Светлейший князь Александр Аркадьевич Суворов

Предисловие публикатора

Вторая половина XIX века — пора перемен для России и США в политической, экономической, общественной жизни. Россия только завершила Крымскую войну (1853–1856), в которой Штаты поддержали русского императора. США стали ареной битвы между Севером и Югом (1861–1865). Россия переживала эпоху либеральных реформ, самой главной из которых явился указ об отмене крепостного права (1861). Конгресс США принял тринадцатую поправку к Конституции, запретившую рабство (1865). Трагическая гибель Александра II (1881) будто зеркально отразила судьбу Авраама Линкольна, убитого террористом в 1865 году.

Обе страны взирали друг на друга с большим культурным и коммерческим интересом. Посланник США в России Т. Сеймур писал госсекретарю У. Марси о необходимости изучать искусство заокеанской державы, чтобы развеять миф о «варварстве» русских. А вот одно из многих характерных утверждений в тогдашней московской прессе: «Американцы Соединенных Штатов из всех национальностей мира пользуются в России бесспорно наибольшей популярностью. Как люди, так равно и народы естественно склонны доброжелательствовать друг другу, коль скоро не возникает между ними каких‑либо антипатий или спорных интересов. Ни антипатий, ни столкновения каких‑либо уважительных интересов никогда не было между русским народом и могущественной республикой Северной Америки. Разделенные между собой с одной стороны громадными пространствами, они успели с другой в силу естественного распространения, прийти в самое близкое родство. Отделенные друг от друга пол-Европой и целой Атлантикой, они сошлись у Тихого океана, сошлись на границе самого мирного свойства, где им не о чем спорить и где они могут подать только друг другу руку на дружбу и союз. <…> Многое в нашей природе понятнее американцу, чем многим другим народам, с которыми мы находимся в беспрерывных сношениях, и наоборот, многое в американце понятнее и ближе русскому, чем даже той европейской стране, которая была его первоначальной родиной и языком которой он говорит. Оба народа роднит и сближает друг с другом сама загадочность их для всех остальных. Оба предмет недоумений, а где недоумения, там и опасения; оба возбуждают опасения одним своим существованием»¹.

Марк Твен, во время своего кругосветного путешествия в августе 1867 года в Крыму удостоившийся аудиенции у Александра II, отмечал: «Еще ни в одной стране нас не принимали с таким радушием — здесь мы чувствовали, что достаточно быть американцем, никаких других виз нам уже не требовалось»². Примерно в том же духе высказался русский историк А. Б. Лакиер, побывавший в Штатах во второй половине 1850‑х годов: «Любой, кто, подобно мне, путешествовал по Америке, может подтвердить, что русское имя вызывает у американцев самые нежные чувства и самые сердечные приветствия»³.

В этой перекличке весьма заметен голос американского этнографа, фольклориста, переводчика Джереми Кертина (1835–1906). Он родился в Штатах в ирландской семье. Учился в Гарварде, где пристрастился к изучению иностранных языков, в том числе русского. Последнее, вероятно, произошло с подачи одного из преподавателей — известного поэта Генри Лонгфелло, который советовал молодому человеку читать басни И. А. Крылова в оригинале. Практиковать чтение на русском Кертин продолжил в библиотеке генерального консула России в США барона К. Р. Остен-Сакена. Знание культуры далекого славянского государства позволило Кертину стать секретарем американского посольства и уехать в Россию, где он побывал в Петербурге, Москве, посетил Кавказ, получил аудиенцию у Александра II, а также был почетным гостем на банкете, устроенном московским купечеством 6 января 1866 года в зале Практической академии коммерческих наук⁴.

Помимо русского, Кертин освоил санскрит, иврит, немецкий, датский, исландский, испанский, польский и другие языки. Надпись на его могиле, сочиненная, кстати, самим президентом Ф. Д. Рузвельтом, гласит: «Странствуя по всему огромному миру, он называл всех людей братьями и учился говорить с ними на семидесяти языках». Кертин, в частности, перевел на английский девятнадцать сказок из собрания А. Н. Афанасьева в ходе девятилетней работы над книгой «Мифы и народные сказки русских, западных славян и мадьяр» (1890), а в последний период жизни, оставив дипломатическую деятельность, занялся переводами романов польского писателя Генрика Сенкевича. В 1889 году в Нью-Йорке вышла в его переводе повесть Н. В. Гоголя «Тарас Бульба». В 1940‑х годах были опубликованы «Мемуары Джереми Кертина», «московский» фрагмент которых, охватывающий период с апреля 1865 по январь 1866 года, представлен ниже.

 прибыл в Москву в пятницу вечером и на Великую субботу, накануне Пасхи, был приглашен к губернатору Офросимову⁵. Отличившись при обороне Севастополя, он пользовался таким же почетом, как и некогда Суворовы. Он послал адъютанта проводить меня к графу Крейцу⁶, который оказал мне самый дружеский прием. Рассказав о традициях Пасхи и всенощной в Успенском соборе, где короновался император, граф предложил поехать туда вместе. Около половины одиннадцатого вечера он подъехал к гостинице в экипаже, запряженном парой орловских рысаков (один шел в пристяжке, как это принято в России), и мы отправились в собор.

Служба произвела на меня большое впечатление, прежде всего благодаря хоровой музыке. <…> Там был потрясающий бас, не имеющий в своей мощи пределов. Временами казалось, что от него дрожат не только церковные стены, но и сам воздух, что он достигает недр земли, — столь сильным, глубоким и проникновенно‑искренним он был. Затем он снова легко парил, будто упиваясь собственной красотой.

Удивительно нежные, тонкие, жизнерадостные голоса мальчиков‑певчих словно пронзали крышу и взмывали, стремительные, как мысль, к звездному куполу. И разве верующий может усомниться в том, что эти голоса прямо достигают Того, кто сидит одесную Господа? Это была чудесная музыка, заставляющая забыть о времени и месте. Затем наступил торжественный миг. Все собравшиеся со свечами в руках выстроились в ряд и обошли процессией вокруг церкви. Когда они возвращались, мы покинули толпу и поехали к генерал‑губернатору в домашнюю часовню, куда прибыли за десять‑пятнадцать минут до окончания службы. Здесь она была, конечно, гораздо скромней, чем в кафедральном соборе. Ей не хватало того величия, которое свойственно богослужениям в больших церквах или под открытым ночным небом.

По окончании службы мы услышали радостные возгласы «Христос воскрес» и «Воистину воскрес». За ними последовали братские поцелуи в знак того, что все мы дети одного предвечного, всемогущего, всеблагого Отца. Церемония целования впечатляла своей искренностью и сердечностью. Присутствовало много людей, часть которых принадлежала к высшему обществу Москвы из весьма прославленных фамилий. Другие были людьми непримечательными — с точки зрения света. Но для всех них нашлось место на этом грандиозном празднике. Господа и слуги, начальники и подчиненные объединились между собой так же естественно, как сливаются солнечные лучи или речные струи, и все приветствовали друг друга: «Христос воскрес!» — «Воистину воскрес!»

После службы губернатор повел нас в столовую завтракать, то есть разговляться — вкушать первую трапезу после Великого поста, который завершился праздничной всенощной в Пасхальную ночь. За столом собралось множество гостей, и генерал Офросимов привечал их с одинаковой простотой и любезностью. Не прилагая видимых усилий, чтобы доставить радость кому‑то в отдельности, он сумел порадовать всех. На прощание хозяин дома сказал каждому гостю несколько ласковых слов и подарил пасхальное яйцо.

В течение следующей недели меня каждый день приглашали на обеды. Пожалуй, самый изысканный из них давал граф Крейц. Великолепный с точки зрения гастрономии, он превзошел все остальные по степени удовольствия от общения. Хозяин созвал на вечер поистине умных людей, среди которых был и видный русский писатель граф Соллогуб⁷. Он обладал проницательной способностью описывать явления жизни такими, какие они есть. Поэтому его реплики всегда вызвали эффект. Все, что он говорил, было в какой‑то степени необыкновенным, правдивым, временами спорным. Истинный оригинал, граф без усилий мог завести беседу с кем угодно.

На следующий день после Пасхи мы с адъютантом губернатора Казариновым посетили многие московские достопримечательности, в том числе побывали на верху Ивана Великого, высота которого составляет 325 футов. С вершины открывалась взору широкая панорама на город с его церквами, дворцами, усадьбами и домиками с зелеными крышами. Москва по своей красоте уникальна и интересна для изучения более других городов империи, за исключением только Киева. В Белокаменной правил знаменитый царь Иван Грозный, под стенами великого города гремели последние битвы с монголами...

Ужинал в этот день я с зятем⁸ губернатора в ресторане, где подавали русскую кухню: уху, икру, поросенка и другие деликатесы. После ужина мы с губернатором поехали в театр на представление «Горя от ума» — зрелище одновременно уморительное и трагичное. Автор пьесы Грибоедов был выдающимся человеком и одним из самых известных русских авторов. Будучи российским послом в Персии, он был убит в Тегеране разъяренной толпой персов за то, что позволил укрыться в посольстве местной женщине, которая подвергалась издевательствам⁹. Женой Грибоедова была удивительной красы грузинская княжна¹⁰.

После ужина, который дал Крейц, я побывал на банкете, который устроил бывший городской голова Михаил Леонтьевич Королёв¹¹. Стол был устроен без оглядок на цены и своей роскошью мог равняться с пиром Лукулла. Дом Королёва находился в Замоскворечье, в той части города, которая была исстари облюбована купечеством. Большую часть этого квартала занимают владения людей состоятельных. У каждого дома имелись двойные ворота, ведущие во двор, где располагались кухня, флигели для слуг, амбары. Особняк Королёва представлял собой обширное двухэтажное здание с парадным помещением для больших общественных собраний и приемов.

Я прибыл в дом Королёва ровно в пять. Включая хозяина, в застолье приняло участие двадцать два человека. Сперва нам преподнесли закуску, призванную возбудить аппетит. Иногда в русских домах ее подают в соседней со столовой комнате, но чаще, как и у Королёва, сервируют на приставных столиках в обеденной зале. Закуска включала в себя рюмку водки, чистой или настоянной на ягодах или травах, из которых мне более всего запомнилась сорокотравная, способная, как считается, излечить человека от сорока недугов. Выпив настойку, закусывают: свежей икрой, маринованной рыбой, особое место среди которой занимает селедка, грибами и прочими блюдами, невозможными для описания человеку со скудными познаниями в кулинарии. Все прелести московской гастрономии и хлебосольства были к услугам гостей. Еда была аппетитной, хозяин — радушным: «Джентльмены, окажите любезность и не погнушайтесь отведать моего хлеба‑соли. Ешьте и пейте на здоровье». Затем Королёв обратился ко мне: «Еремей Давидович, ешьте и пейте на здоровье. Америка и Россия — большие страны. Человек, который хорошо служит Америке или который верой и правдой служит России, должен быть сильным, а он не сможет быть сильным, пока хорошенько не поест, а когда он ест, он должен выпить рюмочку, чтобы как следует промочить горло». Эти слова были встречены аплодисментами.

Как только с закуской было покончено, наш хозяин со словами: «Джентльмены, окажите мне любезность» — жестом пригласил меня сесть по правую руку от него, а Шимановского — по левую. Мы заняли свои места. Спустя недолгую молчаливую паузу вошла вереница слуг с первым блюдом, каковым являлась уха. Это был суп, сваренный из стерляди — рыбы семейства осетровых. Вообще осетр подобен суровому труженику, который дает нам к столу сытную пищу, а стерлядь — поставщик изысков. Мясо ее изысканное и нежное, что связано с особенностями организма этой рыбы, к тому же легко отделяется от кости. Свежевыловленную стерлядь стоит тотчас разделать и тут же отправить в готовку. Уха обязательно подается вместе с расстегаями, которые, если хорошо испечь, на вкус изумительны. Когда мы завершили с ухой, поданное Шато д’Икем¹² развязало языки гостей. К середине вечера мы все горячо беседовали друг с другом. За таким столом сердце гостя наполнялось радостью, желудок успокаивался сытостью, а мозг начинал активную работу мысли.

Иван Леонтьевич¹³, брат Михаила, сидел на противоположном конце стола. Он тоже выполнял обязанности хозяина. Собрание вело разговор то единой компанией, то разделившись на группы. Иван Леонтьевич общался со своими гостями один на один, пока какая‑либо из острот не оглашала зал и все приходили в веселое возбуждение. На нашей половине стола царило большое воодушевление. У Шимановского, служившего на Кавказе, в Крыму и в других частях империи, имелся большой запас анекдотов. Он прекрасно разбирался в нюансах мос­ковской жизни, близко знал купечество. Его жизнерадостность и веселость были очень заразительны.

Бывший городской голова Москвы Королёв являлся человеком, которого американцы называют self-made (тот, кто сам себя сделал. — Публ.). Его отец был крестьянином в одной из глухих деревень Московской губернии, и Михаил Леонтьевич сам нажил свое состояние, заслужив звание Почетного гражданина города Москвы — знак отличия, близкий к дворянству. Поначалу он вел дело вместе с Иваном Леонтьевичем, но на момент нашей встречи братья занимались коммерцией порознь. Причем Иван шел исключительно по торговой части, а Михаил снискал себе славу и вне купечества. Так, чтобы почтить его заслуги перед обществом, сам император Александр II однажды посетил дом Королева и отведал хлеба‑соли в той же самой зале, где пребывали мы¹⁴. Михаил Леонтьевич дорожил своей репутацией, желая, чтобы Россия знала его как честного человека и солидного торговца. Он хотел, чтобы его ценили как щедрого и хлебосольного хозяина.

После ужина в гостиной хор из двенадцати мужчин развлек нас народными русским песнями: «Вниз по матушке по Волге», «Ой вы сени мои, сени» и другими. Зять хозяина вызвался вести хор на песне «Было дело под Полтавой», посвященной битве, о которой Байрон написал так:

...и спасены

Валы Москвы... Но не навек:

До дня, что горше и мрачней,

До года, всех других черней,

Когда позором сменят мощь

Сильнейший враг, славнейший вождь...¹⁵

Песни глубоко отзывались в душе, и это был один самых чудесных вечеров в моей жизни.

На следующий день мне сообщили, что московские купцы желают устроить банкет в мою честь. Подготовку к ужину прервало повергшее всю Россию в траур известие о смерти наследника престола (великого князя Николая Александровича. — Публ.). Я возвратился в Петербург с обещанием, что приеду в Москву позже, чтобы принять участие в банкете. На следующее утро после моего приезда в Северную столицу пришли ужасные новости об убийстве президента Линкольна¹⁶. Лето и осень я провел в Петербурге, занимаясь служебными делами и изучением языков: сербского, чешского, польского, литовского, венгерского.

В Москве я вновь очутился в 1866 году, когда провел там свой 30‑дневный отпуск, и за этот срок я всего лишь однажды поужинал в гостинице. Анонсированный прошлой весной банкет вот‑вот должен был состояться, как в Москву неожиданно приехал генерал Клей¹⁷. Шимановский удивился: «Неужели генерал прибыл специально, чтобы помешать нашему ужину?» — «О нет, — ответил я, — теперь банкет будет еще интереснее, вы даже сможете сделать из этого событие международного масштаба». — «Kokуy Molodets! — сказал Шимановский, — но я думаю, что у Клея здесь свои цели».

Генерал, конечно, был приглашен на ужин, для чего к нему послали специального чиновника, чтобы уведомить о следующем: «Мы опасаемся, что князь Горчаков¹⁸ не позволит устроить этот ужин потому, что это может оскорбить Францию и Англию¹⁹. Купцы готовили банкет в честь мистера Кертина в знак личной признательности, но теперь, когда в Москве присутствует американская дипломатическая миссия, стоит получить согласие канцлера». Далее был сделан запрос князю Горчакову, который ответил, что проведению банкета не препятствует, но с определенным условием. Генерал Клей должен заявить, что банкет устраивается исключительно в честь мистера Кертина, а сам он просто один из гостей. Ответ Горчакова также был доставлен Клею.

Шимановский задумал, чтобы оркестр на банкете исполнял не только русскую, но и американскую музыку. Поэтому за день до ужина он поспешил к Николаю Рубинштейну²⁰, который в то время возглавлял Московскую консерваторию, и спросил его, нельзя ли аранжировать для оркестра две‑три американские пьесы. Рубинштейн немедленно сыскал музыкантов, которые могли бы ему помочь, и ноты были готовы в срок.

Впервые во время застолья в Москве звучала американская музыка, и впервые московское купечество устроило ужин в честь представителей иностранного государства. Банкет проходил в большом зале Практической академии коммерческих наук — учебного заведения, основанного для получения высшего образования в области коммерции. Присутствовало 150 гостей²¹. Когда мы вошли в обеденный зал, нас приветствовал оркестр²². Это был изысканный ужин, организованный в старом добром духе московского гостеприимства. В его организации хотели принять участие в дворяне, но купцы им этого не позволили. Из благородных присутствовали только Катков²³, редактор «Московских ведомостей», талантливейший знаток своего дела не только в России, но и в мире, а также Шимановский, близкий друг Суворова²⁴ и городского головы князя Щербатова²⁵. Купцы как раз в ту пору начали входить в силу и противопоставляли приобретенное богатство и влияние благородству происхождения.