Билет на свободное в Москве пребывание нидерландского подданного купца Петра Бенша. 1821 год. ЦГА Москвы

История о том, как московского купца французского происхождения обвиняли в фальшивом клеймении контрабандных товаров

Напомним постоянным читателям «Мос­ковского журнала», что Иван (Жан) Батист (в архивных документах написание второго имени варьируется) Годуа в первой четверти XIX столетия владел кружевной фабрикой в Кане, а в начале 1820‑х годов обосновался в Первопрестольной¹. Кан в рассматриваемую эпоху — столица Нижней Нормандии, город с 40‑тысячным населением. Существенный доход городской казне приносили местные промыслы — кружевные мануфактуры и производство чепчиков. Также город производил столовое белье и фарфор². Одной из крупных кружевных мануфактур являлась фабрика Годуа, где в разное время трудились до 3000 работников обоего пола, в том числе дети³. Жан Батист два раза арестовывался за контрабандную деятельность, обусловленную скорее всего потребностью его мануфактуры в дешевой хлопковой нити в период, когда французские прядильщики требовали запрета на импорт иностранной пряжи, собственное же производство нити оказывалось слишком накладным. Законы относительно ввоза иностранного хлопка во Францию постоянно менялись — от введения высоких пошлин до полного эмбарго. Аресты, впрочем, увенчались всего лишь штрафом и освобождением Годуа под гарантии поручителей — по мнению французского историка, потому, что длительное заключение мануфактуриста грозило безработицей трем тысячам работникам его кружевной фабрики⁴.

В 1821 году наш герой обосновался в Москве и занимался доставкой французских товаров московским, петербургским и иногородним купцам. Здешнее окружение коммерсанта в большинстве своем составляли такие же иностранцы, и один из них донес на своего патрона, спровоцировав масштабное разбирательство с участием губернатора, министров, дипломатов и, наконец, самого монарха.

«Дойти до истины
по сему делу едва ли будет возможно»

«В октябре месяце 1825 года австрийский подданный Карл Куглер, живший по найму у московского 3 гильдии купца Ивана Годуа, объявил знакомому ему мещанину Алексею Захарову, что хочет донести на своего хозяина в том, что он имеет запрещенные товары и таможенные печати, коими клеймит тайно привозимые товары; но, не зная, как к тому приступить, просил совета у Захарова, который, удостоверясь от Куглера, что это действительно правда, вскоре объявил о том Сретенской части квартальному поручику Ларионову; а от него доведено до сведения господина пристава той части Герасимова, который, призвав Куглера, начавшего уже отступать от своего доноса, после многих убеждений довел до того, что Куглер подтвердил сказанное мещанину Захарову, почему в тот же вечер он, Куглер, представлен был Герасимовым к господину обер‑полицмейстеру и по приказанию его подал обо всем объявленном словесно письменный донос, что было 25 числа октября 1825 года.

Вследствие сего доноса за небытностию купца Годуа дома квартира его была запечатана и приставлен к оной полицейский караул. <…> 26 октября господин обер‑полицмейстер довел о сем до сведения Вашего сиятельства (московского генерал‑губернатора князя Д. В. Голицына. — Т. Р.) и, получив приказание Ваше, тогда же сделал осмотр в квартире Годуа» в присутствии управляющего московской таможней Воскресенского, частных приставов, свидетелей и других лиц⁵.

Куглер, первоначально фигурирующий в документах как Кумер, сообщил полиции следующее: «Записавшийся в московское по 3 гильдии купечество французский подданный Иван Батист Годуа имеет у себя три фальшивые таможенные печати: две Варшавской таможни 1820 и 1821 годов для печатания на сургуче и Петербургской таможни 1822 года для печатания черною краскою. <…> В <…> 1824 году Кумер провожал одного купца и двух дам до Риги, и, не бывши предупрежден от Годуа, ходил там с тем купцом к некоему Гассельману принять товары, и именно: платки барежевые (бареж — газовая шелковая ткань. — Т. Р.), газ марабу (жесткая ткань из шелка‑сырца. — Т. Р.) и другие мелочные товары; на платках и на газе марабу не было никаких печатей; но когда приехал в Москву, то отгрузил все товары в магазине Годуа, а потом чрез несколько дней увидел, что на платках и газе марабу находилась петербургская печать 1822 года. Годуа получал небольшие посылки от приезжающих, в которых содержались маленькие цветные платки; но только без печатей. В 1825 году в феврале месяце приехал из Парижа купец Бенш с женою, которые чрез день начали разбирать разные пакеты из колясок, кои, по замечанию Кумера, зашиты были в подушках, и он видел платки и шарфы барежевые, гренадиновые (еще одна разновидность газовой шелковой ткани. — Т. Р.), платки газовые, косынки блондовые (кружевные. — Т. Р.) и разные мелочные товары, кои были все без печати; но чрез несколько дней увидел, что на блондовых косынках привязаны бумажки с сургучною печатью Варшавской таможни 1820 года, о которой Кумер объявляет, что эта печать фальшивая» (16, 4, 3050, 1–2 об.). Кроме различных платков и шарфов, Куглер указал на «барежевые платья, перетканные мишурою», — их Годуа получил «из Франции без печати», утверждая, будто бы «он оные купил на Макарьевской ярмарке» (16, 4, 3050, 3).

В ходе проведенного у Годуа 26 октября обыска обнаружилась «медная печать, на коей вырезано кругом оной ВАР. Т. ПР. Т., слова, означающие “Варшавской таможни пропускной товар”, в середине 1821; а при дальнейшем обыске в находящейся в магазине Годуа конторке найдена <…> деревянная от печати черная ручка; при рассматривании же товаров некоторые оказались без штемпелей» (16, 4, 3050, 4). Опись изъятого товара отражает содержимое 64 ящиков и картонов. Кроме того, у подозреваемого конфисковали «три портфеля с книгами, письмами и прочими бумагами» (16, 4, 3050, 27 об.). Переписка и конторские документы Годуа образуют ныне в ЦГА Москвы самостоятельный архивный фонд (1740), изученный А. А. Богомоловой в ее диссертации⁶. Она обратила внимание на неполноту отложившейся здесь документации, и теперь ясно, что это связано не только с возможной (сознательной или случайной⁷) утратой тех или иных бумаг, но и нахождением некоторых из них в материалах следствия. Автор диссертации справедливо задается вопросами: какова точная дата приезда Годуа в Россию, по какой причине он остался в нашей стране с ее нестабильным рынком, бросил ли заниматься незаконной деятельностью? — и приходит к выводу о невозможности найти на них ответы. Однако прояснить некоторые моменты все же удается (см. ниже).

После обыска и выявления круга знакомств Годуа начались аресты. В Москве вовсю шли допросы здешних купцов.

«1826 года января 16 дня в Мясницком частном доме в присутствии чиновника московского военного генерал‑губернатора особых поручений Н. Я. Ханыкова при управляющем Московскою складочною таможнею Воскресенском Александр Иосифов Демонси, третьей гильдии московский купец, исповедания католического, 50‑ти лет, спрашиван, показал:

Знаю Годуа с 1818‑го года, с первого приезда его в Россию: он был мне рекомендован парижским домом Лоссер и Бувет. Годуа жил у меня с своим товарищем Вотуром и по пробытии нескольких дней отправился на ярмарку в Нижний. Годуа ничего не привез из Франции; но в Нижнем на ярмарке купил он беличьих мехов и потому после сего отправился во Францию. В 1819 году снова прибыл из Франции с товарищем Вотуром и по кратковременном пребывании у меня отправился в Нижний. И снова поехал во Францию⁸. И во второе путешествие он ничего не привез. В 1820 году <…> приехал в Москву и здесь поселился с 1821 года. С этого времени Годуа жил у меня по найму квартиры около году.

Во время его пребывания адресованы были на мое имя ящики из Варшавы чрез Брест-Литовский для вручения Годуа. Я не знал, от какого [торгового] дома они были посылаемы, ибо ящики доставляемы были мне с накладными и свидетельствами таможни, написанными по‑русски. Я их передавал Годуа, не читавши, ибо я не знаю русского языка. Совершенно не знал я, что было в ящиках; ибо Годуа ничего мне не говорил. В это время случалось мне покупать у Годуа модные товары со штемпелем. Когда Годуа жил у меня [и когда] случалось ему иметь товары, которые были законфискованы, то я не знаю, каким образом он их получил. Годуа съехал от меня в 1822 году. И потом покупал я у Годуа товары, между прочими левантин (плотная шелковая ткань. — Т. Р.) и [другие] материи. У него же случилось купить жене моей барежевые платки; я же не знаю, были ли они со штемпелем или нет. Не слыхал я, чтобы Годуа получал товары тайным образом. Все сие объясняю по истинной справедливости и <…> христианской совести, самую сущую правду» (32, 28, 137, 117–118).

О своих визитах в Россию рассказал и сам обвиняемый, уточнив маршруты следования: «В первый приезд мой, <…> что было в 1818 или [18]19 [году] в июне, <…> проехали чрез таможню Брест-Литовскую, во второй раз на другой год чрез Молдавскую заставу, в третий [в 1820 году] — чрез Брест-Литовскую и, наконец, в 1821 году чрез ту же» (32, 28, 137, 70). Возникает ощущение, что иностранец разведывал различные пути въезда в страну.

Упомянутый в доносе Петр Бенш — родственник и коммерческий партнер Годуа, несколько раз посещавший Россию. На вопрос следователя: «Знаком ли Вам купец Бенш? Какие имеете с ним связи? Был ли он в Москве и у Вас в прошлом 1825 году в марте месяце, а равно и жена его, где они остановились в Москве, в чем приехали, откуда и где теперь находятся?» (32, 28, 137, 59 об. — 60 об.) —подозреваемый сообщил: «Я знаю г. Бенша, он мой зять. Они были в Москве с женою своею, а моей дочерью, в 1825 году. Прибыли в коляске из Парижа чрез Бельгию, Германию и Польшу, жили у меня в продолжении двух или трех месяцев⁹. Теперь они в Париже» (32, 28, 137, 60–61). Годуа умолчал о более ранних поездках Бенша в нашу страну. Точно известно о его визите в Россию в 1821 году. В газетных сводках об отъезжавших за границу дважды печатались соответствующие уведомления. Первое опубликовано 27 апреля («Во Францию Жан Батист Годуа, Петр Бенш и служитель их Ал[ь]берт Василевский; живут Мясницкой ч. 5 кварт. в доме Шавана»), второе — 31 августа («Во Францию нидерландский подданный купец Петр Бенш с служителем Гаспаром Естер; живет в доме канцеляриста Шевана, у купца Демонси, под № 399, Мясницкой ч. на Кузнецком мосту»). Из архивной «Книги для записи выехавших из города Москвы иностранцев в 1821 году» следует: нидерландский подданный Бенш 13 июля отправился в Нижний Новгород (105, 4, 2591, 27 об.) — очевидно, на ярмарку. К слову, следствие выявило, что Годуа в том же году, «возвращаясь из заграницы, привез с собою батистовые платки, купленные, по собственному его показанию, на ярмарке в Варшаве, которые за неимением узаконенных таможенных клейм были конфискованы московскою таможнею, и с него, Годуа, взыскана следующая по уставу пеня, более сего под судом и штрафом не бывал» (16, 4, 3050, 60 об.).

С Годуа сотрудничал русский купец Доб­рохотов, на его примере видно, как каждый из подозреваемых выстраивает свою версию событий:

«1826 года, генваря дня 9, в Мясницком частном доме <…> московский 1 гильдии купец Карп Ильин Доброхотов, по народному названию Майков, дал следующее объяснение.

Московского 3‑й гильдии купца Ивана Баптиста Годуа знаю года два, не более. Товар покупал у него редко и всякий раз клейменный печатями таможен — состоящий из батиста, блондовых пелеринок, и последнюю покупку сделал в прошедшем 1825 году сентября 25‑го 45 штук батисту <…> и 4‑го октября 29 блондовых косынок. <…> Все сии товары были заштемпелеваны. Были ли куплены приказчиком моим барежевые платки у Годуа, того наверное не знаю и, осведомясь о сем, буде он купил, представлю его для подачи объяснения. По сим счетам состою я должным Ивану Баптисту Годуа 9177 р. ходячею монетою, которую обязуюсь представить в Московское губернское правление для хранения впредь до решения дела Годуа. При покупке блондовых пелеринок у Годуа не спрашивал я его о причине, почему они имели клейма 1820 года, и с чего Куглер показывает сие на меня, не знаю, которого же году были те клейма, наверное не припомню, ибо сии пелеринки все уже <…> проданы» (32, 28, 137, 86). В тот же день «по случаю разноречия» между Куглером и Доброхотовым им устроили очную ставку, и Куглер настаивал на своей версии — якобы Доброхотов интересовался у Годуа клеймами 1820 года, а француз утверждал: «Они лежали в Варшавской таможне». Но Доброхотов «противу сей улики объяснил, что он никогда о сем Годуа не спрашивал, а только спросил, есть ли у них косынки, клейменные ли они? Ибо в сие время был ввоз оных запрещен; на что Куглер отвечал, что есть, а Годуа отвечал чрез него, Куглера, что они клейменные. Почему я их и купил» (32, 28, 137, 87).

Допросы велись и в столице:

«Список (то есть копия. — Т. Р.) с показания содержащегося в Санкт‑Петербургской градской тюрьме по делам комиссии, высочайше утвержденной для открытия фальшивого клеймения товаров, рижского 2‑й гильдии купца Иогана Готфрида Госсельмана (здесь фамилия написана через «о». — Т. Р.).

27‑го ноября 1825.

Г-на Годуа лично я не знаю; может быть, проездом чрез Ригу был он у меня на несколько минут; однако ж наверное сего не помню. Несколько раз отправлял я к Годуа товары, которые получал из Мемеля, и, сколько помню, от И. М. Аронса. Содержание мест мне не известно; ибо, как уже много раз сказано, я был экспедитором, и мне нужды не было заботиться о содержании мест, исключая случаев, когда обертки или тара были повреждены; то я при перепаковке узнавал о содержании мест.

Ни купца, ни двух дам, от Годуа якобы ко мне посланных, я не знаю, а помню только, что однажды хотели две дамы взять для Годуа товары, однако ж не исполнили, кажется, сего по причине недостатка места. С дамами говорил я в трактире, <…> куда они меня призывали; но может статься, что они что‑нибудь и взяли — и в таком случае товары сии были тайно водворенные, однако ж не могу сказать, клейменные или не клейменные, ибо я таковых товаров никогда не осматривал» (32, 28, 137, 5–5 об.).

Рамки журнальной публикации не позволяют нам более или менее полно воспроизвести стенограммы допросов свидетелей и подозреваемых по данному делу, но даже из процитированных фрагментов становится видна уклончивая манера фигурантов — «не припомню», «не видел», «не встречал», «может, и видел, но не уверен»… Поэтому чиновники с пристрастием читали изъятую переписку, а конфискованные товары подверглись экспертизе. Министр финансов Е. Ф. Канкрин, курировавший расследование, писал московскому генерал‑губернатору 15 февраля 1826 года: «Я просил Ваше сиятельство приказать все товары с клеймами, отобранные от купца Годуа, доставить чрез московскую таможню для освидетельствования в департамент внешней торговли. По получении в департаменте сих товаров клейма на оных свидетельствованы были старшим медальером Санктпетербургского монетного двора Лялиным¹⁰; причем оказались фальшивыми: все клейма санктпетербургской таможни 1822 года и рижской 1821 года, большая часть оных варшавской таможни 1820‑го и некоторые той же таможни 1821‑го; сии последние клейма, по удостоверению Лялина, приложены найденным у Годуа поддельным штемпелем, с коего слепок доставлен был в департамент. Впрочем, более половины помянутых товаров оказалось с настоящими клеймами, а весьма малая часть с неясными. О чем долгом считаю уведомить Ваше сиятельство» (16, 4, 3050, 109–109 об.).

Полный перечень изъятых у Годуа товаров занял бы не один десяток страниц. Охарактеризуем их в общем (ту часть, которая имела фальшивые клейма) с целью дать читателю представление о том, что именно купцы подобной «специализации» тогда ввозили в страну (32, 28, 137, 352–353 об.): всевозможные платки, шали, кружева, шарфы, «верхушки кружевные для чепчиков», самые разнообразные по материалу и отделке платья¹¹, чепцы, косынки, вуали, солома тканая для шляп, аграмент (плетеная тесьма для обшивки женских бархатных и шелковых нарядов), газ (легкая прозрачная ткань особого «газового» плетения), бареж, ленты с цветными каймами…

Чиновники заподозрили Годуа в пересылке запрещенных товаров вместе с продуктами. Следователь Ханыков: «Открылось из имеющихся при следствии копий с писем Годуа к разным лицам, что в прошедшем году в сентябре месяце должен был придти в Петербург сыр, заключающий в себе ленты и шелковые платки, который Годуа, как видно из письма его к Дюкло от 24 октября, еще не получал. <…> Годуа объясняет, что после его задержания того сыра не получал. Из производства следствия видно, что все почти сыры с товаром были пересылаемы чрез Дюкло» (16, 4, 3050, 47). Подозрительные письма направили министру финансов для дальнейшего расследования. Е. Ф. Канкрин отвечал московскому генерал‑губернатору на запрос по сему поводу (апрель 1826 года):

«Отношение Вашего сиятельства от 30 минувшего генваря № 19 о сырах, заключавших в себе ленты и шелковые платки, я препроводил со всеми при том приложениями к г. директору департамента внешней торговли (Д. Г. Бибикову. — Т. Р.) с предписанием разведать, каким образом те товары тайно провезены.

На сие г. Бибиков донес мне, что по таковым разведываниям он ничего открыть не мог и что после того делана была выправка по здешней таможне, не было ли привезено или выслано на имя купца Дюкло каких сыров, но и сего не открылось.

Находя, согласно мнению, что дойти до истины по сему делу едва ли будет возможно, и признавая неудобным рассматривать купеческие книги Дюкло по причине, что сие, кроме расстройства для кредита его, может иметь невыгодное влияние и на торговлю вообще, тогда как количество товаров по бумагам от Вашего сиятельства доставленным, незначительно, и товары сии, вероятно, уже налицо не находятся, я вновь предписал г. Бибикову допросить Дюкло по письмам его и показанию Годуа; буде же он не сделает признания, то, не преследуя далее сего обстоятельства, ограничиться возможным со стороны таможенной надзором за Дюкло и другими в вышеупомянутых доставленных от Вас бумагах значащимися лицами.

Ныне г. Бибиков доносит, что от Дюкло отбираемы были разные сведения и многие допросы, но за всем тем он не сознался в провозе сыров с контрабандою или в знании о том, что из ответов Дюкло видно, что он от неизвестных якобы ему людей, приехавших сухим путем, получал сыры для Годуа и заплатил доставившим 300 рублей, но было ли что в них, ему неизвестно, и что сие показание, изменявшийся при допросах вид, равно и то, что при допросах он несколько смешался, дают повод с достоверностию заключить, что это дело ему неизвестно» (16, 4, 3050, 70–70 об.).

Собранные улики и заключения различных ведомств поступили к прокурору Москвы, который, «обозрев все вообще следствие и рассмотрев внимательно все приложения к оному», в рапорте московскому градоначальнику (июнь 1826 года) выразил уверенность в переправке сыров с контрабандой через Дюкло. По его мнению, одним из аргументов в пользу такого вывода являлась стоимость сыра — «по несоразмерности сей суммы за провоз одного сыра едва ли вероятно, чтобы Дюкло не знал, что в нем заключается контрабанда» (16, 4, 3050, 85 об.).

Тем не менее, следов сыров с контрабандой не нашлось. Примечательно, что современники выражали уверенность в возможности контрабандного провоза предметов одежды совместно со столь пахучим продуктом, как сыры. У нас же имеются на сей счет некоторые сомнения. Одежда, ткани, кружева и тому подобное — все это относилось к категории роскоши. Перевозя их указанным способом, контрабандист рисковал попросту испортить ценные вещи, которые неизбежно пропитались бы устойчивыми специфическими запахами.

«Вовсе никакого сведения
о том не имею»

Пока следствие вчитывалось в корреспонденцию и финансовые документы подозреваемого, переводя их на русский язык, и устраивало первые допросы, француз пребывал под арестом… и продолжал свою коммерческую деятельность. 21 января 1826 года следователь Ханыков доносил генерал‑губернатору: «3‑й гильдии купец Иван Баптист Годуа на сделанные ему вопросы показал, что во время содержания его под арестом в Мясницком частном доме продал он полученные им из Петербурга четыре ящика с мериносами (здесь, скорее всего, речь идет о тканях различных цветов из шерсти мериноса — тонкорунной породы овец. — Т. Р.) купцу Депре. <…> Опасаясь, чтоб Годуа не имел времени снестись с Депре, вчерашнего числа вечером, взяв купца Депре, допросил его, который в покупке 4 ящиков мериносу у Годуа чистосердечно сознался и притом объявил, что им тот товар продан — один ящик купцу Триппе за 7049 руб., которые деньги переведены в Париж на дом Бенша и комп., другой ящик госпоже Лебур за 6180 руб., третий — господину Демонси за 3600 [руб.], каковые деньги им еще не получены, <…> четвертый же ящик отдан им на комиссию, и Депре обязался сего числа представить товар, а буде он продан, то деньги» (16, 4, 3050, 44–44 об.). 26 января в очередном отчете Ханыков сообщал: «Депре вместо товаров представил свидетельство правящего должность французского консула Веера¹², что тот ящик и векселя, данные Депре от Демонси и Лебур за проданные им 2 ящика с мериносом, принял и будет хранить до законного требования. Депре в оправдание свое в неисполнении обязательства представил, что он сие сделал для того, чтоб избегнуть процесса, который необходимо последовал бы у него с торговым домом Бенша и Турасса в Париже. Почему отнесся я к г. Вееру, прося его прислать к производимому мною следствию ящик с мериносом и векселя, но получил в ответ, что он сего не может сделать, не получив на то позволения от посланника, которому он писал. О каковом обстоятельстве честь имею довести до сведения Вашего сиятельства с приложением у сего копии с отношения ко мне Веера. Донося притом, что по всей справедливости товар сей должен быть заарестован, хотя бы он и принадлежал тому торговому дому, на что еще, впрочем, нет доказательств, ибо товары, тайно провозимые, шли чрез дом Бенша и Турасса» (16, 4, 3050, 97–97 об). В эти «мериносы» вцепились все стороны конфликта — таможня требовала изъятия данного товара и выставления его на продажу в счет погашения нанесенного государству ущерба, французская сторона — возвращения «законным владельцам».

Что же касается предъявленных обвинений, Годуа в качестве защиты избрал тактику дискредитации доносчика. На судебном заседании в июне 1826 года француз заявил:

«Прежде чем приступить к своему оправданию, считаю я за нужное дать господам судьям понятие о слуге моем Куглере. Мать его жидовка живет в Вене, в Австрии, он же сам воспитывался в Одессе стараниями г. Грюиза, пользующегося славою честнейшего человека. Куглер называет его дядею, но говорят, что он ему незаконный отец. Он воспитывал Куглера так тщательно, что он говорит и пишет хорошо по‑немецки, по‑русски и по‑французски и имеет сведения в языках греческом, итальянском и турецком.

Если Куглер легко изучал преподаваемое, то он не менее изъявлял с юных лет много порочных наклонностей. Дядя его, заметя сие, мнил исправить его, отдалив от себя, и отдал в Харьков в магазин книг, галантерейных и других товаров г‑на Ришепеня, который был вскоре вынужден отказать ему за воровство. Потом он определился к г. Дитриху, учителю рисования в Москве, который равно ему отказал за дурное поведение. Будучи совершенно без пропитания, он возбудил сожаление г. Латреля, знавшего его и дядю его в Харькове. Г. Латрель, сожалея о его положении и юности, просил меня взять его к себе, не предуведомив меня о его шалостях.

Куглер определился ко мне в качестве слуги и переводчика. Он не имел вовсе платья. Бедность и молодость его возбудили во мне сострадание; я снабдил его всем нужным и согласился платить ему ежемесячно по 20 рублей жалованья и 10 рублей харчевых. Несколько месяцев спустя прибавил я ему еще 5 рублей харчевых, по просьбе его, что составляло всего 35 рублей; кроме того, отдавал я ему сверх уговора разное свое платье.

Спустя год я заметил, что поведение его становилось хуже прежнего. Я выговаривал ему, получил от него обещание исправиться; при том он просил меня умолчать о том пред дядей его, только что в Москву приехавшим. Однако же поведение его день ото дня делалось хуже, о чем я, впрочем, мало знал, ибо он брал разные предосторожности. Мне кажется, что его даже несколько раз представляли полиции.

У меня на погребу была партия более чем 2000 бутылок шампанского, от коего ключ я доверил Куглеру, и узнал, что он употребил во зло мое доверие, украв у меня много бутылок. Я поручил ему также положить во оный погреб партию помады в банках; несколько времени спустя я продал оную и, так как не доставало двух дюжин, то я ему это заметил. Сии обстоятельства и слухи о дурном его поведении уверили меня совершенно в том, что он меня обкрадывал.

Я заметил недостаток многих товаров в моей лавке, но не подозревал в том Куглера, не имевшего от оной ключа. Наконец увидел я, что пропадали деньги из бюро, находившегося в оном магазине. Я не запирал бюро, ибо, как выше сказал, я никому не доверял ключа от самого магазина. Случилось тому месяцев восемь или десять, что я не нашел от магазина ключа, находившегося всегда у меня в кармане. Я думал, что он потерялся, и велел сделать другой, не переменяя замка; но, вспомнив прежнее, во мне усилились подозрения на Куглера. Я догадывался, что он вынул ключ из платья при чистке оного, и решился согнать его немедленно, лишь только сыщу человека, знающего русский и французский языки; между тем я стал запирать бюро, чтобы не пропадали деньги; с тех пор действительно не было недочета; но дня за два или за три до взятия меня под стражу пропал ключ и от бюро, и когда его превосходительство г. обер‑полицмейстер велел отпереть оный слесарю, то я нашел, что не доставало 200 рублей ассигнациями. Я не сомневаюсь, чтобы Куглер, чистя платья, не вынул забытого мною ключа от бюро и не вынул таким образом 200 руб­лей.

Когда Куглер подал донос, то он знал, что я хочу его сослать и что я договаривался с молодым человеком, определявшимся ко мне.

Честь имею подтвердить, что я никогда не имел фальшивых клеймов, что я не только не употреблял оных, но даже и не знал и не видал такового употребления. Если кто‑нибудь предавался таким противозаконным деяниям, то с тем только, чтобы обогатиться; здесь же не таков был случай; ибо доказано моею перепискою и фактурами (кои захватила полиция), что с 1822 года стал я получать товары (или контрабанду) и что с тех пор получено мною не более как на 30 000 рублей, что составляет не более как на 10 000 в год. Можно ли предположить, чтобы человек опытный подвергал опасности свое состояние, свободу и честь из столь малого интереса; ибо всего пошлин было бы не более 7 или 8 тысяч рублей, а издержки для контрабанды не менее того. Предполагая, однако ж, что я имел фальшивые клейма, нельзя положить, чтобы я имел несколько печатей, как то два или три одной и той же таможни, но верно довольствовался бы одной, тем более что мне, по незнании русского языка, более предстоит опасения: я должен бы или выписать печати из чужих краев, или заказывать оные чрез третье лицо. Впрочем, и то и другое было бы несогласно с моими выгодами, ибо выписываемые мною товары в новейшем вкусе лучше продавались без клейма, нежели с клеймами 1820, 1821 или 1822 годов: таковые клейма или печати могли бы сбавить с них цены, придавая им вид товаров старых и из моды вышедших; следовательно, употребление оных было бы мне невыгодно. Я уверен, что клеймо, найденное в моем столе, положено туда было Куглером. Думаю даже, что сие небезызвестно и полиции, и надеюсь, что его превосходительство господин обер‑полицмейстер упомянул об оном в своем рапорте. Сие клеймо давно было у Куглера; мне сказывали, что месяцев за 10 или за 12 до нахождения его у меня Куглер показывал оное Яковлеву, лавочнику, жившему на углу Рождественки и улицы Св. Софьи. Около того же времени носил он трубку мою починивать жестянщику Тону. Если он нашел клеймо в оном, то нет сомнения, что оное положено было Куглером, и что это было то же самое [клеймо], которое показывал он Яковлеву. <…> Все говоренное Куглером гнусная ложь, и если бы он не жил у меня и не мог ко мне во всякое время входить, то, верно, не нашли бы клейма и в столе, куда он сам подложил оное.

Я твердо уверен, что Куглер положил фальшивое клеймо в стол и, оборвав с товаров настоящие, приложил фальшивые, у него находившиеся [печати], что ему весьма удобно было, ибо он имел ключ от лавки и знал, когда я со двора иду и возвращаюсь или когда еду в деревню и не ночую дома» (32, 28, 137, 534–536 об.)...