Для начала скажем несколько слов об отце наших героев — Николае Никитиче Веревкине (1766–1830). Он происходил из мелкопоместных дворян Орловской губернии, получил домашнее образование и в 14 лет поступил рядовым в Бутырский полк. В 1783–1790 годах принимал участие в сражениях с турками, был ранен и произведен в офицеры. За отличие в штурме Очакова поручик Н. Н. Веревкин получил свою первую награду — золотой Очаковский крест — и чин капитана. В царствование Павла Петровича предпочел службе отставку, но в александровское время вернулся в строй, сражался с французами, в том числе при Аустерлице (1805) и Фридланде (1807), удостоился орденов Святой Анны II и Святого Георгия IV степени, а также производства в полковники с определением в лейб‑гвардии Преображенский полк. Войну 1812 года встретил в звании флигель‑адъютанта и в должности плац‑майора (заместителя коменданта) Санкт-Петербурга, а в следующем году стал комендантом столицы. Произведенный в генерал‑майоры, в 1814 году командируется в Варшаву, где под началом цесаревича Константина Павловича до выхода в отставку по болезни в начале 1821 года занимается сначала формированием резервных батальонов, а затем Литовского гвардейского корпуса. Отставка оказалась недолгой: уже 4 сентября Николай Никитич назначается комендантом Москвы и пребывает в этой должности до своей кончины.

Генерал‑лейтенант (с 1826) Н. Н. Веревкин — личность в Москве 1820‑х годов более чем известная¹. Одно слово — московский комендант: парады, разводы, караулы, организация коронационных торжеств, надзор за ношением воинскими чинами военной формы на службе и вне ее по установленным требованиями и за соблюдением должной субординации между офицерами… все это и многое другое — на его ответственности.

«Пожалей о добром нашем коменданте: он скончался вчера вечером. Добрый, честный, заслуженный муж», — писал московский почтдиректор А. Я. Булгаков 28 октября 1830 года брату в Петербург и через день продолжил: «Поздно я воротился с <…> похорон. <…> Много [людей] было у Веревкина [на похоронах] и много слез, дай Бог всякому такое оставлять имя по себе: служил 54 года с честию и ревностию»².

* * *

Покойный комендант и его жена — Аграфена (Агриппина) Федоровна, в девичестве Кандалинцева (1790–1869) — имели восьмерых детей. Старшие сыновья Николай (1810–1838) и Федор (1812 — после 1891) еще при жизни отца готовили себя к военной службе. Произведены в офицеры: Федор — 28 января, Николай — 19 апреля 1831 года. В 1833 году братья стали участниками истории, наделавшей много шума в обеих столицах. Прапорщик лейб‑гвардии Преображенского полка Николай Веревкин поссорился со своим хорошим приятелем, подпоручиком того же полка Виктором Воейковым. Ссора началась из‑за пустяков и кончилась тем, что друзья обменялись словесными оскорблениями, а Воейков еще и запустил в Веревкина канделябром. Вскоре товарищи помирились, но история получила огласку, и суд чести преображенцев постановил: поскольку ни один из офицеров не потребовал от другого удовлетворения, то, дабы не замарать честь первого полка русской гвардии, им надлежит выйти в отставку. 7 октября 1833 года обоих уволили с формулировкой «по домашним обстоятельствам»³. Николай искал места в статской службе, но везде получал отказы и недоумевал, пока один высокопоставленный чиновник не сказал его матери: «Ваш сын оскорблен своим товарищем, и они еще не потребовали друг от друга удовлетворения. Ваш сын публично оскорблен, замаран, и такие люди не могут быть терпимы ни в каком обществе». Веревкину ничего не оставалось, как вызвать Воейкова. Поединок состоялся на Крестовском острове — излюбленном месте петербургских дуэлянтов. По жребию первым стрелять выпало Веревкину, и он не промахнулся: Воейков упал замертво. Секундантом у Веревкина был его родной брат Федор, артиллерии прапорщик. С места дуэли братья отправились прямо к генерал‑губернатору Санкт-Петербурга генералу П. К. Эссену; доложив о случившемся, предъявили ему предсмертную записку погибшего: «Я убит на дуэли. Свидетеля не имел (не хотел «подставлять» товарища. — И. Р.). Воейков». Братьев арестовали. Нашли и секунданта убитого — им оказался штабс‑ротмистр лейб‑гвардии гусарского полка Михаил Магницкий, сын небезызвестного «обскуранта» М. Л. Магницкого. Всех троих предали военному суду. Николая отправили в Невский морской полк рядовым с правом выслуги, Федор месяц отсидел на гауптвахте, Магницкого, выдержав полгода в крепости, перевели тем же чином в армию⁴.

Убийство друга на поединке пробудило в Николае литературные способности, дремавшие в нем с отроческой поры⁵. В 1836–1838 годах им под псевдонимом «Рахманный» опубликованы в «Библиотеке для чтения» несколько повестей. Увы, 5 апреля 1838 года небесталанный беллетрист скончался в Санкт-Петербурге от скоротечной чахотки⁶.

* * *

Михаил Веревкин (1814–1843) избрал военное поприще много позже братьев. Он поступил юнкером в лейб‑
кирасирский Его Высочества наследника цесаревича полк, в 1837 году был произведен в корнеты⁷, а в 1840‑м отправился «охотником» (добровольцем) на Кавказ в годичную командировку. В составе «Азиатской милиции», которой командовал «состоящий по кавалерии ротмистр Мартынов» (Николай Соломонович, тот самый, «лермонтовский»), кирасирский поручик Веревкин отличился в деле 5 мая, убив «из своих рук одного горца»⁸. В деле 11 июля при реке Валерик, увековеченном в замечательном стихотворении другим участником — поручиком М. Ю. Лермонтовым, он исполнял обязанности адъютанта при начальнике кавалерии полковнике Э. А. Белосельском-Белозерском и был ранен в ногу. Ранение оказалось весьма серьезным — пулю не удалось извлечь, конечность осталась сведенной. Его эвакуировали в Грозный, затем в Пятигорск и дальше в Ставрополь⁹. Вмешательство местных лекарей успеха не имело. 11 ноября 1840 года Михаил получил отпуск «в г. Москву на 4 месяца»¹⁰, но добрался до древней столицы из Ставрополя только 11 февраля следующего года¹¹.

Вероятно, на Кавказе (или уже в Москве?) неизвестный художник изобразил Михаила Николаевича в полный рост, опирающегося на костыли, правая нога подогнута. На нем — двубортный кирасирский мундир, из‑под двууголки с плюмажем видны рыжеватые волосы, соответствующие по цвету усам. Портрет шаржирован, но не карикатурен; на груди отсутствует орден Святой Анны III степени, что позволяет датировать рисунок не позднее лета 1841 года.

Лечение на родине так и не дало должного результата, и, получив 27 июня 1841 года отпуск «за границу, до излечения раны»¹², Веревкин отправился в Германию к баденским водам.

* * *

В 30 верстах от Карлсруэ, столицы Великого герцогства Баден, расположен небольшой городок Баден-Баден, славящийся своими термальными лечебными источниками. С легкой руки императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I, а по рождению Баденской принцессы, этот городок постепенно сделался излюбленным местом курортного времяпрепровождения русской знати и интеллигенции.

Сезон 1843 года выдался особенно представительным. По свидетельству А. И. Тургенева, приехавшего сюда 16 (28) августа, «все лучшие комнаты в лучших трактирах заняты, и большей частью русскими»¹³. Он называет полтора десятка фамилий, в том числе нескольких знакомых М. Ю. Лермонтова — князь Лев Гагарин (женат на сестре Н. С. Мартынова — Юлии), граф Владимир Соллогуб, Александра Осиповна Смирнова-Россет; пишет, что только что уехал Жуковский и увез с собой Гоголя¹⁴. В Бадене проводит лето князь Александр Трубецкой — брат Сергея, секунданта на дуэли Лермонтова с Мартыновым, здесь же с мужем — графиня Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова — адресат известного лермонтовского стихотворения. Это, очевидно, объясняет присутствие на водах Алексея Столыпина-Монго — секунданта поэта на двух дуэлях: графиня — предмет его давнего испепеляющего чувства.

В Баден-Бадене с М. Н. Веревкина были сняты два портрета, затем литографированные. На первом, поколенном, Михаил Николаевич — в статском костюме (сюртук, пальто) сидит, правой рукой поддерживая палку‑костыль, левой обнимая стоящую рядом собаку. На втором, сделанном позднее, он тоже в статском, но без пальто, стоит, слегка опираясь на зонт в правой руке, в левой — шляпа. Волосы завиты, наметилась бородка — эспаньолка, ассоциировавшаяся тогда в России с вольнодумством. На заднем плане слева от портретируемого — фонтанчик с термальной водой, справа — девушка присела на скамью. Под обоими изображениями — факсимиле: «M. de Verefkine».

В августе 1843 года баденское «водяное» общество пребывало в оживлении в связи с визитом великого князя Михаила Павловича (брата императора Николая I) и его супруги — великой княгини Елены Павловны, в девичестве Фредерики, принцессы Вюртембергской. Великокняжескую чету привели сюда не столько целительные воды, сколько дипломатические виды: Елена Павловна задумала выдать свою старшую дочь Марию за наследника баденского престола¹⁵. «Баденская офицерия» (выражение А. О. Смирновой-Россет) решила дать бал по подписке в честь Елены Павловны. Среди подписчиков оказался Мориц фон Хабер. Это возмутило барона Юлиуса фон Голера, члена бального комитета, считавшего Хабера недостойным участвовать в подписке как человека с запятнанной репутацией.

Действительно, Мориц фон Хабер (1798–1872) имел реноме прожженного дельца. Сын банкира, ссудившего баденскому двору за 20 лет 20 миллионов гульденов и получившего за это потомственное дворянство, он в 21 год уехал во Францию, далее оказался в Португалии, где в 1823–1834 годах шла гражданская война между сторонниками сохранения конституционной монархии и приверженцами абсолютизма, затем в Испании, где аналогичные группировки тоже вели между собой вооруженную борьбу (так называемая Первая карлистская война. 1833–1839). Постоянно курсируя между Парижем, Лондоном и Пиренейским полуостровом, Хабер добывал кредиты, устраивал займы, собирал средства и закупал оружие обычно для абсолютистов, но поговаривали, что при случае не брезговал оказывать подобные услуги другой стороне. Для удобства общения с португальцами и испанцами он отказался от веры предков — иудаизма — и принял католичество. В 1839 году умер его отец. Хабер вернулся в Карлсруэ и как старший сын возглавил семейный банк. В то время баденский престол занимал герцог Леопольд, женатый на своей двоюродной племяннице Софии (1801–1865) — дочери короля Швеции Густава IV Адольфа, свергнутого в 1809 году в результате дворцового переворота. Герцогиня София надеялась, что ее брат Густав сможет вернуться из эмиграции в Швецию и занять трон, перешедший к династии Бернадотов. Хабер сумел войти в доверие к герцогине, пообещав оказать ее брату финансовую и иную помощь¹⁶. Поползли даже слухи об их близости. При этом Хабер в очередной раз сменил веру, перейдя в протестантизм. Должниками его банка состояла едва ли не половина офицеров баденской армии.

Все перечисленное, естественно, побуждало здешнее офицерство искать случая проучить «еврейского выскочку». Вдобавок к нему имел старые счеты знакомый Голера — британский капитан Хокинс, который, узнав о возвращении Хабера в Карлсруэ, явился туда с намерением вызвать его на дуэль. Однако Хабер из города уехал — якобы по неотложным делам. Голер же и Хокинс были уверены: «выскочка» намеренно избегает встречи, уклоняясь от вызова.

* * *

Как получилось, что Михаил Веревкин стал представлять интересы Хабера в назревавшей дуэли, неизвестно. Веревкины были небогаты, но предположение, что русский штабс‑ротмистр задолжал банкиру и участием в переговорах рассчитывал погасить долг, кажется невероятным.

25 августа Веревкин передал Голеру вызов Хабера. Голер ответил, что поскольку раньше Хабер избегал дуэли, то он, не желая запятнать честь своего полка, примет вызов только с согласия офицерского собрания. Веревкин возразил: «Я взялся за это дело и доведу его до конца. Если вы откажетесь драться с Хабером, то мне вы не сможете отказать». — «При сложившихся обстоятельствах я стреляться с Хабером не буду, — сказал известный бретер Голер, — но с удовольствием обменяюсь выстрелами с вами, если вы дадите к этому малейший повод. Против вас у меня нет предубеждения. Впрочем, я еду в Карлсруэ, чтобы узнать мнение моих товарищей, могу ли я принять вызов Хабера, не уронив своей чести. Если они скажут “да”, я приму его вызов». Прощаясь, Веревкин просил прислать ему решение офицеров в письменном виде. Голер обещал¹⁷.

Посредником в переговорах о возможной дуэли Голер выбрал своего приятеля дона Хорхе де Сарачага‑и-Урия (1811–1843) — потомка знатного и состоятельного баскского рода, с 1837 года женатого на княжне Екатерине Алексеевне Лобановой-Ростовской (1815–1847)¹⁸. Хорхе еще в детстве переселился с матерью в Карлсруэ и некоторое время служил в баденской артиллерии вместе с Голером под именем Георг фон Сарачага-Урия.

Приняв обязанности секунданта Хабера, Веревкин стал добиваться от Голера и его представителя Сарачаги однозначного ответа — намерен Голер драться или нет. Решение же на сей счет офицерского собрания между тем по разным причинам все откладывалось. Веревкин упрекал баденского офицера в намеренном затягивании процесса. Наконец 30 августа 1843 года офицерская «конференция» единогласно решила, что премьер‑лейтенант фон Голер не может принять вызов фон Хабера, поскольку имеющиеся документы уличают последнего в бесчестном поведении. В тот же день Сарачага встретил Веревкина на прогулке и сообщил ему об этом решении. На что русский офицер отвечал, что хотел бы видеть это решение в письменном виде. Позднее Сарачага вспоминал: «Г-н де Веревкин сказал мне тогда: “Вы не принесли мне ответа де Голера? Передайте ему, что это невежливо, что я должен был уже получить его ответ, что я хочу знать, хочет ли он драться с г‑ном Хабером. Просто “да” или “нет”. Прошу передать г‑ну де Голеру, что он шалопай (un chenapan) и негодяй (un gueux)». Затем Веревкин повернулся к Сарачаге спиной и продолжил прогулку с князем Александром Трубецким, свидетелем разговора¹⁹. Случилось так, что в тот же день из Карлсруэ в Баден приехал Камил фон Лотсбек и привез письмо Голера к Веревкину с приложенной копией решения офицерского собрания. Сарачага опять же письменно запросил Веревкина, считает ли тот необходимым, чтобы после получения им данного решения его слова в адрес Голера, сказанные ранее, были переданы адресату. 31 августа Веревкин ответил Сарачаге, что мнения о Голере он не изменил, а в письме к Голеру повторил свои претензии к нему и оценку его поведения²⁰. Между тем Хабер на немецком и французском языках опубликовал в местной прессе заявление, в котором выставлял Голера клеветником и трусом, прикрывающимся в деле чести чужим мнением. «Называя меня человеком сомнительной репутации, он, однако, не имеет мужества поддержать свою клевету должным образом»²¹. Веревкин взял несколько экземпляров газеты с хаберовской «декларацией» и, прогуливаясь по баденской набережной, начал раздавать их встречным²². В результате после целого ряда письменных и устных объяснений (А. О. Смирнова-Россет много лет спустя даже утверждала, что Веревкин то ли замахнулся на Голера, то ли дал ему пощечину²³) на 2 сентября 1843 года была назначена дуэль «из пистолетов»: Веревкину сначала предстояло стреляться с Голером, а затем, если уцелеет, — с Сарачагой. В первой дуэ­ли секунданты — Столыпин-Монго и Сарачага, во второй — Трубецкой и Лотс­бек.