Лесной кабинет в 1886

Некоторое время назад, размышляя о детских годах, прошедших в Тимирязевской сельскохозяйственной академии, я обнаружил в интернете наинтереснейшее интервью академика РАН Алексея Алексеевича Богданова — моего товарища детства, жившего в том же доме, где жил и я, игравшего в те же игры, ходившего в ту же школу… И у меня родилось непреодолимое желание написать собственные воспоминания об этом особенном месте и об этом времени: ведь взгляд с двух точек придает картине новое качество — стереоскопичность.

Моя малая родина — Химичка. Так назывался химический корпус № 6 в Тимирязевском проезде. Здание строилось в начале ХХ века. В цен­тральной части располагалась Большая химическая аудитория с круто возвышающимся амфитеатром и большой учебной доской внизу. Потолок был перекрыт куполом, считалось, что это творение знаменитого инженера В. Г. Шухова, соорудившего неподалеку грандиозную водонапорную башню. В боковых крыльях Химички размещались лаборатории, а во флигелях — пятикомнатные квартиры с кухнями и ванными комнатами для профессуры с семействами. После революции профессуру «уплотнили», и культурный уровень обитателей Химички, скажем откровенно, заметно понизился.

Многое в Химичке, даже в архитектуре, напоминало об ушедшей эпохе. Просторные вестибюли с широкими винтообразными лестницами, по перилам которых так удобно было съезжать с верхнего этажа. Внизу стояли инвалидные и детские коляски, зимой — санки. На дверях красовались механические звонки с табличками: «Прошу позвонить». Квартиры имели черный ход — наше любимейшее место, заваленное рухлядью: где‑то торчит труба граммофона, рядом выглядывает медное пузо самовара, какой‑то сундук требует стереть с него пыль. Порывшись в груде хлама, можно было найти обрывки из подшивки «Отечественных записок», да мало ли что еще…

Заднюю часть корпуса занимала стеклодувка, и мы с восхищением наблюдали, как в пламени горелки плавилось стекло и раздувался пузырь колбы. В нескольких метрах от здания возвышался погреб, с которого зимой катались на лыжах и санках. Здесь же на небольшой площадке играли в футбол. Чуть дальше лепились бараки — так называемые Синие казармы, где жил местный хулиган по прозвищу Курица: его мы дразнили издалека, чтобы он нас не догнал. Кто «мы»? Дети, младшее поколение обитателей Химички, одна дружная семья, в которой различия существовали только возрастные. Со взрослыми дело обстояло сложнее. Взрослое население делилось, насколько я сейчас могу судить, на три группы. Первую составляли потомки «бывших», вторую — те, кого можно охарактеризовать как советскую интеллигенцию, третью — все прочие.

Одно перечисление имен «бывших», некогда составлявших славу агрономической науки России, впечатляет: Демьяновы, Буткевичи, Каблуковы, Якушкины, Крили, Прокофьевы, Худяковы, Талиевы… Какое созвездие! Ведь Тимирязевка — в прошлом Петровская земледельческая академия — создавалась в пору отмены крепостного права с целью воспитания кадров просвещенных работников на отечественной ниве (в буквальном смысле). Самих корифеев я уже не застал; расскажу о том, чему был свидетель.

Рядом с нами в соседней квартире на первом этаже жили Каблуковы. Иван Алексеевич Каблуков (1857–1942) входил в плеяду выдающихся русских химиков, среди которых А. М. Бутлеров, Н. Д. Зелинский и другие. В войну он вместе с Академией был эвакуирован в Среднюю Азию; умер и похоронен в Ташкенте. В московскую квартиру вернулась его сестра Ольга Алексеевна, приемная дочь Мария Ивановна и жена сына Зинаида Ивановна с дочерью Галей. Зинаида Ивановна — женщина очень энергичная — до войны играла в хоккей. Она быстро подружилась с моими родителями, а Галка — девочка пяти лет — стала подругой моей младшей сестры и участницей всех наших игр и забав.

Выше, на втором этаже, проживали Крили. Профессор Борис Александрович Криль (1881–1944) являлся видным специалистом в области сельскохозяйственного машиностроения. Смутно помню его вдову — грузную пожилую даму Людмилу Николаевну. Недавно из интернета узнал, что она была ученицей композитора Н. К. Метнера.
Хорошо помню ее дочь Елену Борисовну Криль — очень красивую блондинку с пышными волосами, какой могла бы быть героиня «Белой гвардии» М. А. Булгакова. В браке с Алексеем Алексеевичем Гуляевым она родила Борю — моего друга детства, ныне профессора биофака МГУ. Отца Бори, авиаинженера, я видал редко. Мне особенно запомнилось посещение дачи Крилей на Николиной Горе, куда меня пригласили, видимо, чтобы разнообразить летний отдых, составив Боре компанию. Ехал я в багажнике трофейной немецкой машины марки «DKW» — маленькой, двухместной, в кабине которой едва поместились Алексей Алексеевич и Елена Борисовна. Вот так, в открытом багажнике, с ветерком пронесся я через всю Москву до Николиной Горы. Там я в первый и, думаю, в последний раз играл в крокет на траве. Осталось в памяти и тогдашнее чудо — телевизор КВН в доме академика А. А. Микулина, соседа Крилей по даче.

На втором этаже Химички с довоенной поры жили две сестры. Мужем одной из них являлся ученый‑ботаник, профессор Тимирязевки Валерий Иванович Талиев (1872–1932), уроженец города Лукоянова Нижегородской губернии. Он был очень красив и к тому же считался великолепным оратором. Неудивительно, что в него влюбились две девушки‑слушательницы — к несчастью, родные сестры. Когда Валерий Иванович женился на одной из них, другая с горя бросилась под поезд и лишилась обеих ног. Я помню эту пожилую красивую женщину уже в инвалидной коляске. В 1932 году В. И. Талиев скончался и, согласно завещанию, был похоронен в дендрологическом саду Академии. Сестры вместе воспитывали сына Валерия Ивановича — Костю, друга моих старших брата и сестры, замечательного юношу, влюбленного в музыку и искусство и, вероятно, обладавшего, подобно отцу, даром увлекать окружающих за собой. Благодаря ему мой брат Анатолий, а через него и я полюбили Бетховена, особенно Пятую симфонию, а сестра Лиля стала искусствоведом. Самому мне не удалось познакомиться с Константином Талиевым — он сгорел в танке на Курской дуге…

Еще выше жили Прокофьевы. Самый старый из этой семьи — Иван Петрович (1877–1958), ученый‑инженер, принес огромную пользу своей стране. Он построил множество мостов через полноводные русские реки, стоял у истоков строительной механики в России, организовал первую лабораторию по изучению сопротивления материалов (его методику оценки прочности конструкций использовали даже в знаменитом ЦАГИ, где рождалась наша авиационная и космическая слава), воспитал целую плеяду блестящих советских специалистов (А. Ф. Смирнов, В. В. Болотин, А. А. Гвоздев, М. М. Филоненко-Бородич и многие другие). Но всего этого мы, мальчишки, не знали, а знали, что Мишкин дедушка очень строгий — он то и дело грозил нам из своего окошка на третьем этаже, когда мы внизу слишком шумели, играя в футбол. А еще его внук по секрету рассказывал, что у деда хранится шпага в ножнах. Молодое поколение Прокофьевых состояло из детей Ивана Петровича — дочери Ирины и сына Всеволода с женой — тоже Ириной. Это были высокие, представительные, очень привлекательные люди. Ирина Петровна унаследовала от отца властный характер, за что, вероятно, ее избрали депутатом то ли районного, то ли городского совета. Все они, как и Мишка — сын Всеволода и Ирины, подобно предку, пошли по инженерной линии.

Из числа «бывших» в другом флигеле проживали Буткевичи-Богдановы, Худяковы и Якушкины. Моим сверстником являлся только Алексей Богданов — будущий академик. Я не стану здесь повторять то, что он блистательно рассказал о своей семье в упомянутом выше интервью. Позволю себе лишь кое‑чем дополнить его рассказ. Примерно году в 1950 году я как‑то спросил: «А где твой отец?» Ответ меня озадачил: «Он на войне». — «Война же давно кончилась». — «Это смотря где». Действительно, старший Богданов — тоже Алексей Алексеевич (1907–1971), геолог, профессор Московского государственного университета — был в это время участником экспедиции в Карпатах, а там еще продолжались стычки с бандеровскими недобитками. Геологические экспедиции и связанные с ними жизненные обстоятельства, по‑видимому, заметно укрепили характер Алексея Алексеевича‑старшего, в чем я мог лично убедиться, когда работал после окончания вуза на кафедре геофизики геолфака МГУ. Алексей Алексеевич возглавлял диссертационный совет и вел заседания, что называется, железной рукой. Зрительно помню: когда некоторые члены совета робко попытались покинуть заседание, тихонько вдоль стенки пробираясь из зала, председатель уподобился дрессировщику в клетке с хищниками: «Куда? А ну на место!» Помню также похороны Алексея Алексеевича, церемонию прощания в клубной части МГУ: все выступавшие говорили о масштабе и широте личности покойного.

В той же квартире вместе с Богдановыми обитали мать и дочь Худяковы. Анна Ипполитовна, урожденная Громека, несмотря на солидный возраст, сохраняла следы былой красоты. Ее отец, видный ученый‑гидромеханик Ипполит Степанович Громека (1851–1889), умер вследствие несчастного случая (упал с саней во время охоты) в возрасте 38 лет. Муж — Николай Николаевич Худяков (1866–1927), замечательный физиолог растений, насколько мне известно, в Химичке никогда не жил. По воспоминаниям современников, Худяковы в начале ХХ века поселились на Большой Дмитровке. Их дом сделался центром притяжения для избранных представителей тогдашней московской интеллигенции — ученых, писателей, художников, юристов, актеров. Собирались обычно по субботам. Это был интереснейший калейдоскоп людей, отличавшихся эрудицией и блестящим остроумием, здесь высоко ценимым. Вероятнее всего (сейчас уже не проверишь), именно там Николай Николаевич и скончался, но похоронен он на маленьком кладбище у входа в Тимирязевский лес. Надгробная надпись — строчка из стихотворения К. Д. Бальмонта: «Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце». Когда я познакомился с Худяковыми, Анна Ипполитовна ютилась в маленькой комнатенке — приспособленной под жилье бывшей ванной — вместе с дочерью Ниной и пуделем по кличке Чесcи. Впрочем, дочь никогда не называли Ниной, а исключительно Дэзи. Она когда‑то училась в вузе и одновременно служила секретарем у академика‑селекционера Ивана Вячеславовича Якушкина (1885–1960). По рассказам старших, тот не отпустил своего секретаря на сдачу сессии, вследствие чего Дэзи так и не получила высшего образования. В комнате у них висели картины известного театрального художника П. В. Вильямса — племянника академика‑почвоведа Василия Робертовича Вильямса (1863–1939). Как они существовали на крошечную зарплату (Нина Николаевна работала на кафедре растениеводства), случайные доходы и грошовую пенсию, одному Богу известно. Я благодарен Анне Ипполитовне за то, что она познакомила меня с прекрасной книгой, которую ей удалось сберечь на всех перепутьях своей нелегкой жизни, — «Русская поэзия ХХ века». Современный репринт этой книги теперь стоит у меня на полке. Однако том, данный мне Анной Ипполитовной в конце 1950‑х годов, отличался от нынешнего издания великолепным качеством бумаги. Именно тогда я познакомился с творчеством поэтов Серебряного века — А. А. Ахматовой, М. И. Цветаевой, Н. С. Гумилева, В. Ф. Ходасевича, Г. В. Иванова и многих других. Нина Николаевна была талантливой писательницей, о чем, впрочем, никто, кроме близких знакомых, знать не знал. Она сочиняла и печатала на машинке фантастические приключенческие романы в духе Г. Хаггарда. По ее словам, как‑то при обыске в их комнате изъяли рукопись одного романа — и безвозвратно зачитали в отделении милиции.

У Анны Ипполитовны был брат Иван Ипполитович Громека, преподававший в Институте рыбного хозяйства иностранные языки. Вероятно, Худяковы вместе с Буткевичами и Крилями и составляли то общество, представители которого общались на иностранных языках, стоя в очереди за хлебом, о чем так живописно рассказывает в интервью А. А. Богданов‑младший. Мне эта очередь за хлебом памятна другим случаем. В конце нашего маленького Тимирязевского переулка строилась после войны пожарная часть. Там работали пленные немцы. Один из них робко пристроился к хвосту хлебной вереницы, и тут же все дружно сказали ему: «Давай, бери без очереди», что благодарный немец и сделал. Наверное, уже нет на свете того пленного, но хочется верить, что описанный эпизод он запомнил на всю жизнь.

Якушкины жили на третьем этаже. Младшего, Ванечку, почему‑то оберегали от нашего общества, и я мало что могу рассказать о нем. Знаю только, что он очень хотел стать актером, но ему — тоже по непонятным причинам — мешали осуществить заветное желание. Зато его деда, академика ВАСХНИЛ Ивана Вячеславовича Якушкина (1885–1960), помню хорошо. Вижу его высокую стройную фигуру, взгляд, устремленный куда‑то ввысь, отчего его за глаза звали Звездочетом. Был он лауреатом Сталинской премии. Старшее население Химички к нему относилось настороженно, стараясь избегать общения с ним. Сейчас прояснилось то, о чем ранее не говорили вслух: Иван Вячеславович, потомок декабриста — «пушкинского» Якушкина, — сотрудничал с «органами» и поддерживал Т. Д. Лысенко. Это сотрудничество, вероятно, началось еще в 1930‑х годах, когда он попал в лапы ОГПУ и вместо нескольких лет лагерей неожиданно удостоился помилования.

Я описал всех «бывших», кого так или иначе знал. Их дети ничем не отличались от прочих сверстников — различия уходили корнями в прошлое и внешне никак не проявлялись.

Другой социально и культурно детерминированный слой составляли выходцы из простого народа, в основном из крестьян. Их, как я уже говорил вначале, можно условно назвать советской интеллигенцией. Это — Алешины, Гунары, Калашниковы и Ерохины.

Начну со своей семьи. Мой отец, Степан Николаевич Алешин (1900–1982), в 13 лет пешком пришел из рязанского села, в котором родился и окончил церковно‑приходскую школу. Отец Степана, провожая сына в Москву, напутствовал его словами: «Учти, из Москвы два пути — или в коты или в люди». В Москве Степан устроился мальчиком в магазине Жака на углу Столешникова переулка и улицы Петровки (там и сейчас магазин). Не случись революция, вышел бы из него в лучшем случае приказчик в том же магазине. А он стал советским ученым. Учился на рабфаке, потом в университете и в конце концов оказался в Тимирязевской сельскохозяйственной академии ассистентом в той самой Химичке. Женился на Татьяне Яковлевне из соседней рязанской деревни. Она окончила рабфак, трудилась лаборанткой в ТСХА и стала матерью четверых детей, из которых третьим оказался ваш покорный слуга.

Я появился на свет в начале 1937 года, памятного не только репрессиями, но и столетием со дня смерти А. С. Пушкина. По сему случаю состоялся семейный совет, на котором председательствовал дед Николай Иванович, а протокол вела моя сестра Лиля. Дед предоставил слово отцу, сообщившему о благополучном рождении сына и о здоровье матери, что имело особый смысл: родился я семимесячным, поскольку мама отравилась химикатами, готовя очередной эксперимент. Когда встал вопрос об имени ребенка, пионерка Лиля предложила назвать младенца Александром в честь Пушкина. Родился я хилым и болезненным. Дед даже, увидев меня впервые, с горечью произнес: «И не пишшит». Потом, когда я немного подрос, то обыгрывал деда в карты, на что он, как маленький, обижался. Вот так я «не пишшу» уже девятый десяток лет…

Первое мое отчетливое воспоминание — бабушка на столе. Умерла она в 1940 году. Потом началась война. Думали, скоро кончится, и нас — маму со мной и с сестрой Татьяной, родившейся в 1939 году, — отправили недалеко, в учебное хозяйство Академии в Мичуринск. В ноябре, когда немцы подступили к Москве, Академию эвакуировали в Среднюю Азию. Попали мы в Самарканд на Пушкинскую улицу. Постепенно ситуация с продовольствием стала ухудшаться. Конечно, голода, подобного ленинградскому, не было, но есть все время хотелось. Основной пищей являлась затируха — каша из пшена или кукурузы на воде. Из тюрем выпустили заключенных, поскольку их нечем было кормить, и они, бездомные и голодные, бродили по городу, наводя ужас на население. Помню сцену: несет женщина пайку хлеба, на нее набрасывается бродяга, выхватывает хлеб, бежит, на ходу глотая неразжеванные куски, а за ним с криками несется толпа, его догоняют, и на мостовой остается лежать растерзанное тело. Однажды сестра Лиля следила на улице, как варится компот из сухофруктов в медной кастрюльке. Отвлеклась на минутку — а кастрюльки с кипящим компотом и след простыл. В Самарканде я впервые смотрел кино: хронику Сталинградской битвы. На экране — оборванные, в жалких обмотках пленные. Возможно, именно они через несколько месяцев шли в Москве по Садовому кольцу, а за ними ехали поливалки, смывавшие следы этих «рыцарей‑крестоносцев».

В мае 1943 года мы вернулись в Москву. В памяти от той дороги остались степи, усыпанные цветущими маками, тогда еще многоводное Аральское море, волжские заросли с оглушительным пением соловьев.

Хотя налеты на Москву продолжались и в Тимирязевском парке еще учили добровольцев тушить зажигалки, а на корте располагались аэростаты, но уже смывали с окон бумажные кресты и все чаще гремел салют в честь освобождения очередного города. Я переносил на карте флажки, обозначавшие движущуюся к западу линию фронта. А потом пришла Победа. Помню, мы семьей наблюдали с Большого Каменного моста салют и поднятие аэростатами в небо портретов Сталина и Ленина.

Каждый год мы ходили на первомайскую демонстрацию, и я видел издалека Сталина. Когда однажды возвращались с демонстрации, где‑то на Моховой возле Пашкова дома около нас затормозил черный ЗИС, дверь открылась, и какой‑то человек сказал отцу: «Степан, садись, подвезу». Но отец был с детьми и потому отказался. Выяснилось, что это — И. А. Бенедиктов, всесильный тогда министр сельского хозяйства, знавший отца с рабфаковских времен.

Жили мы довольно скромно. Брат Анатолий служил в армии лейтенантом. Лиля поступила в МГУ на исторический факультет и после студенческой практики весело распевала песню «А это был не мой чемоданчик». У нас почти постоянно кто‑то жил — то Шура, двоюродная сестра мамы, то армейский друг и тезка Анатолия по фамилии Глобус, еврей, у которого фашисты расстреляли всю семью. Потом Лиля вышла замуж, и они с мужем тоже какое‑то время жили у нас. Неудивительно, что мне до 10 лет нередко приходилось спать на полу. Мужем сестры стал Григорий Юрьевич Стернин (1927–2013). Вспоминаю первое знакомство с ним. Отмечали день рождения Лили, собрались ее сокурсники. Из ребят запомнились трое: Матус Лифшиц, Лешка Зингер и Гриша Стернин. Двое первых — фронтовики — разговаривали с родителями, а Гриша скромно колол дровишки для растопки печки — тогда еще газа не было. Вот он‑то и стал моим шурином и другом. Десять лет назад я похоронил его — члена‑корреспондента РАН по отделению искусствознания.

Когда в 1953 году Богдановы перебрались в новое здание МГУ на Ленинских горах, освободившуюся квартиру заняла наша семья. Жилищные условия заметно улучшились (вместо двух комнат — три), да и старшие дети к тому времени жили отдельно. Нашими соседями по новой квартире стали Гунары. Иван Исидорович Гунар (1906–1984) — физиолог растений, профессор, лауреат Сталинской премии, фронтовик — дружил с моим отцом. Многое их сближало — крестьянское происхождение, учеба в советских вузах, нелегкий путь в науке, равнение на ученых, сочетавших глубокое знание предмета с патрио­тическим настроем. Таким для обоих являлся академик Дмитрий Николаевич Прянишников (1865–1948). У нас в семье существовало нечто вроде культа Прянишникова: отец безгранично верил ему, а мама у него работала. По‑видимому, Дмитрий Николаевич отвечал на такое отношение взаимностью, ведь неспроста он попросил отца сопровождать его в поездке в Свердловск на общее собрание Академии наук в мае 1942 года. Маленькая, но показательная деталь: дирекция Тимирязевки во время войны для поддержки в питании выделила Прянишникову и многодетной семье Алешиных на двоих одну козу, разместившуюся прямо в комнате, в которой мы жили в эвакуации. А еще была курица, проклевавшая отверстие в стене — видимо, добывая из штукатурки известь. Так же относились к Д. Н. Прянишникову и в семье Гунаров. Восхищение академиком сочеталось с неприязнью к шарлатану в науке Т. Д. Лысенко. Здесь опять же проявилось влияние Прянишникова, говорившего, что в результате деятельности Лысенко агрономическая наука в стране «облысеет». И она действительно «облысела» после ареста Н. И. Вавилова по доносу Лысенко. От отца я слышал следующее: когда Прянишникову во время войны дали Сталинскую премию, он в ответном письме попросил Сталина освободить Вавилова. Во исполнение этого пожелания послали за Вавиловым в саратовский лагерь, но опоздали: Николай Иванович умер, не дождавшись освобождения.

Честная гражданская позиция Ивана Исидоровича Гунара иногда мешала его научной карьере. Со свойственной ему страстностью он выступал против ошибочных и догматических положений в биологической науке. За негативное отношение к учению В. Р. Вильямса об обязательном применении травопольной системы Гунар расплачивался длительными командировками (фактически ссылками) в Среднюю Азию и на Украину. Лишь благодаря энергичным усилиям Д. Н. Прянишникова он вернулся в Тимирязевку. (Кстати, как тут не вспомнить, что остроумный Дмитрий Николаевич исчерпывающе, одним словом охарактеризовал Вильямса, назвав его «Виляемс», когда тот на склоне лет вступил в партию.) Не прошли Ивану Исидоровичу даром и выступления против Лысенко: ТСХА, где было много лысенковцев, не поддержала его выдвижение в академики, о чем Гунар, впрочем, не очень сожалел.

Супруга Ивана Исидоровича — Варвара Николаевна — была в приятельских отношениях с моей мамой, а их младший сын Михаил — моим другом и входил в компанию «детей Химички».

Еще одним моим другом, может быть даже самым главным по Химичке, являлся Юрий Ерохин. Жил он вместе с матерью, школьной учительницей биологии Валентиной Федоровной, в маленькой комнатенке в одной квартире с Каблуковыми; чтобы не ходить через анфиладу комнат, занимаемых другой семьей, Ерохины пользовались черным ходом. Юрка, будучи на год старше, пользовался безусловным авторитетом. От него я «заразился» коллекционированием бабочек. У самого Юрки имелись соответствующие каталоги, коробки с экземплярами бражников и орденских лент (ленточниц). Я — на подхвате. Мы часами бегали по окрестным кустам и ловили бабочек. Весной, когда в сквере внутри трамвайного круга зацветала сирень, наступало самое счастливое для нас время: здесь можно было поймать редкого сиреневого бражника, а на огромном тополе, росшем рядом, найти гусеницу бражника тополевого. Я благодарен Юре за это увлечение — что ни говори, любое коллекционирование приучает к системности, — но все же для меня оно осталось лишь эпизодом в жизни; для Юры же бабочки оказались первым этапом становления его как ученого‑биолога. Потом последовал биофак МГУ и работа в Институте биофизики в Пущине. Сейчас Юрий Евдокимович Ерохин — известный ученый, доктор биологических наук.

В отличие от бабочек, футбол прошел через всю мою жизнь. Едва я научился ходить, «пасти» меня на улице поручили старшему брату Анатолию. Он был вратарем, привязывал меня за ногу к штанге, а сам старался отбивать все мячи, чтобы уберечь братишку от них. Так он стал довольно приличным вратарем и играл за Южный военный округ.

Еще до войны отец брал меня на стадион. В семье все болели за «Спартак». В довоенном «Спартаке» в воротах стоял Владислав Жмельков, отличившийся многочисленными взятыми пенальти. Потом он воевал, и я помню его снова в воротах команды ВВС. Впервые на стадион «Динамо» я пришел с отцом на финальный матч Кубка СССР в 1944 году. Наиболее ярко запомнились маленький юркий Владимир Демин из ЦДКА и вратарь «Зенита» Леонид Иванов в знаменитой кепке. Сам я больше всего любил играть в полузащите и потому своим кумиром считал Игоря Нетто.

Но не только футбол и прочие игры занимали наши вечера. Огромный интерес взрослых вызывали лекции в Большой химической аудитории, особенно по текущей политике — здесь лектором выступал какой‑то потомок Я. М. Свердлова; был ли это сын Андрей, информацию о котором с содроганием читаешь ныне в интернете, или кто‑то другой — сейчас мне определить невозможно. Там же устраивались литературные вечера. Помню выступление А. Т. Твардовского с чтением «Василия Тёркина». Голос поэта негромкий, с хрипотцой: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, снег шершавый, кромка льда…» И с трагическим подъемом в конце: «В этот день всем ясно стало — переправа сорвалась». Эти строчки для меня на фоне сегодняшних украинских событий приобретают особо драматическое звучание: тот же Днепр, те же проблемы… Приезжал молодой Ю. В. Трифонов после награждения Сталинской премией за повесть «Студенты», читал стихотворение: «За душой у студента четыре рубля и билет…» Куда именно билет — я забыл. Трифонов впоследствии стыдился своего первенца — «Студентов», написанных в традициях классического соцреализма, а напрасно — в повести было много непосредственности, позднее Юрием Валентиновичем утраченной. И, конечно, замечательно проходили чтения отрывков из литературной классики в исполнении таких мастеров, как Д. Н. Журавлев, о чем проникновенно вспоминает А. А. Богданов. Куда все это исчезло из нашей сегодняшней жизни?!

Химичка была не единственной достопримечательностью Тимирязевки. Центральный 10‑й корпус, в котором находился ректорат, представлял собой бывший дворец усадьбы Петровско-Разумовское, построенный в 1865 году по проекту архитектора Н. Л. Бенуа. Наше детское восхищение вызывали выпуклые оконные стекла дворца: сквозь них якобы можно было увидеть все, что снаружи, но нельзя ничего разглядеть внутри. Не знаю — не проверял, но с каждым годом этих волшебных стекол становилось все меньше, и не уверен, сохранились ли они сейчас. За дворцом простирался парк, террасами спускавшийся к пруду. Перед самым дворцом располагался цветник с фонтаном в центре, по бокам — скульптуры. По преданию, из дворца к прудам шел подземный ход. В гроте на берегу пруда во время войны проверяли качество противогазов. Впоследствии грот был сильно загажен, и, чтобы прекратить безобразие, вход в него закрыли решеткой. Зимой с вершины грота до сих пор катаются на санках дети. Слева от центральной аллеи на берегу заросшего прудика, я еще помню, существовали остатки другого грота, в котором в 1869 году заговорщики‑революционеры убили своего товарища из‑за подозрений в измене. Событие это взволновало тогда всю Россию и послужило толчком к написанию Ф. М. Достоевским романа «Бесы».

С другой стороны центрального корпуса, за трамвайной линией, раскинулся сквер с бюстом К. А. Тимирязева, который был профессором Петровской земледельческой академии, получившей после смерти ученого его имя. Одна из высеченных под бюстом надписей гласит: «Большевики, проводящие ленинизм, работают для счастья народа и приведут его к счастью. Я всегда был ваш и с вами (большевиками)». Существуют обоснованные сомнения в достоверности этого высказывания ученого, но в главном содержание надписи соответствует настроениям Климента Аркадьевича.

Еще дальше за небольшой площадью, где разворачивались автобусы, начиналась чудесная Лиственничная аллея, посаженная 160 лет назад Р. И. Шредером — придворным садовником Александра II, выходцем из Дании. Память о «патриархе русского садоводства» недавно увековечили бюстом, установленным в начале аллеи. По ней мы с отцом каждый вечер отправлялись провожать экспресс Москва — Ленинград (21.40). Приходили заранее, ждали на кромке выемки, когда под мостом покажется свет от прожектора локомотива. Состав проносился мимо, и мы с сознанием выполненного долга возвращались домой. На полдороге аллея пересекала систему проточных прудов. По какой‑то причине в особо снежные годы подземный водоток оказывался забитым, и вода перетекала из верхнего пруда в нижний прямо по мостовой....