Л.И. Соломаткин. Масленица. 1878 год

Я узнал Россию только с лучшей стороны.

Фридрих Боденштедт

Поэт, писатель, славист, почетный член Московского общества любителей российской словесности (1863) Фридрих Боденштедт (1819–1892) — по словам И. С. Тургенева, «самый превосходный и самый тонкий переводчик»¹ русской литературы — родился в городе Пайне близ Ганновера. После окончания Геттингенского университета в конце 1840 года уехал в Россию, приглашенный в качестве гувернера к сыновьям князя Михаила Николаевича Голицына (1796–1863). В 1843 году преподавал в тифлисской гимназии, позже (1844–1846) путешествовал по Кавказу, откуда вернулся в Германию. Был профессором славистики Мюнхенского университета (1854–1867), заведующим придворным театром в Майнингене (1867–1873). Последние годы жизни провел в Висбадене.

Ф. Боденштедт является автором многочисленных литературных произведений различных жанров. Наибольшую известность получили «Песни Мирзы Шафи», написанные им по мотивам стихов этого азербайджанского поэта, с которым Боденштедт познакомился в Тифлисе. По возвращении в Германию он издал труд «Народы Кавказа и их освободительная борьба против русских» (Франкфурт-на-Майне, 1848), где содержится обширный историко-этнографический материал.

В XIX веке Ф. Боденштедт считался одним из лучших в Германии знатоков русской литературы. Среди его важнейших переводческих работ — собрания сочинений М. Ю. Лермонтова (1852), А. С. Пушкина (1854–1855) и И. С. Тургенева (1863–1864). Иван Сергеевич, прочитав свою повесть «Фауст» на немецком языке, так отозвался о переводе: «Недостаточно знать до основания русский язык — надобно еще самому быть большим стилистом для того, чтобы создать нечто столь совершенно удавшееся»².

Фридрих Боденштедт первым познакомил соотечественников с идеями славянофилов: в 1862 году под его редакцией на немецком языке вышла в свет двухтомная славянофильская антология «Русские фрагменты. К познанию государственной и народной жизни в их историческом развитии»³.

На склоне лет он издал воспоминания⁴, посвященные в том числе пребыванию в России. Годом ранее журнал «Русская старина» напечатал их сокращенный вариант⁵ (перевод В. В. Тимощук), специально подготовленный для журнала автором; речь здесь идет прежде всего о людях, с которыми Боденштедт познакомился в Москве в 1841–1843 годах. Вниманию читателей «Московского журнала» предлагаются помещаемые ниже отрывки из немецкого издания (в нашем переводе и с нашими комментариями), значительная часть которых ранее на русском языке не публиковалась и которые отражают преимущественно быт и нравы москвичей различных сословий. Общую картину дополняют выдержки из других сочинений Фридриха Боденштедта о России.

«Москва — средоточие народной жизни всей России»

Первым российским городом, который увидел Фридрих Боденштедт, был Петербург, куда немец прибыл из Любека поздней осенью 1840 года. Озаренная лунным сиянием столица произвела на него поначалу сильное впечатление, однако вскоре оно сменилось разочарованием. Построенный вопреки природе, среди болот, ценой тысяч человеческих жизней, Петербург казался холодным, безликим и призрачным, а встречи с многочисленными соотечественниками скорее удивляли, нежели радовали.

В начале 1841 года Ф. Боденштедт приехал в Москву, сразу покорившую его:

«Древний царский город Москва не производит с первого взгляда такого ослепительного впечатления, как новый императорский Петербург; она скрывает свою красоту, подобно раковине в иле, скрывающей свою жемчужину. Московские слободы выглядят как большие деревни, однако и центральная часть города со своими лужайками, прудами, парками и бесчисленными садами имеет преимущественно сельский облик. Полукольцо зеленой Садовой улицы, отделяющей собственно город от слобод, дополняется цепью бульваров, где в тени высоких лип так приятно проводить время коротким и знойным летом.

В Москве нет таких широких, прямых, хорошо вымощенных улиц с бросающимися в глаза роскошными домами, как в Петербурге, да и Москва-река не сравнится с царственной Невой с ее великолепными набережными. Однако стоящий на холмах и украшенный садами древний царский город уютнее и живописнее возникшего, как по волшебству, на пустынной болотистой равнине нового императорского города, где, кроме Летнего сада и деревьев вокруг Адмиралтейства, совсем нет зелени.

Большинство домов в Москве разбросаны по местности как придется, а не стоят в ряд друг за другом. Они расположены по отдельности в обширных дворах, где есть место и для других построек. Только у дворцов и домов, построенных по европейскому образцу, вход непосредственно с улицы. В архитектуре царит невообразимая пестрота; об определенном стиле здесь и речи нет, равно как и о полицейских предписаниях, касающихся строительства, как это принято у нас. Каждый строит свой дом как ему хочется и удобно, совершенно не думая о соседях. Некоторое единообразие есть только в многочисленных деревянных домах из обструганных бревен, где живет простонародье.

Необычайно пестрый облик города, где хижины бедняков соседствуют с дворцами богачей, грязные трактиры — с златоглавыми храмами, убогие доходные дома — с виллами, соответствует уличной жизни, где роскошные экипажи пересекаются с доверху нагруженными телегами, а одетые по последней парижской моде дамы и господа осторожно пробираются сквозь толпу бородатых мужиков, среди которых лишь на немногих тяжелые сапоги и синий кафтан, а большинство носит лапти и овчинные полушубки.

Москва — средоточие народной жизни всей России, а кафтан и овчинный полушубок играют здесь совсем иную роль, нежели в Петербурге, где на главных улицах преобладает европейское платье. Обращение здесь свободнее, взаимоотношения между людьми теплее и доверительнее, а многочисленные памятники старины связаны с реальными воспоминаниями, уходящими в глубь пяти столетий. Здесь все выросло из родной почвы, здесь все стало, а в Петербурге все сделано»⁶.

У Голицыных

«Два года, проведенные в семье князей Голицыных, были самым спокойным и плодотворным периодом моей жизни. <…> Здесь я узнал Россию только с лучшей стороны; то же я могу сказать и о других домах высокопоставленных особ, в которые я был вхож»⁷, — писал Боденштедт о времени, когда он служил гувернером в доме князя М. Н. Голицына.

Михаил Николаевич, участник войны с Наполеоном, с 1823 года состоял на гражданской службе, по-видимому, не слишком его обременявшей. В свободное время рисовал, сочинял музыку — просто жил в свое удовольствие, не вникая в домашние дела. Княгиня Анна Николаевна (1796–1873) «была образцовой супругой и матерью, глубоко преданной воспитанию своих детей»⁸.

Боденштедт занимался с младшими сыновьями Голицыных — Дмитрием (1827–1895) и Михаилом (1830–1890). «Ненормированный» рабочий день молодой гувернер воспринял как должное: «Я преподавал им латынь, немецкий, историю и географию и находился при них с утра до вечера, однако меня это абсолютно не тяготило, потому что ребята были воспитанные и легко управляемые. Кроме того, распорядок дня оставлял мало времени для игр: с 8 до 12 уроки, затем завтрак, прогулка на свежем воздухе или занятия верховой ездой, с 2 до 4 часов снова уроки, потом обед, после которого следовало приготовление к завтрашним занятиям. С 8 до 10 часов семья собиралась за чайным столом»⁹.

В доме «редко случалось, чтобы за стол садились без гостей». Однако «распорядок дня для меня и моих воспитанников при этом не нарушался даже тогда, когда собиралось большое общество. Застолье продолжалось не слишком долго, и соблюдалась умеренность»¹⁰.

Уложив воспитанников спать, гувернер упорно занимался русским языком и в качестве экзерциции начал переводить русскую поэзию на немецкий язык. Но разговорной практики не хватало. «Мне редко представлялся случай упражняться в правильной разговорной русской речи; с воспитанниками моими я говорил по-немецки; в доме общеупотребительным языком был французский; по-русски же говорить приходилось только с прислугою. Я помню, что однажды младший мой воспитанник, князь Михаил Михайлович, рассказывал за столом старшему брату что-то по-русски и получил следующее замечание: «Michel, ne parlez donc pas toujours russe comme les paysans» (Мишель, не говорите все время по-русски, как крестьяне)», — писал Боденштедт в воспоминаниях, опубликованных «Русской стариной»¹¹. Между тем в его текстах, предназначенных для немецких читателей, языковая ситуация в семье Голицыных представлена несколько иначе: «Беседа велась почти исключительно по-французски, но не из презрения к родному языку, а для того, чтобы свободно говорить при слугах». И далее он развивает мысль: «Тогда еще имелись в Москве семьи, которые проводили большую часть жизни во Франции и говорили по-французски лучше, чем по-русски, однако это было скорее исключение, нежели правило. Русская аристократия более предана своему родному языку, нежели немецкая. В России не было таких правителей, которые бы столь пренебрегали своим языком, как иные наши правители. Изучая иностранные языки, они не подавляют свой, а потому у них нет необходимости основывать общества по очищению родного языка. Русские заимствуют только те слова, которые обогащают, а не уродуют язык, оплетая его ствол и ветви, подобно растениям-паразитам. Каждое новое слово означает новое понятие»¹².

Если в семейном кругу общались преимущественно по-французски, то в высшем свете «говорили на двух-трех, иногда на четырех языках, а когда пели, то и на пяти. Французский язык задавал тон, однако и русский не был в небрежении. Английский тогда только входил в моду, и молодые дамы любили блеснуть своими знаниями. Иногда говорили и по-немецки, а когда пели — по-итальянски. Светские дамы, особенно те, которые много путешествовали за границей, придавали особый блеск беседе, искусно вплетая в нее нити на разных языках. Доминировал, впрочем, абсолютно безупречный французский язык. Он свидетельствовал о благородном происхождении и хорошем воспитании, и малейшие погрешности в построении фразы или произношении (обычные не в столь высших сферах) обязательно вызывали злые пересуды. Вот почему столь высок был спрос на французских гувернанток только что из Парижа, причем выше ценились те, которые владели только своим родным языком»¹³.

По наблюдениям Ф. Боденштедта, русские аристократы не только в совершенстве владели французским языком, но и усвоили присущую французскому высшему свету манеру общения: «Легкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая смена противоположных предметов в разговоре — одним словом, французский esprit так же свойственен знатным русским, как и французский язык»¹⁴. Впрочем, в своем кругу, когда рядом не было дам, молодые аристократы порой переходили на русский и позволяли себе выражения, которые «иностранец научается прежде всего понимать в России, потому что слышит их повсюду и беспрестанно, но ни один порядочный человек <…> не решится написать их в переводе на свой родной язык»¹⁵.

Фридрих Боденштедт легко сошелся не только с воспитанниками, но и с многочисленными родственниками и знакомыми семейства Голицыных. Частым его собеседником был Николай Григорьевич Вяземский (1769–1846) — тесть М. Н. Голицына. Престарелый вельможа охотно говорил с любознательным немцем о делах давно минувших дней и расспрашивал об их общей alma mater — Геттингенском университете. Старший сын князя — Николай Михайлович Голицын (1820–1885) — представил Боденштедта будущему славянофилу Ю. Ф. Самарину (1819–1876), который много и с восторгом рассказывал им о философе и богослове Алексее Степановиче Хомякове (1804–1860).

Еще один московский знакомый Боденштедта — друг М. Ю. Лермонтова Павел Александрович Олсуфьев (1819–1844), приходившийся двоюродным племянником М. Н. Голицыну. «Зимой 1840–1841 года в Москве <…> в один пасмурный воскресный или праздничный день мне случилось обедать с Павлом Олсуфьевым, очень умным молодым человеком, во французском ресторане, который в то время усердно посещала знатная московская молодежь. Во время обеда к нам присоединилось еще несколько знакомых. <…> В то время мне не исполнилось еще двадцати двух лет, я был толстощеким юнцом, довольно неловким и сентиментальным, и больше слушал, чем участвовал в разговоре, и, вероятно, казался несколько странным среди этой блестящей, уже порядочно пожившей молодежи. “А, Михаил Юрьевич!” — вдруг вскричали двое-трое из собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера»¹⁶. Да, это был Лермонтов. Воспоминания о нем Боденштедт опубликовал в 1852 году в послесловии к двухтомному собранию своих переводов лермонтовской поэзии¹⁷. Отметим, что встреча с Лермонтовым состоялась не зимой, а примерно между 17 и 22 апреля по старому стилю, а по новому — в конце апреля или начале мая¹⁸. Подобная неточность объяснима: этот весенний день оказался, вероятно, очень холодным — совсем как зимой в Германии. Ф. Боденштедт весьма интересно описал внешность М. Ю. Лермонтова и его манеру держаться, но следить за разговором не мог, поскольку поэт «говорил по-русски и к тому же чрезвычайно быстро»¹⁹. На следующий день они виделись у общих знакомых, однако, хотя беседа велась по-французски, заговорить с Лермонтовым Боденштедт не решился...