СЫН

24 января 1887 года к воротам Александровской больницы в Москве подъехал извозчик с двумя седоками; один из них был почтенный старик более 60 лет, высокого роста, с длинной окладистой бородой, с правильными, умными и благообразными чертами лица и с красивой по своей простоте осанкой; одет он был в армяк деревенского сукна темного цвета, а на голове была высокая поярковая шляпа, какие обыкновенно поныне носят подмосковные огородники.

Спутник старика был моложе его лет на 20 с лишком, он был также высокого роста, но худощавый, с русыми волосами, с нежными симпатичными чертами лица; но лицо его было очень бледно и имело утомленный вид. Одет он был в такой же армяк; на голове был картуз; обе руки до локтей закрывали повязки из марлевых бинтов.

Старик, сойдя с пролетки, перекрестился, взял бывшие с ним узлы и котомку и помог своему больному спутнику дойти до больничных ворот, а затем достал кошелек, вынул трехрублевую бумажку и, отдавая извозчику, попросил 2 руб. 50 коп. сдачи. Извозчик, взяв бумажку, ударил вожжами по лошади и быстро скрылся от глаз приехавших.

Старик некоторое время был в недоумении, но, поняв, в чем дело, проговорил в сторону уехавшего извозчика: «Бог тебе судья, недобрый человек! Не много ты прибавил скорби к нашему горю». Затем он повел больного в приемную больницы.

Старик этот был крестьянин Симбирской губернии Алатырского уезда села Сары Михаил Иванович Чиберов. В своем селе он слыл исправным крестьянином, пользовался всеобщим уважением и с 1854 года состоял попечителем местного храма. Большое несчастие заставило старика поехать в Москву — его сын Василий, с которым они жили, как говорится, душа в душу, 14 января был страшно искусан бешеным волком, и Чиберовы спешили за помощью в далекую Москву, где только что была открыта пастеровская станция для лечения укушенных бешеными животными.

Поместив сына в больницу, Михаил Иванович оставался неделю в Москве и посетил московские святыни. Перед отъездом он долго беседовал наедине с сыном, после чего они оба вышли из комнаты с заплаканными глазами. Уезжая, старик трогательно просил сиделку, которая ходила за его сыном, последить, чтобы он не умер без покаяния.

В то время я видел Михаила Ивановича всего один раз, и то мельком, так как он бывал у сына после врачебной визитации. Сын его Василий был помещен в одну из палат, которыми заведовал я. С тех пор прошло почти 25 лет, но я хорошо его помню. Он сразу произвел на меня впечатление кроткого, скромного, симпатичного человека.

Укушен он был при таких обстоятельствах: он съехал в санях в лес за дровами; волк напал на него сзади и вывалил из саней. Не имея никакого орудия для защиты, Василий попытался засунуть в пасть зверя свою руку; но это ему не удалось — волк жестоко, до костей изгрыз ему правую руку, затем и левую. Несмотря на страшную боль, Василий продолжал неравную борьбу, и волк в конце концов, изнемогая от усталости, оставил свою жертву и лег, тяжело дыша, а Василий, напрягая последние силы, подполз к молодой березе, которую ему удалось нагнуть и сломать тяжестью своего тела; треск дерева испугал зверя, он побежал далее и затем был убит крестьянами.

Обширные и глубокие укушенные раны у Василия подверглись загрязнению, и, когда он поступил в больницу, обе руки уже были поражены гнойным воспалением подкожной клетчатки, что потребовало сделать несколько очень больших и глубоких разрезов. Операции эти делались по желанию больного без хлороформа и переносились им с изумительным терпением. Воспалительный процесс постепенно стихал; раны стали заживать, и больной мой, к великой моей радости, начал поправляться.

Но вот, 4 марта, при общем недомогании и возобновлении болей в укушенных руках Василий утром не пожелал пить чай — первый признак начинающейся страшной болезни — водобоязни. На другой день зловещие признаки выразились уже резко: при попытках глотания стали появляться спазмы глотательных мышц; самочувствие больного в таких случаях бывает невыносимо тяжелое. Василий с первого дня заболевания понял сущность своего недуга, но не утешал себя ложными надеждами, не просил даже врачебной помощи, как это обычно бывает, а начал сознательно и мужественно готовить себя к предстоящим страданиям и смерти. 5 марта он просил священника отслужить молебен (говел он и приобщался Св. Таин незадолго до заболевания — на 1‑й неделе Великого поста) и, несмотря на усиление болезненных явлений, превозмогая свое тяжкое состояние, пошел в церковь, для чего нужно было подняться по лестнице во второй этаж; в продолжение всего молебна он стоял на коленях и горячо молился. После этого он попросил священника в своей палате (по тяжести укушенных ран он был помещен в отдельную комнату) совершить над ним Таинство Елеосвящения, во время которого, сидя в кровати, он снова горячо молился, а по окончании — простился со всеми присутствовавшими, прося у всех прощения, после чего пожелал на некоторое время остаться в комнате один. Как потом оказалось, он писал прощальное письмо отцу; сознавая близость своей смерти, он просил у отца прощения за все, в чем он перед ним когда‑либо погрешил; скорбел, что на его попечение, при старости лет, он оставляет малолетних сирот, о которых молил старика позаботиться; сообщал отцу, что он перед своей смертью исполнил все его приказания — помолился и пособоровался святым маслом.

Между тем болезнь брала свое — начали появляться признаки возбужденного состояния, почему дежурный врач распорядился перевести больного в особую изоляционную комнату. Когда об этом ему было сказано смотрителем больницы, Василий просил повременить и при этом добавил: «Я, кажется, еще ничего, сознаю себя... Когда мне будет нехорошо, я, барин, вам скажу...»

Вечером он попросил к себе смотрителя и сказал: «Ну, теперь, барин, уведите меня, тяжко мне, и близка моя смерть». В изоляционной комнате он всю ночь не спал: ходил, часто становился перед образом на колени и просил прощения в своих грехах; выражал вслух свою глубокую скорбь, что перед смертью не может увидаться и проститься с родными; заочно просил у всех их прощение; заочно благословлял своих детей и давал им наставления на их жизненный путь; особенно часто он обращался к отцу, скорбя, что оставляет на его заботы свою осиротелую семью.

Между тем судороги глотательных и дыхательных мышц увеличивались; при малейшем шорохе больной только вздрагивал и тяжко дышал. Утром он попросил себя связать, объяснив, что он опасается, как бы не сделать кому вреда.

Когда его связали¹, он попросил к себе смотрителя. Когда тот подошел близко к его кровати, Василий сказал: «Отойдите, барин, подальше, поберегите себя от моего дыхания».

Затем он дал подробные распоряжения о своих похоронах, сказал, где найти чистую рубаху в его вещах, в которой его положить в гроб, сколько дать священнику «на помин души», усердно просил обуть его ноги, а не хоронить босым, просил уведомить родителя об его кончине и в заключение просил прощения за причиненные хлопоты и беспокойство.

Так как умерших в больницах, у которых нет в Москве родственников, хоронят в общих могилах, то смотритель спросил, не желает ли он быть похороненным в особой могиле.

«Зачем, — отвечал Василий, — после моей смерти душа должна дать ответ Богу, а тело будет истлевать одинаково и в общей могиле. Батюшка по старости лет и недостаткам не соберется поплакать на моей могилке. Похороните меня вместе с другими».

Смотритель (покойный А. А. Кофман), видавший на своем веку много умирающих, вышел от Василия взволнованный, со слезами на глазах и, передав мне подробно разговор с ним, прибавил: «Никогда я не видал, чтобы так умирал человек».

Не буду описывать тех страданий, которые затем перенес Василий; не дай Бог никому присутствовать при мучительной борьбе человека со смертью, что так часто выпадает на долю врача по велению его сурового профессионального долга.

7 марта в час ночи Василий скончался. Все, которые успели узнать его во время пребывания в больнице, а также и те, которым стали известны подробности последних дней его жизни, отнеслись к его кончине с растроганным чувством сожаления и благоговейного удивления необычайной мощи его духа и глубины его веры.

Я позаботился с помощью добрых людей похоронить Василия скромно, но благопристойно, с соблюдением всех столь чтимых нашим народом обрядов Православной Церкви, «чем, — как говорит поэт, — могила крепка». Я просил священника больничной церкви служить у его гроба панихиды два раза в день, на которых присутствовали служащие в больнице, члены их семей и больные. На отпевание собралось много народу.

Прах его был погребен на Ваганьковском кладбище. Для сиделок и служителей больницы был устроен скромный поминальный обед. После похорон Василия на мне лежала тяжелая обязанность уведомить старика отца об его тяжелой утрате.

ОТЕЦ

На другой день после похорон Василия я послал его отцу, Михаилу Ивановичу Чиберову, письмо, в котором описал последние дни, смерть и похороны его сына и старался, насколько это было возможно, утешить убитую горем семью.

По долгу больничного врача мне многократно приходилось, да и приходится в настоящее время, писать подобные письма и сообщать родственникам сведения о последних днях и часах жизни их близких, приходилось их утешать и оказывать им разного рода услуги и одолжения.

Я иногда совершенно не получал ответов на такие письма, чаще в присланных ответах просили выслать все оставшееся после умершего и вскользь выражалась мне благодарность.

Михаил Иванович был человеком иного склада. Не напрасно Василий перед смертью так горячо молился за своих детей; его молитва была услышана — Бог дал его отцу редкое долголетие: он прожил после смерти сына 22 года и вырастил сирот, заменив им отца. За весь этот длинный ряд лет он сохранял ко мне глубокое чувство благодарности, трогательную привязанность и почтение за то немногое, что было мною сделано для его покойного сына. Старик часто писал мне, и непременно — ко дню Рождества Христова, Пасхи и моим именинам. Нередко он присылал мне подарки — мед со своей пасеки (он был знаток и любитель пчеловодства) и несколько раз — стерлядей.

У меня хранится пачка его писем. С чувством сердечного умиления просматриваю я эти неграмотно, но живо и тепло написанные строки, в которых так рельефно вылились глубокое чувство и кристаллически чистая душа человека, всегда жившего в тесном общении с природой и черпавшего нравственные силы для борьбы с невзгодами жизни прежде всего — в религии, которая всегда была путеводной звездой его жизни...