Из рода Боборыкиных

Неизвестный художник. Портрет Пелагеи Лукьяновны Друцкой-Соколинской, урожденной Боборыкиной. Холст, масло. Первая треть XIX века. Смоленский государственный музей-заповедник

По следам старинного портрета.

Думается, не зря сказано: «У историка, не имеющего в руках географии, встречается претыкание»¹. Если в этом утверждении «географию» заменить «иконографией», оно останется столь же справедливым: без лиц не разглядеть эпохи.

Подбирая иллюстративный материал ко второму изданию своей книжки «Заглянуть за документ» (М., 2011), посвященной забытым родственным и свойственным связям М. Ю. Лермонтова, в том числе по линии Боборыкиных², узнал, что в ИРЛИ хранится «альбом с акварельным портретом кн. Пелагеи Лукьяновны Друцкой-Соколинской, возможно ей и принадлежавший (Р. I. Оп. 42. № 78. 1827–1859 гг.), — в нем есть выписки на французском и немецком языках из Гофмана, Ж.-П. Рихтера, Мюссе, Ламартина, Сенанкура и даже Кьеркегора»³.

Удача: девичья фамилия княгини не названа, но знаю: Пелагея Лукьяновна Друцкая-Соколинская — урожденная Боборыкина, дочь Лукьяна Ивановича Боборыкина и его второй жены Евдокии (Авдотьи) Евгеньевны Кашкиной, двоюродная сестра декабристов С. Н. Кашкина и Е. П. Оболенского⁴, родная тетка Марии Львовны Симанской — родственницы и адресата двух записок поэта, одна из которых написана кровью.

Обращаюсь в Пушкинский Дом с запросом и вскоре получаю цифровую копию портрета. С акварельного поясного рисунка смотрит на нас в четверть оборота молодая прелестная голубоглазая женщина в красном бальном платье с белыми широкими рукавами; плечи обнажены, талия подчеркнута лентой, пышные черные локоны завиты и уложены по моде 1820-х годов. Портрет подписан по-французски и датирован: «C^te Pouline Droutzkoy née Bobarykin 1827»⁵, то есть «Кн[ягиня] Полина Друцкая урожденная Бобарыкина 1827». Подпись заключает загадку. Дело в том, что Полина стала княгиней Друцкой-Соколинской только 30 апреля 1830 года⁶. Романтическая история, связанная с ее замужеством, известна из мемуаров Е. А. Сабанеевой⁷ и в кратком пересказе с добавлением сведений из других источников выглядит так:

В браке с Евдокией Евгеньевной Кашкиной (1766–1843) тайный советник Л. И. Боборыкин (ок. 1747 — после 1815) имел троих сыновей — Евгения, Николая, Дмитрия⁸ — и трех дочерей. Старшая дочь Екатерина Лукья­новна (ок. 1797–1875) вышла замуж за Льва Александровича Симанского (1781–1841). Две другие носили по бабушке имя Пелагея. Старшая из них умерла в младенчестве. Смерть дочери произвела на Евдокию Евгеньевну гнетущее впечатление. Она тяжело заболела, но приняла болезнь безропотно как испытание свыше, после которого ей снова будет дарована дочь. И действительно, прохворав несколько лет, Евдокия Евгеньевна поправилась и родила дочь, названную опять-таки Пелагеей (светское имя Полина). Овдовев и разделившись с остальными детьми, Е. Е. Боборыкина жила в Москве с Пелагеей-Полиной, постепенно превратившейся в красавицу с синими глазами и иссиня-черными волосами. В поисках хорошей партии мать начала вывозить Полину в свет, не подозревая, что ее кроткая, «сосредоточенная и не очень сообщительная» дочка принимает ухаживания знатного, но небогатого князя Владимира Никитича Друцкого-Соколинского. Шел как раз 1827 год, когда Евдокия Евгеньевна нашла Полине жениха — некоего Сомова, гвардейского офицера, богатого и немолодого⁹. Однако свадьба расстроилась: Сомов вздумал проверить рядную запись (договор) на приданое. Оскорбленная этим Е. Е. Боборыкина прогнала его прочь, еще три года пыталась устроить счастье дочери по своему разумению, но под конец сдалась, и Пелагея Лукьяновна вышла по любви за штабс-капитана в отставке князя В. Н. Друцкого-Соколинского (1806–1875)¹⁰. Мы не знаем, владел ли князь искусством акварели, но с осторожностью можем предположить: рисунок в альбоме и, что более вероятно, подпись сделаны его рукой — как предвосхищение будущего, как обет, данный, когда влюбленным грозила, казалось, неминуемая разлука.

Сохранились ли другие изображения Полины Друцкой-Боборыкиной? Сохранились два, и оба обнародованы совсем недавно.

В 2003 году потомки четы Друцких обнаружили в старинном фамильном сундуке альбом с записями и рисунками, датированными 1827–1877 годами. В нем оказалось стихотворение, адресованное Пелагее Лукьяновне Боборыкиной, из чего сделали вывод: альбом принадлежал ей, следовательно, женский акварельный портрет, украшающий альбомный лист, пусть и не подписанный, запечатлел Пелагею-Полину Боборыкину¹¹. Теперь, когда появилась возможность сравнить два изображения, с таким выводом, пожалуй, можно согласиться. Более того, оба портрета выполнены, по-видимому, примерно в одно время — до замужества модели.

Третий портрет, резко отличающийся от двух предыдущих, обнаружен в Смоленском государственном музее-заповеднике. Для его атрибуции потребовалось исследование надписи на обороте картины (холст, масло) в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах¹². В результате удалось разобрать: «укьяновны … ны … Друцкой … нской». «Наибольшие сложности вызывает почти утраченное имя изображенной девушки, — писала первый публикатор черно-белого изображения портрета Н. К. Вострикова. — Вероятнее всего, это имя Татиана, либо имя, начинающееся на “Пр”»¹³. В дальнейшем исследование с помощью графического редактора позволило прочитать текст следующим образом: «Пелагеи Лукьяновны княгини Друцкой … инской рожден Боборыкин…»¹⁴. Исследователи не пришли к единому мнению о времени создания портрета, написанного, очевидно, крепостным художником. Одни (я в их числе) считают: перед нами — Полина-Пелагея Боборыкина в возрасте 14–15 лет, другие — что это княгиня Друцкая-Соколинская, уже познавшая радость материнства (начало 1830-х годов).

Девочка, девушка, женщина, портреты которой представлены, прожила долгую жизнь. Родилась году в 1806-м, умерла предположительно после 1877-го. Была ли ее жизнь насыщенной событиями? Как посмотреть. Вот только два из них.

После подавления восстания на Сенатской площади и ареста Е. П. Оболенского среди его бумаг следственная комиссия обнаружила письмо на французском языке, посланное из Москвы в Петербург. Оно опубликовано в первом томе материалов по истории восстания декабристов. Приведем русский перевод:

«30 декабря.

Дорогой друг. 

Я получил твое письмо неделю тому назад и вопреки своему обыкновению не ответил на него тотчас же. 

Молчание мое вызвано грустным обстоятельством; я переживаю тягостные дни — моя бедная дорогая мать крайне больна, живу между страхом и надеждой. Ужасная неизвестность. Болезнь ее серьезна; правда, в настоящее время она чувствует себя довольно хорошо, и в этом отношении я имею некоторую надежду; однако силы ее угасают. Она почти не покидала своей постели с 18 ноября. Это меня пугает, у меня не хватает мужества говорить тебе о прочих дурных симптомах. Господи, сжалься над нами. Сердце мое переполнено скорбью. 

Тебе, конечно, известно через Симанского, что моя тетка Боборыкина узнала о смерти Евгения из письма, сообщавшего ей об этом без лишних церемоний. Она так добра, что скрывает свое горе не только от посторонних, но ей удалось также скрыть его от Полины; все это для того, чтобы известие это не дошло до моей матери. Смерть его очень подозрительна. Николай, хорошо знавший этого отвратительного Давыдова и бывший всегда его врагом, высказывает свою уверенность в том, что это дело Давыдова. Николай умоляет тебя, дорогой друг, упросить Грибоедова собрать точные сведения об этом деле. Это его обязанность — попытаться проникнуть в эту тайну. 

Прощай, дорогой друг, обнимаю тебя от всего сердца; присоедини к моим и свои молитвы о продлении жизни той, чья доброта делает честь сотворившему ее Богу. 

Прощай, прости за беспорядочное письмо. 

Твой друг С. К. 

P. S. Боборыкина не откажется помочь в деле Сергея, и она говорит, что дело это верное»¹⁵.

Комментируя материалы Следственного комитета «О порутчике князе Оболенском», историк А. А. Покровский верно определил, что автор письма — С. Н. Кашкин, двоюродный брат Е. П. Оболенского, и что здесь упоминается именно Александр Сергеевич Грибоедов, но ошибся, датировав письмо 30-м декабря 1825 года, то есть временем после противостояния на Сенатской площади и ареста князя. «Сопоставление имен: кн. Оболенского — Грибоедова — Давыдова — чрезвычайно интересно», — пишет он, полагая, что речь идет о Василии Львовиче Давыдове (1780–1855) — известном деятеле Южного общества¹⁶.

В начале письма говорится о болезни Анны Гавриловны Кашкиной, скончавшейся 30 января 1825 года¹⁷. Таким образом, письмо С. Н. Кашкина следует датировать 30 декабря 1824 года.

По словам Кашкина, петербуржец Л. А. Симанский (см. выше) рассказал Оболенскому: кто-то «без лишних церемоний» сообщил его теще Авдотье Боборыкиной о смерти сына Евгения. Боборыкина «скрывает свое горе не только от посторонних, но ей удалось также скрыть его от Полины (младшей дочери. — И. Р.); все это для того, чтобы известие это не дошло до моей матери».

Первенец Боборыкиных — Евгений Лукьянович Боборыкин (1793–1824), как и Евгений Оболенский, названный в честь общего деда — генерал-аншефа Е. П. Кашкина (1737–1796), окончил Институт инженеров путей сообщения (1820) и, произведенный в чин поручика¹⁸, получил назначение на Кавказ в четвертый округ Главного управления путей сообщения¹⁹. В Тифлисе он был представлен командующему Отдельным кавказским корпусом А. П. Ермолову, сошелся с отличившимся впоследствии при взятии Карса Н. Н. Муравьевым (они вместе музицировали²⁰) и А. С. Грибоедовым.

Именно Евгений Боборыкин, а не (как утверждается) его однофамилец Дмитрий Александрович Боборыкин, умерший в Имеретии от горячки 3 сентября 1820 года²¹, чуть не спровоцировал поединок между Н. Н. Муравьевым и А. С. Грибоедовым. 5 февраля 1822 года на обеде у А. П. Ермолова Грибоедов насмешливо отозвался о Муравьеве в отсутствие последнего. Утром следующего дня Н. П. Воейков, адъютант Ермолова, зашел к Муравьеву и застал там Грибоедова. Отведя хозяина в другую комнату, Воейков только намекнул на вчерашний случай, но не сообщил ничего конкретного. В середине того же дня Воейков снова заглянул к Муравьеву, на сей раз с Боборыкиным. Муравьев попросил объяснить утренний намек. «После долгих отговорок, — записал он в дневнике, — Боборыкин сказал мне, что накануне Грибоедов изъяснялся у Алексея Петровича Петру Николаевичу²² насмешливо насчет наших занятий в восточных языках, понося мои способности и возвышая свои самыми невыгодными выражениями на мой счет. Меня сие крепко огорчило. Необходимо должно было иметь поединок, чтобы остановить Грибоедова, что было весьма неприятно. Я пошел к Воейкову, где нашел Боборыкина, объяснил им, сколько происшествие сие было неприятно для меня, послав вслед за сим к Грибоедову книгу его и велев потребовать мои назад; и то было вмиг исполнено. Вскоре за сим явился ко мне Грибоедов, дабы я ему объяснил причины, понудившие меня к сему поступку. Я ему объяснил их и назвал свидетелей. Мы напали все на него и представляли ему его неосторожность. Он извинился передо мною и просил, чтобы я забыл сие; но Боборыкин, имея старые причины на него сетовать, продолжал спорить с ним. Сие подало повод к колкостям с обеих сторон. Боборыкин сознавался, что он не должен был мне передавать этих слов, не объяснившись сперва с Грибоедовым, но сказал, что уважение его и преданность ко мне понудили к сему. В самое это время Грибоедов вскочил и ушел. Мое дело было поправлено, но Боборыкин и Воейков оставались на дурном счету в глазах Грибоедова. Я намеревался и теперь намереваюсь пресечь понемногу знакомство с ним; но тут я должен был примириться с ним и принять его извинения, и потому я отправился с Боборыкиным к нему и примирился с тем условием, однако ж, чтобы: 1) Грибоедов не смел после разносить сего и 2) чтобы он вперед был осторожнее в своих речах. Он охотно согласился на сие и дал честное слово, что вперед будет осторожнее и нигде не разгласит сего дела. <…> Боборыкин извинился в том, что он мне сказал сие, а Грибоедов в том, что прежде подал ему повод неудовольствия на себя своими неосторожными шутками. И мы так расстались»²³.

Между тем Е. Л. Боборыкин продвигался по службе: из инженера 3-го класса стал инженером 2-го класса, получил чин капитана²⁴. А. П. Ермолов его отличал. Вот лишь один случай. Когда Н. Н. Муравьев, обсуждая с главнокомандующим строительство новой дороги, пожаловался на трудности «в обделке одного крутого спуска» и «просил о назначении инженерного офицера для осмотра сего места», Ермолов не колеблясь назначил Боборыкина²⁵.

И вдруг 12 ноября 1824 года Муравьев записывает в дневнике: «Приехавший из Тифлиса поручик Лашевский сказал мне, что 8-го числа сего месяца капитан Боборыкин застрелился, будучи в доме у полковника Давыдова. Он сделал сие при жене его, которая вбежала в комнату, услышавши пистолетную осечку, и застала его, когда он уже другим пистолетом застреливался. Она сама упала без чувств от испуга и долго была в таком положении, пока ее привели к жизни. Если справедливо все сказанное мне, то нельзя не порицать Боборыкина в поступке, который можно назвать бесчестным тем, что он сделал сие в доме, в коем был принят ласково и дружески; но слухи сии могут быть несправедливы»²⁶.

«Смерть его очень подозрительна, — пишет С. Н. Кашкин Е. П. Оболенскому. — Николай, хорошо знавший этого отвратительного Давыдова и бывший всегда его врагом, высказывает свою уверенность в том, что это дело Давыдова».

Николай — не кто иной, как Николай Лукьянович Боборыкин (1794–1860) — родной брат Евгения и Полины и двоюродный — Кашкина и Оболенского. Он — капитан гвардейской пешей артиллерии, служит в Варшаве в Литовском корпусе (батарейная рота № 5)²⁷, бывает в Москве²⁸. «Отвратительный» же Давыдов, очевидно, это полковник, в доме которого застрелился Е. Л. Боборыкин. Николай Лукьянович — артиллерист. Логично предположить, что он знает Давыдова по службе. В Тифлисе 1820-х годов находим только одного артиллерии полковника Давыдова — Петра Агафоновича, командира крепостной артиллерии тифлисского гарнизона²⁹.

П. А. Давыдов родился примерно в 1780 году в семье тверских дворян³⁰. Из Артиллерийского и инженерного кадетского корпуса выпущен подпоручиком в полевую артиллерию (1798)³¹. Перед Отечественной войной в чине штабс-капитана служил в Московской резервной артиллерийской бригаде, 1812 год встретил в 13-й конно-артилерийской роте, затем был капитаном 4-й резервной артиллерийской бригады. Оказалось, что в Тифлисе Давыдов находится совсем недавно: «Его Императорское Величество в присутствии своем в Санкт-Петербурге февраля 16-го дня 1824 года соизволил отдать следующий приказ <…> определяются на службу <…> по артиллерии уволенный лейб‑гвардии из пешей батарейной артиллерийской № 5-го роты (курсив мой. — И. Р.) полковник Давыдов 4-й в Тифлисский артиллерийский гарнизон с назначением командиром оного»³². Таким образом, предположение о совместной службе П. А. Давыдова и Н. Л. Боборыкина подтвердилось. Но, может быть, Николай Лукьянович ошибается насчет личных качеств полковника? Да и был ли тот женат?

Ответ неожиданно нашелся в монографии В. С. Измозика, посвященной истории перлюстрации в дореволюционной России: «В сентябре 1827 года было прочитано письмо полковника Петра Давыдова из Тифлиса <…> в Москву к известному военачальнику 1812 года и поэту Д. В. Давыдову. Описывая различные новости кавказской жизни, автор в числе прочего писал: “Вот вам еще не менее для вас интересное: <…> из грузин, грузинок и людей русских, познание имеющих, жена моя составила комитет. Заседание было об отличии красок чернить волосы, и оным открыто, разыскано и положено: отправиться ей с избраннейшими в лавки, что учинено 24-го [августа], но, увы! Краски старые и нехорошие”. Это место было отчеркнуто карандашом и поставлен знак “NB” (т. е. Nota Bene — обратить внимание). В результате дежурный генерал Главного штаба А. Н. Потапов 19 сентября направил запрос по поручению начальника Главного штаба Дибича тифлисскому военному губернатору Н. М. Сипягину с приложением копии данного места письма и требованием “сообразить смысл слов сих в отношении к Давыдову, не есть ли это какая-либо аллегория, способствующая к передаче совсем другого смысла”, а также уведомить, кто такой Петр Давыдов. Из Тифлиса 5 ноября последовал успокоительный ответ губернатора: “Писано полковником артиллерийского гарнизона Давыдовым, который известен за человека самого нескромного, но суждениями своими никому, кроме себя, вреда не делающего. Я в полной мере уверен, что он, желая блеснуть остротою, написал Аллегорию, которую сам не понимает и которая не заключает в себе никакой сокровенности”»³³…