Г.А. Бондаренко. Пушкин среди цыган в Бессарабии. Автолитография

О цыганах в Москве заговорили во второй половине XVIII века, точнее — ближе к концу столетия. До этого, очевидно, цыгане в Москве бывали, но никого они особенно не интересовали. Цыганские таборы с незапамятных времен кочевали по югу и юго-западу Российского государства. Их шатры и повозки попадались на глаза всякому, кто по доброй воле или по казенной надобности путешествовал по Бессарабии, Украине, Карпатам и Юго-Восточной Польше. В России они обращали на себя внимание разве что на конных базарах.

Ввел, можно сказать, цыган в моду любимец Екатерины II граф Алексей Орлов. Услышав кочевых цыган-музыкантов, он так увлекся своеобразным искусством, что вывез их в Россию и поселил в своем имении неподалеку от Москвы (по ряду свидетельств, в Пушкине). Эти бессарабские цыгане и составили первый в России цыганский хор, и их пением и танцами Алексей Орлов потчевал своих гостей. Первым руководителем орловского хора был, по преданию, Иван Трофимович Соколов.

Создавая свой цыганский хор, Алексей Орлов не предвидел, какое, без преувеличения, громадное значение будет иметь впоследствии цыганское искусство в русской культуре, — что в русской жизни зазвучит, по выражению Давида Самойлова, «цыганская нота». Все это было еще впереди, но начало было положено.

Оригинальное пение и пляски цыган стремительно завоевывали новых и новых поклонников. Гавриил Державин посвящает в 1805 году цыганскому искусству восхищенные строки (стихотворение «Цыганская пляска»):

Возьми, египтянка, гитару,

Ударь по струнам, восклицай;

Исполнясь сладострастна жару,

Твоей всех пляской восхищай.

Жги души, огнь бросай в сердца

От смуглого лица.

Неистово, роскошно чувство,

Нерв трепет, мление любви,

Волшебное зараз искусство

Вакханок древних оживи.

Жги души, огнь бросай в сердца

От смуглого лица.

<…>

Нет, стой, прелестница! довольно,

Муз скромных больше не страши;

Но плавно, важно, благородно,

Как русска дева, пропляши.

Жги души, огнь бросай в сердца

И в нежного певца¹.

Стихотворение обращено к поэту И. И. Дмитриеву, увлекшемуся, подобно многим, цыганами; под «нежным певцом» подразумевается он. «Цыганская пляска» представляет собой державинский ответ на «песню» Дмитриева «Пой, скачи, кружись, Параша!..» («На цыганскую пляску»), опубликованную в дмитриевском сборнике 1795 года «И мои безделки».

Державин называет цыганку «египтянкой», следуя распространенной и очень маловероятной версии о происхождении цыган из таинственного Египта. В стихотворении Державина много любопытного — и стремление в духе времени нарядить цыганку в классические одежды (отсюда уподобление ее вакханке), и подчеркивание «дикости» ее танца с назидательным призывом плясать иначе — «плавно, важно, благородно, / Как русска дева...» (довольно трудно представить цыган в таком преображенном виде!) — короче говоря, увлечение цыганским танцем сочетается в стихах Державина с убеждением, что это искусство не совсем правильное, варварское.

Примерно так и должны были смотреть на цыган в Петербурге. Цыганские певцы и музыканты появились и там, но в европеизированной столице они не могли тогда рассчитывать на успех, подобный московскому. Уже в пушкинско-лермонтовскую эпоху всегда чуткий к быту, укладу, нравам и обычаям Ф. В. Булгарин объяснял это так: «У нас, в Петербурге, цыганы не могли бы существовать постоянно, как в Москве, где еще осталось много старинного в нравах народа. Мы с любопытством слышали Цыганский хор, и еще бы послушали его, но, чтобы поддерживать его в течение многих лет сряду, у нас едва бы нашлись охотники. В Петербурге нет ни батюшкиных сынков, ни степных гостей, ни разгульной молодежи»².

Итак, цыгане прочно обосновались в Москве, и уже в допожарные времена ими, что называется, «угощали» иностранцев, о чем свидетельствует «Переписка девицы Вильмот с ее сестрою и друзьями во время ее полуторагодового пребывания в России у княгини Дашковой, в Москве и в подмосковном поместье княгини, селе Троицком»³. В письме из Москвы от 18 февраля 1806 года упоминаются цыгане, которых Вильмот слушала «в самом знаменитом из московских трактиров»: «После кофе был вызван для нашей потехи хор Цыган, одетых в расшитые золотом шали, пристегнутые к одному плечу, и в серьгах из разной мелкой монеты. Как прекрасно они плясали Цыганские и Египетские танцы, напоминая пляшущие фигуры Геркуланума! В те минуты, когда им следовало выражать страх, живость пляски доходила до исступления; и их телодвижения, сопровождаемые прерывающимися возгласами, производили такое дикое и сверхъестественное действие, что мудрено было бы вообразить их обитателями нашей сонной планеты»⁴. В это время, в начале XIX века, в Белокаменной складывается настоящий профессиональный хор под руководством патриарха цыганского искусства — певца, гитариста, танцора и дирижера («хоревода», как говорили цыгане) Ильи Осиповича Соколова, племянника первого руководителя орловских цыган. И. О. Соколов (1779–1848) был человеком исключительно ярким, незаурядным. Богато одаренный музыкант и плясун, эмоциональный и увлекающийся, не устававший совершенствоваться в игре на гитаре, понимавший необходимость учения, учившийся сам и учивший других, он является одной из самых блестящих и симпатичных личностей в истории цыган в России. Илья Соколов неоднократно упоминается в стихах и прозе русских литераторов; однажды Пушкин сравнил себя самого с «цыганом Ильей»:

Так старый хрыч цыган Илья

Глядит на удаль плясовую,

Под лад плечами шевеля,

Да чешет голову седую⁵.

Действительно, уже в пушкинское время Илья Соколов, родившийся на 20 лет раньше Александра Сергеевича, был далеко не молод, но, по воспоминаниям современников, и в конце жизни плясал как юноша. «Хоревод, знаменитый Илья, весь пламя, молния, а не человек. Он запевает, аккомпанирует на гитаре, бьет такт ногами, приплясывает, дрожит, воспламеняет, жжет словами и припевами. В нем демон, в нем беснующаяся мелодия...»⁶

Еще одно интересное свидетельство о соколовском хоре:

«Главное занятие Цыганок в Москве: песни и пляски. В Москве множество Цыганских хоров, но в главе их красуется хор, которым управляет знаменитый Илья Осипов, влюбленный до бешенства в свое искусство. <...> Взор его, каждое движение, каждый крик одушевляют присутствующих и приводят в какое-то вакхическое содрогание, действуют магнетически на душу. В хоре Ильи находится до восьми мужчин и столько же женщин. Только этот хор не расхаживает по трактирам в зимние вечера и по загородным гульбищам летом. Он как будто составляет Цыганскую аристократию. Хор Ильи имеет своих благородных и богатых приверженцев, осыпающих его золотом. Прежде хор Ильи можно было слышать только у него на дому или на званых вечерах, и это удовольствие стоило чрезвычайно дорого. Теперь, благодаря услужливости содержателя Петровского Вокзала (находился в Петровском парке за Тверской заставой, о нем см. ниже. — Л. В.), этот хор можно слышать за полтину серебром. Теперь лучшая певица в этом хоре Любаша, которую мы слыхали в Петербурге, но она теперь поет гораздо лучше. Она чрезвычайно грациозна и приводит в восторг посетителей Вокзала. <...> Говорят, что хор Ильи Осипова приобретает в Москве ежегодно до 75 000 рублей ассигнациями, не считая подарков любителей всего изящного. Носились слухи, что Илье предлагали 150 000 франков, чтоб он съездил на зиму в Париж»⁷.

Лев Толстой, полюбивший цыганское искусство в молодости и на всю жизнь сохранивший любовь к страстному, «природному» цыганскому пению, не раз упоминает Илью Соколова в своих произведениях — в частности, на страницах «Войны и мира».

Мы, к сожалению, никогда не услышим, как звучала гитара Ильи, ставшая легендарной. Она передавалась из поколения в поколение, от одного виртуоза к другому. Согласно цыганской легенде о соколовской гитаре, последняя (по разным версиям) либо исчезла, затерялась, либо как-то иначе погибла уже после Октября 1917-го в нелегкие послереволюционные годы. Мы лишены возможности увидеть «цыгана Илью» — он жил в то уже кажущееся странным время, когда человек не был во власти им же порожденного видеодемона. Мы можем судить о нем, о его пении, манере исполнения только по многочисленным упоминаниям в стихах и прозе, мемуарах и письмах. Так, например, встречаем мы Илью в повести И. С. Тургенева «Затишье» (1854), свидетельствующей о том, что молва о прославленном «хореводе» была широко распространена, вышла далеко за пределы Москвы, проникла в глубинку, в «затишье». Один из героев повести, Веретьев, поет популярную тогда песню «Солнце на закате», аккомпанируя себе на гитаре: «Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью и подражал ему»⁸...