Общий вид Всесоюзной сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки. 1923 год

Моя Москва

Вот уже больше семидесяти лет я живу в Москве. Я знаю ее как близкого родного человека. Знаю ее нарядную и убогую, в вёдро и ненастье, в суете и торжественном спокойствии. Знаю в ранние предрассветные часы, когда редкий прохожий нарушает тишину стуком каблуков по пустынному асфальту, и тогда, когда солнце заливает город и по тротуару движется бесконечный поток людей. Я знаю мой город, как прочитанную и любимую книгу, и хочу написать о нем.

И тут передо мной встает множество трудностей. Надо бы построить план повествования. Но как? По ранним воспоминаниям, когда я знакомилась с городом, или по более поздним, когда я была еще молода, взрослела, старилась?.. Или рассказать о том, как постепенно менялись расходящиеся от центра улицы, принимая другой облик? Теперь уж многое и не вспомнишь последовательно. Иной раз стараешься припомнить, что было на месте теперешних улиц, площадей, и эта задача с каждым годом становится все труднее.

А потому пусть простят читатели некоторую бессистемность и хаотичность моих записок, рассчитанных на «домашнее» чтение.

Ночные шаги

Поздней осенью 1921 года с большими трудностями я наконец добралась с Украины в Москву. Путь был длинен и сложен. Поезд, составленный из теплушек, задыхаясь и окутываясь паром, остановился на станции Москва-Товарная у Рогожской заставы. Замерли вагоны, с лязгом открылись замерзшие двери, и мы очутились на путях. В полной темноте мы с моей попутчицей Марусей двинулись к Курскому вокзалу, где она решила дождаться утра. По дороге, чтобы согреться, зашли в чайную, где половые в грязных передниках до пола проворно разносили подносы с «парой чая» (большой чайник с кипятком и маленький с заваркой). Кругом сидели извозчики в толстых тулупах и поддевках, перепоясанных кушаками, и пили чай с блюдечка¹. Замерзшие двери то и дело растворялись, впуская с посетителями клубы пара, в запотевших окнах мелькали тусклые огоньки. Шум стоял такой же густой, как и дым от махорки.

Отогревшись и придя в себя, мы с Марусей дошли до вокзала, распрощались, и я налегке (мои вещи украли в дороге) отправилась пешком до Борисоглебского переулка, где жили моя сестра Соня с мужем Сережей и где меня и ждали, и не ждали...

Москва в те годы почти не освещалась. Было поздно, улицы опустели. Изредка мне встречались одинокие прохожие. Я шла по Покровке, Маросейке, всматриваясь в темные дома и подслеповатые номера, висевшие у ворот. На каждом перекрестке я читала наименование улицы и была просто горда тем, что на вопрос встречного, как пройти на Покровку, могла указать дорогу, потому что только что прошагала по этой улице.

В полутьме увидела я Ильинские ворота с двумя арками, а за ними оказалась Новая площадь². Могла ли я тогда подумать, что на этой площади я проживу целых 35 лет! Справа и слева от Ильинских ворот тянулась высокая каменная стена², отделявшая Новую площадь от Китайского проезда³. А дальше через небольшие кирпичные воротца в Китайгородской стене я прошла к памятнику Первопечатнику, и тут передо мной открылась пустая длинная площадь с редкими огнями фонарей и с еще более редко пробегающими машинами⁴.

Памятник первопечатнику Федорову тогда стоял ниже, его окружала маленькая зеленая площадочка со скамеечками. Много лет спустя памятник перенесли на более высокое место, где он стоит и сейчас⁵.

Долго я стояла, окаменев от волнения, всматриваясь вдаль, и верила и не верила, что вот она передо мной — Москва, в которую я так стремилась.

И было мне тогда 17 лет.

Москва центральная

Первая моя работа была в Рекламно‑художественном отделе ГУМа⁶, где изготовлялось все то, что могло привлечь внимание покупателей к товарам магазина. Не только здание Верхних торговых рядов (как до революции назывался ГУМ), но и Ветошный ряд были заполнены маленькими магазинчиками, и повсюду шла бойкая торговля⁷. Хозяева называли цену повыше, покупатели бешено торговались, но продавцы не отпускали никого, пока не сбывали свой товар, а это тоже было непросто.

Везде возле магазина и в переулках стояли лотошницы и продавали всяческую снедь. Особенно мне запомнились выборгские крендели, румяные, душистые, с неповторимым вкусом (впоследствии они исчезли), еще продавались с лотков вафельные трубочки с кремом, засахаренные орехи, пирожки с мясом, яблоками и многое, многое другое...

Мы были очень бедны, и я, подработав у директора нашего отдела Б. Л. Добровольского, коммерсанта, а попросту дельца, на изготовлении «Золотого лото», долго и тщетно ждала оплаты. В течение полугода «покупала» массу соблазнительных вещей в ГУМе, но так и не купила по‑настоящему. Когда вожделенные деньги были мной получены — они уже ничего не стоили. Каждый день стали выходить бюллетени с денежным курсом, деньги катастрофически «падали», и все эти «миллионы», которыми оперировали дельцы, складывались в мешки, но так же быстро и реализовывались. Наступил наконец день стабильного червонца — это была довольно большая купюра белого цвета с водяными знаками и портретом Ленина. Миллионы окончились — рубль стабилизировался.

Это было время жестокой безработицы, у бирж труда стояли громадные очереди. Я, скромная провинциалка, проходя по ГУМу, случайно увидала маленькую дощечку: «Рекламно‑художественный отдел», зашла и предложила свои услуги маленькому кругленькому человеку, важно восседающему за большим письменным столом. Мне было дано задание нарисовать дамские ножки, рекламу для обувного магазина. Я нарисовала (в лакированных туфельках) и вырезала из бумаги. К моему удивлению, они Добровольскому понравились, и я стала трудиться в небольшой комнате, где, кроме меня, находились еще два скромных сотрудника. Мне дали вычерчивать большие буквы «ГУМ», и я, боясь спросить что‑либо, трудилась в поте лица, не понимая, почему так часто у меня затекает под линейку тушь. А дело объяснялось просто: я окунала рейсфедер прямо в бутылочку с тушью, не вытирая его.

Увидав мои старания, главный художник Алексей Валерьянович Романов, мой будущий муж, дал мне работу: вырезать дома буквы (аппликация была тогда в большом ходу). На другой день я приволокла большую кучу. Посмотрев одну‑две буковки, вырезанные из черной угольной бумаги, Алексей Валерьянович небрежным жестом смахнул все мои труды под стол и сухо сказал: «Пожалуй, нам с вами придется расстаться». Я затрепетала, обещанные Борисом Львовичем два миллиона в месяц (на которые я мечтала приобрести валенки) уплывали в небытие. Меня спасло то, что началась авральная работа по подготовке к 5‑й годовщине Октября, и тут я пригодилась. Постепенно я вжилась (уже не макала рейсфедер в бутылочку с тушью).

Как и сейчас, во времена нэпа азартные игры были в большом ходу (отсюда и изготовление «Золотого лото»). В самых шикарных ресторанах были комнаты, где играли по‑крупному в карты, лото и другие азартные игры. В казино «Зон» (здание теперешнего Театра сатиры) игры продолжались всю ночь, но и рестораны были открыты до утра⁸. Были и частные тайные дома, где тоже играли всю ночь. Приятель моего зятя, смеясь, рассказывал, как, увлеченный игрой, он не сразу заметил своего собственного папочку, играющего за соседним столом. Посетители этих заведений часто были «бывшие», не знавшие, как себя пристроить в новых условиях, и предпочитавшие ловить рыбку в мутной воде, нежели работать. Но ведь и с работой было непросто, как я уже писала.

Заполняя анкету на бирже труда, нужно было предусмотреть все данные своей биографии. Так, например, мама, немного поколебавшись, написала о своем отце, царском генерале, что он был воинский начальник (то есть один из младших офицерских чинов), что сразу же вызвало настороженность у сотрудников, принимавших анкету. Тут не принималось во внимание, что родитель был давно на том свете. Происхождение играло немаловажную роль, хоть анкетные данные мало помогали в устройстве на работу, даже если были самые надежные.

Знаменитости

На премьерах в театрах можно было увидеть весь «цвет» тогдашней эстетствующей интеллигенции. Однажды я увидела А. Толстого с женой, которых сопровождал Таиров. Оживленно о чем‑то говоря Таирову, Алексей Николаевич остановился в проходе. «Что ты стоишь, как утюг, и не даешь людям пройти», — шутливо сказала его жена. И впрямь, писатель чем‑то напоминал тяжелый, с трубой утюг, который разжигался углями.

Кроме людей искусства, литераторов, в театрах можно было встретить деятелей партии и правительства. Так, во 2‑м МХАТе мне довелось сидеть рядом с Крупской, в другой раз в нашем ряду были Рыков, Калинин и другие. В ложе бенуара смотрели спектакль Луначарский с шикарно разодетой женой Розенель (в те годы публика была одета весьма скромно, и богатые туалеты вызывали естественный интерес)⁹.

Хочу вспомнить о пьесах Луначарского, которые тогда шли во многих московских театрах. Пьесы были длинные, многоактные, большей частью на исторические темы. Конечно, заглавные роли были отданы его Розенель. Это была высокая, довольно полная блондинка с крупным носом с горбинкой и выпуклыми светлыми глазами. Играла она весьма посредственно, без живости, темперамента, характерности, что не мешало ей впоследствии играть в Малом театре главные женские роли в «Разбойниках», «Коварстве и любви», в спектакле «Дети Ванюшина» и других¹⁰.

Когда Луначарский был приглашен во Францию, где читал доклад на торжествах во Французской академии, в «Крокодиле» появилась карикатура: пышные, богато одетые дамы окружили Розенель (которую нетрудно было узнать, несмотря на то, что художник нарисовал ее туманно), а подпись гласила: «Душечка, у вас такие бриллианты, что не скажешь, что вы из Советского Союза!» Злые языки говорили тогда, что Луначарский во французской газете сообщил, что и мадам‑актриса, и ее драгоценности поддельные, а ювелирная французская фирма будто бы ответила, что она никогда не торговала фальшивыми бриллиантами.