Э.Э. Лисснер. Изгнание поляков из Кремля Пожарским. 1938 год

В статье «Люди Смутного времени: коллективный портрет на фоне катастрофы» (https://foma.ru/lyudi-smutnogo-vremeni-kollektivnyij-portret-na-fone-katastrofyi.html?ysclid=lwt7kydi8e880910214) историк Д. М. Володихин пишет: «Пламя Великой Смуты высушило русское море и позволило взглянуть, что там, на самом дне его. Какие типы человеческие обитают у самого основания. Какая истина содержится в их словах и действиях. Они, живущие у самого основания русской стихии, в сущности, и определяют ее… Там нашлись <…> жестокосердные корыстолюбцы, предатели, отступники. <…> Там отыскались лидеры, наполненные клокочущей энергией <…> и заражающие своей активностью других. <…> Там обнаружились отважные честолюбцы, умные интриганы, порой — даровитые политики или хорошие воеводы, натуры осторожные и предусмотрительные, но не способные прозреть великих мистических истин того времени. <…> И, слава Богу, там, в слоях, на которых держится все остальное, были особенные личности. <…> Такие персоны одним своим существованием придают недюжинную прочность всему народу, всей цивилизации».

Смутное время в России — это период тяжелейшего кризиса во всех сферах — духовной, государственно‑политической, экономической, социальной — на фоне польско‑литовской интервенции и беспрестанных народных волнений, длившийся, условно говоря, со смерти Ивана Грозного (1584) до избрания на царство Михаила Федоровича Романова (1613). Страна была тогда на грани катастрофы, но смогла буквально возродиться из пепла. Как именно? Вновь и вновь приходится задаваться этим вопросом, чтобы, оглядываясь назад, получить верный ориентир на будущее. Ибо тяжелейшая смута конца XX века, которая у всех у нас еще свежа в памяти, преодолена далеко не конца. Да, ныне Русский мир возрождается, но он до сих пор охвачен острейшими внутренними противоречиями и подвергается стремительно нарастающим и самым разнообразным угрозам извне. История повторяется, и сегодня стоит оглянуться на тех, кто когда‑то спас Россию от «пламени Великой Смуты». «Жестокосердных корыстолюбцев, предателей, отступников» оставим в стороне (сегодняшние их реинкарнации тоже будут преданы забвению). Аналогично — «отважных честолюбцев, умных интриганов», пусть и «даровитых», но неспособных «прозреть великих мистических истин того времени»: им «уже заплачено». Вспомним людей, «одним своим существованием придававших недюжинную прочность всему народу, всей цивилизации», а также представителей когорты патриотических «лидеров, наполненных клокочущей энергией <…> и заражающих своей активностью других». Тех, кто отстоял Русский мир в начале XVII века.

* * *

Свой рассказ начнем, конечно же, с Дмитрия Михайловича Пожарского (1577–1642). И не биографию, деяния князя будем описывать (это уже многократно сделано), а постараемся понять глубинную суть его великого подвига.

Советские историки (а образ Дмитрия Михайловича Пожарского именно в советскую эпоху окончательно и бесповоротно стал одним из главных национальных символов патриотического подвижничества) нередко упрекали своих дореволюционных предшественников, что те принизили значение князя Пожарского как военного и общественного деятеля, недооценили его как личность. В самом деле — вот лишь две цитаты: «Московское государство выходило из Смуты без героев; его выводили из беды добрые, но посредственные люди. Князь Пожарский был не Борис Годунов» (В. О. Ключевский); «Сам Димитрий Пожарский не выдавался никакими особенными способностями, исполнял в военном деле второстепенные поручения. Пожарский не имел таких качеств, которые внушали бы к нему всеобщее повиновение. Его мало слушали» (Н. И. Костомаров).
Что ж, князь Пожарский — действительно не Владимир Святой, не Александр Невский и — согласимся с Ключевским — даже не Годунов. Да, это был мужественный воин и горячий патриот своего Отечества, — но разве в данном отношении он так уж резко выделялся среди современников? Вождь Первого ополчения Прокопий Ляпунов (о нем речь пойдет ниже) — личность куда более колоритная, именно что героическая; и командующий у него одним из отрядов Пожарский (кто тогда знал, что это будущий спаситель Отечества!) смотрится вполне на своем месте. Личные доблести Пожарского не являлись из ряда вон выходящими. А между тем именно Пожарским — или через него — была спасена в 1612 году Россия от, казалось, неминуемого распада и гибели.

Есть подвиг — и подвиг. Есть героизм — и героизм. Можно ли отделить, скажем, деяния Александра Македонского от лич­ности Александра Македонского? Он совершил то, что совершил, благодаря своим исключительным качествам, это — подвиги, а он — герой: такова европейская формула героизма. По сегодняшней терминологии, героизм предполагает суперменство, что мы и наблюдаем в умах и душах людей «цивилизованного мира».

Но вот, к примеру, Илья Муромец. Сила — большая, но есть и посильнее — Святогор, Микула Селянинович. Где, конечно, и силой берет, но в основном с чьей-то доброй и мудрой помощью управляется (сам-то далеко не мудрец, разве что сметлив). Без довольно сомнительной в смысле записного геройства поддержки матери сырой земли сколько раз погиб бы! Можно ли назвать его героем — сверхчеловеком, суперменом?

Герой сам находит свой подвиг, который становится его «собственностью». Пожарского, как и Илью Муромца, — «нашли», «позвали» — их подвиги не им принадлежат. Не столько сам князь Пожарский, сколько его подвиг — адресат благодарности России. Герой-сверхчеловек побеждает и зрит свою славу. Преподобный Иринарх Борисо-Глебский, напутствуя князя Пожарского, предрек, что, победив, он узрит славу Божию. Не свою. Так, в сущности, и вышло...

До середины XX века никто не знал даже, где похоронен спаситель Отечества князь Пожарский. С 1641 года практически исчезают всякие упоминания о нем. После краткого триумфа он, если и был на виду, сомасштабной своему триумфу роли в государстве не играл — а ведь жил еще 30 лет! Воевал, управлял приказами, выполнял дипломатические поручения — но все на вторых ролях, все как-то несолидно для человека, когда-то возглавлявшего Русскую Землю. Царские отличия и пожалования, хотя иные историки пишут о них как о значительных, явно скудны в сравнении с тем, что жаловалось тогда другим: сельцо, сабля… «Первенствующим положением на Земском соборе 1612–1613 гг. заканчивается недолгое, но выдающееся политическое значение кн[язя] П[ожарского]» (Русский биографический словарь). С восшествием на престол Михаила Федоровича Романова Пожарский снова возвращается в разряд «рядовых служилых людей царя Москов­ского». Происходя от одного из сыновей Всеволода Большое Гнездо, род его все же был из «захудалых», и в местнических спорах однажды царь с позором «выдал головою» Пожарского Салтыкову, не поглядев на прошлые великие заслуги. В силу вошли совсем другие люди. Пожарский оставался на периферии государственной жизни (что такое было для него управлять второстепенными приказами или скромно воеводствовать под чьим-то началом!) и безвестно скончался: слава его ушла в песок на 200 лет, а над Россией воссияла слава Божия…

Сюда же следует отнести и указание Н. И. Костомарова, в конце очерка о Пожарском цитирующего некое «современное известие», что тот страдал «черным недугом». По предположению Костомарова, имеется в виду «меланхолия». Так Костомаров стремится объяснить устранение Пожарского с исторической авансцены сразу после окончания Смуты: «Люди с подобными настроениями духа не бывают искательны и стараются держаться в тени». Но, во-первых, это вовсе не обязательно, есть немало примеров обратного. Во-вторых, о чем читаем почти у всех историков, Пожарский, которому не было чуждо ничто человеческое, вовсе не чурался «искательства». Другое дело, что оно не увенчалось (да и не могло, не должно было!) увенчаться заметным успехом. И потом, что такое «меланхолия»? Так могли обозначить любое состояние души «не от мира сего». Надо же было как-то объяснить феномен князя Пожарского, и «геройство», и вся последующая судьба которого — явно не от мира сего. Взять хотя бы страсти вокруг его могилы.

Она оказалась утраченной уже в екатерининское время. Понадобилось потрясение 1812 года, чтобы на волне патриотического подъема о Пожарском вспомнили. Почему? Были ведь в истории России полководцы (и патриоты) внешне поярче Дмитрия Михайловича. Были победоносные битвы и сражения помасштабнее битв и сражений времен Смуты. Однако император Александр I в своем воззвании 1812 года именно Пожарского ставит в образец: «Да встретит [враг] в каждом дворянине Пожарского». Здесь брался в расчет отнюдь не «героизм». Происходила знаменательная перемена в образе и смысле русского героизма вообще: если раньше в России собственно подвигом считался исключительно подвиг религиозный, то теперь — и светское, ратное деяние Отечества ради начинало чтиться как подвиг. Найдена была формула русской гражданско-социальной доблести, забрезжившая еще в былинах и впервые отчетливо воплотившаяся в делах и образе Дмитрия Михайловича Пожарского: герой в русском смысле — это орудие духа народного, а не самодостаточный «супермен». И Россию в 1812 году спас человек «пожарского» духа — Кутузов. И далее все наиболее прославленные русские герои будут таковы: не наполеоны, а люди святого порыва «за други своя», взыскующие славы Отчизны, а не своей собственной. На этой же основе станет возможно в России то, что иной раз затерто, выморочно называют «массовым героизмом».

«Дух Пожарского» — нечто до тех пор небывалое — ощущается уже в грамотах времен «ярославского сидения». Это не раскатистые, набатные, зажигательные, в общем-то правильные призывы освободить Москву от интервентов и после всем миром поставить царя (из списка уже известных кандидатов) — то есть декларации с развернутой программой, как у всякого «лидера». Пожарский после победы обещает не собрание с голосованием по готовой повестке дня, а нечто вроде молебна о ниспослании пока незримого. Нет «вождистской» ясности и определенности. Пожарский парадоксально зовет народ, казалось бы, в полнейшую неизведанность: «Господь, внимая их воздыханиям и слезным мольбам, подаст им на Москов­ское государство государя благочестивого и подобного прежним природным христианским государям». Как видим, на измучивший всех главный вопрос: кого же именно — Пожарский отвечает абсолютно неприемлемым для тогдашних (и сегодняшних) «реальных политиков» образом: «Бог подаст». Он первый отважился призвать народ положиться на волю Божию, сам на нее всецело положившись. Народ, почувствовав в нем исполнителя не своей, но Божией воли, не «вождя», но верную веху на пути, смог довериться ему. Это и спасло Россию — единственное, что могло ее спасти.

В руке Божией и слава, и забвение. Разгадка посмертных всплесков славы Дмитрия Пожарского, чередующихся с провалами забвения, проста: ими назидалась и назидается Русская Земля в том, что есть истинно русская доблесть, истинно русский подвиг...

После победы над Наполеоном стали искать место захоронения национального героя князя Пожарского, чтобы всенародно почтить его память. К концу XVII века род Пожарских по мужской линии пресекся, указать могилу стало некому. Предпринятые по высочайшему повелению разыскания привели в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. В 1852 году организовали раскопки. Под столетними липами монастырского сада — чего мало кто и ожидал — действительно были обнаружены остатки родовых усыпальниц князей Хованских и Пожарских. Назначенная комиссия подтвердила, что князь Дмитрий Михайлович Пожарский похоронен именно здесь.

Могилы привели в порядок, епископом Владимирским и Суздальским Иустином была совершена заупокойная литургия и панихида при большом стечении народа. Объявили сбор средств, и на народные деньги на месте захоронения в 1885 году возвели беломраморную мемориальную часовню. Надвратная фронтонная мозаичная икона изображала Христа — Царя Славы. Часовню украшал барельеф — памятные эпизоды освободительной борьбы 1612 года.

Надо заметить, что Спасо-Евфимиеву монастырю не повезло: уже при Екатерине II тут была тюрьма. Невеселая традиция продолжилась после революции, когда в монастыре устроили политизолятор ГПУ. Во время Великой Отечественной войны Спасо-Евфимиев монастырь стал лагерем для пленных вражеских офицеров высшего состава. Сюда к фельдмаршалу Паулюсу приезжал с пропагандистскими беседами Вильгельм Пик. В 1946 году лагерь ликвидировали, но взамен разместили колонию для несовершеннолетних преступниц…

В таком-то соседстве стояла часовня-мемориал, пока в 1934 году ее не разрушили. Стране было не до Пожарского в эпоху «мирового пожара», торжествующей экспансии «великой идеи» и соответствующего героизма. Мрамор, говорят, отправили в Москву на строительство метрополитена. На месте захоронения на сей раз оставили большой камень — сейчас уже никто не знает, была ли то плита с надписью или просто валун. Так или иначе, благодаря этому камню, когда страна вновь вспомнила Дмитрия Михайловича Пожарского, долго искать места для очередного памятника не пришлось.

А вспомнила Россия о Пожарском, как и в 1812 году, в дни нашествия на нее «двунадесяти языков», объятая пламенем Второй Отечественной. Снова речь зашла не о «геройстве», а о спасении. И теперь уже Сталин звал «братьев и сестер» под древнее знамя Дмитрия Михайловича Пожарского. И, как век назад, после Великой Победы Россия решила увековечить память своего национального героя, призвав имя которого, она эту Победу одержала. В 1955 году в сквере подле монастыря поставили монумент Дмитрию Михайловичу Пожарскому (автор бюста — Герой Социалистического Труда З. И. Азгур). В 1967-м Суздаль объявили городом-музеем; находившуюся в монастыре тюрьму для малолетних преступниц ликвидировали — так завершилась «тюремная повинность» обители. В 1969 году улицу I Динамо переименовали в улицу Дмитрия Пожарского. А в 1974-м на месте старинной усыпальницы Пожарских, на месте часовни, на месте оставшегося после нее камня установили очередной монумент одному из величайших героев России.

Судьба могилы Пожарского тоже назидает. Не людскими только страстями, легкомыслием, непоследовательностью творилось с нею то, что творилось. Здесь — еще одно свидетельство невозможности разделить историю России на периоды «проклятые», которые следует как можно скорее избыть и забыть, и на те, в которые хорошо бы вернуться. Разрушение часовни подается как акт «советского вандализма». Однако спросим: почему мы должны каяться за деяния только XX века и век этот выбрасывать из сердца вон? Ведь столь же варварски была уничтожена триста лет назад первоначальная усыпальница Пожарских. Да, княжеский некрополь задолго до большевиков уже сровняли с землей. Более того, надгробные плиты использовали для ремонта монастырских стен. Семь плит (а всего было около тридцати) не так давно извлекли из кладки реставраторы: надгробия отца, «раба Божия Михайлы Федоровича Пожарского», матери, «рабы Божией инокини Еуфросинии Федоровны князя Михайлова жены Федоровича Пожарскова во иноцех схимницы Евсникеи», сыновей Дмитрия Михайловича (плиты самого Пожарского не обнаружено).

Исследователи связывают этот, мягко говоря, странный факт с указом Екатерины II об отчуждении дареных монастырских земель, в дарственных на которые не было слова «навечно», — в дарственных Пожарских оно как раз, мол, отсутствовало. Возможно, кого-то и удовлетворит подобное объяснение: отняли жалованную землю — так долой и захоронение жалователя. Однако гораздо очевиднее здесь все же назидание свыше, не дающее нам бездумно прервать связь времен. Московский памятник 1818 года воздвигнут «благодарной Россией». Но ведь и на суздальском мемориале 1974 года выбито не «от ЦК КПСС», не «от советского правительства», а «от благодарной Родины»... Этим сказано все. Даже впадая в тяжкие помрачения, но имея назидание сердечное, народ России в главном не переставал действовать право.

В 2009 году часовня над могилой князя Пожарского в Спасо-Евфимиевом монастыре была восстановлена. Стоявший там монумент перенесли в кадетский корпус имени Дмитрия Михайловича Пожарского (город Радужный Владимирской области).

* * *

Смуту Россия смогла преодолеть, только обратившись к исконным корням русского народного самосознания. Пока этого не произошло, был только кровавый хаос, в который страна неотвратимо погружалась, бессильно готовая отдаться под чуждую власть. Требовалось единство патриотического порыва, отрешение каждого человека от личного во имя спасения Родины. И рядом с именем Дмитрия Михайловича Пожарского вечно будет стоять имя Козьмы Минина (? – 1616).

Его предки обитали в небольшом волжском городе Балахне недалеко от Нижнего Новгорода, где с XVI века промышляли торговлей и добычей соли. Фамильное прозвище «Минин» происходит от имени отца Кузьмы — Мины Анкундинова, являвшегося в начале 1580-х годов совладельцем соляной трубы Каменки. Значит, деда звали Анкундин, а отцовское имя стало и отчеством (Минич), и фамилией (Минин), хотя правильнее было бы говорить: Кузьма Минич Анкундинов. По данным писцовой книги 1591 года дворцовой Заузольской волости, «за балахонцем за посадским человеком за Минею за Онкундиновым» числилось три деревни.

В отличие от старших братьев, Ивана и Федора, Кузьма покинул родной город и переселился в Нижний Новгород, где со временем приобрел мясную лавку. Самые ранние письменные известия о нем относятся к сентябрю 1611 года. К этому времени Кузьма уже был женат на Татьяне Семеновой и имел взрослого сына Нефеда (о других детях прямых свидетельств не сохранилось). По словам современника и участника событий Смутного времени, автора «Летописной книги» С. И. Шаховского, жил «в то же время человек некий в Нижнем Новгороде убогою куплею питаяся, сиречь продавец мясу и рыбе в требания и в снедь людям, имя ему Кузма». В «Новом летописце» начала XVII века он ошибочно именуется «Кузьма Минин, рекомый Сухорук». Действительно, в нижегородской купчей 1602 года упоминается двор некоего «Кузьмы Захарьева сына Сухорука», однако нижегородский историк А. Я. Садовский еще в 1916 году доказал, что Кузьма Минин и Кузьма Захаров Сухорук — разные люди. Тем не менее, до сих пор в научно-популярной и справочной литературе можно встретить именование «Кузьма Минич Захарьев-Сухорук». Кузьма Минин, очевидно, отличался хозяйственной хваткой, предприимчивостью, рассудительностью и справедливостью, чем заслужил уважение посадского торгово-ремесленного люда, избравшего его 1 сентября 1611 года земским старостой. Хотя до Нижнего Новгорода интервенты не добрались, тяготы Смуты нижегородцы ощущали. До них доходили грамоты Патриарха Гермогена, а позже Троице-Сергиева монастыря с призывами постоять за родную землю. С избранием Кузьмы Минина земским старостой Нижний Новгород стал центром формирования народного ополчения. «Воздвизает бо некоего от христианска народа, мужа от рода неславна, но смыслом мудра, его же прозванием нарицаху Козма Минин, художеством бяше преже говядарь. Сей по случаю чина чреды своея бысть начальник в то время судных дел во братии своей, рекше посадских людей в Нижнем Новеграде», — повествует составитель «Хронографа» 1617 года. Симон Азарьин в «Книге о чудесах преподобного Сергия» (середина XVII века) описывал явление Минину преподобного Сергия Радонежского. Увидев в этом «начало Божия промысла», Кузьма сразу же начал агитировать за «собрание ратных людей на очищение государству». По свидетельству «Нового летописца», он говорил собравшимся у земской избы горожанам так: «Будет нам похотеть помочи Московскому государству, ино нам не пожалети животов своих; да не токмо животов своих, ино не пожалете и дворы свои продавать, и жены и дети закладывать, и бить челом, хто бы вступился за истинную веру и был бы у нас начальником».

Услышав колокольный звон, жители направились в Спасо-Преображенский собор, где состоялась служба. После ее окончания прозвучало напутствие протопопа Саввы Евфимьева и страстный призыв Минина подняться на борьбу с иноверцами ради спасения государства Российского. Тут же на сходе у земской избы решили послать наиболее уважаемых жителей города к князю Дмитрию Михайловичу
Пожарскому с просьбой возглавить ополчение. Минин тем временем согласился быть его казначеем и, по сути дела, административным руководителем — при условии подписания горожанами строгого «приговора»: «во всем быти послушливым и покорливым и ратным людям давати денег», для чего «не токмо у них имати животы (имущество. — Ред.), но и жены и дети продавати».

Вскоре в Нижний Новгород потянулись дворяне и служилые люди — сначала из захваченной поляками Смоленщины («смольяне, дорогобужане, вязмичи»), а затем и из других русских городов («коломничи, резанцы»), в том числе «многие люди и казаки и стрельцы, кои сидели на Москве при царе Василье (Шуйском. — Ред.)». Оплата ратным людям, закупки вооружения и прочих припасов требовали значительных средств. Заведуя казной Второго ополчения (о Первом ополчении речь пойдет ниже), Минин сумел все это обеспечить, твердой рукой взимая с населения пятую, а то и третью часть имущества. «И такоже и прочие гости и торговые люди приносяще казну многу. Инии же аще и не хотяще скупости ради своея, но и с нужею приносяще», — писал позднее Симон Азарьин. К неплательщикам применялись весьма жесткие меры. Со временем сбор денег стал проводиться не только в Нижнем Новгороде, но и в уезде, а затем и в других местах по мере их вовлечения в сферу действий Второго ополчения. Минин сам отдал все, что мог, вплоть до драгоценностей жены и серебряных окладов с икон, как повествует предание. По другому источнику, Кузьма внес в общую казну 100 из имевшихся у него 300 рублей.

Первоначально (в ноябре — декабре 1611 года) руководители ополчения намеревались идти на Москву кратчайшим путем через Суздаль, но, получив информацию об усилении польского гарнизона и признании стоявшими под Москвой казаками Лжедмитрия III, Минин и Пожарский отложили выступление, продолжая собирать силы. Зимой 1611–1612 годов под их началом оформилось своеобразное правительство — «Совет всея земли», от имени которого рассылались грамоты с распоряжениями в другие города и уезды. В них на пятнадцатом месте за Минина (из‑за его неграмотности) ставил подписи Пожарский: «В выборного человека всею землею в Козмино место Минино князь Дмитрей Пожарской руку приложил».

Услышав о посылке атаманом И. М. Заруцким казаков в Суздаль и Ярославль, Минин и Пожарский сразу же направили туда отряды ратных людей, а вскоре (в конце февраля — начале марта 1612 года) и сами со всем ополчением двинулись через Балахну и Кострому к Ярославлю, где провели более четырех месяцев. Там воссоздавались основные приказы (Поместный, Посольский, Разрядный), оттуда велась дипломатическая переписка. «Совет всея земли» пополнился в Ярославле новыми людьми — представителями титулованной знати, служилого дворянства, белого духовенства, горожан, черносошных и дворцовых крестьян. Численность народного ополчения с каждым месяцем росла. Его ратники сражались и с польско-литовскими отрядами, и с разбойничьими шайками, расплодившимися в период безвластия. Помимо чисто военных забот, немало времени у Минина и Пожарского занимали дела государственного управления — сбор информации о положении на местах и платежеспособности населения, назначение воевод, рассмотрение жалоб и челобитий. И в Ярославле, и чуть позже в Москве у них нередко возникали проблемы, связанные с местническими спорами. Аристократия и служилое провинциальное дворянство были недовольны тем, что столь важное дело возглавляют какой-то торговец и выходец из обедневшего княжеского рода. Дмитрию Пожарскому приходилось довольствоваться десятым, а Минину, как мы помним, — пятнадцатым местом в перечне лиц, подписывавших обращения и прочие документы «Совета всея земли». Однако идя на подобные формальные уступки, они продолжали держать в своих руках фактическое управление всеми делами...