дорогие Наташа, тетя Катя, тетя Аня, дядя Боря!

У меня все отлично. В штабе подобралась хорошая публика. Разведчик‑капитан — одессит. Окончил институт иностранных языков. Начальник тыла — симпатичный простой дядя. Мы зовем его «Полтора Ивана» — за его большой рост и солидное телосложение. Он зовет меня Митей и всячески заботится обо мне. Шифровальщик — человек большого жизненного опыта. Переводчик Паловинчик — тип того наивного и симпатичного юноши из «Дней Турбиных», имя которого я забыл. <…>

Целую. Дима».

А потом было невыносимо долгое отсутствие писем от Димы...