Андрей Чеславович Козаржевский

Предисловие публикатора

Мне посчастливилось быть студентом Андрея Чеславовича Козаржевского¹ на истфаке МГУ в начале 1990‑х годов. По молодости было трудно судить (да и сейчас непросто), переживал ли тогда факультет расцвет или претерпевал злые трансформации развала страны, но только преподавала у нас плеяда блестящих ученых и педагогов. Имена их можно перечислять очень долго, однако даже на их — очень ярком — фоне Козаржевский очевидным образом выделялся. Он читал тогда для студентов, не занимавшихся античной историей, два курса: «Мастерство устной речи лектора» и «Памятники мировой истории и культуры». Казенщина вузовских названий не должна скрыть от нас содержания дела: и там, и там разговор серьезнейшим образом выходил за пределы программы, порой обращаясь в ее противоположность.

В «лекторском» курсе Андрей Чеславович рассказывал о внутренних укладах речи, об искусстве полемики (при этом несколько кокетливо подчеркивал, что он учит не искусству, а «мастерству», ремесленному деланию), о старомосковском и петербургском произношении, о типичных ошибках студентов и преподавателей. Не обходилось и без профессорского ворчания; особенно доставалось тем, кто коверкает логику речи, кто без дела торопится или подменяет мысль треском. Это не было брюзжанием пожилого человека, но ясно ощущаемой болью за размывание тех пластов нашей культуры, что были для него совершенно домашними.

Часто бывает так, что заслуженный человек, встречая желторотых юнцов, от сердца желает поделиться с ними тем, что изведано и выстрадано всем опытом жизни, юнцы же ропщут: «Зачем эти россказни? Давайте будем заниматься предметом». Здесь не было так. Каждая лекция превращалась в моноспектакль, который вовлекал зрителя и превращал его по меньшей мере в машиниста сцены. Примеры были ненавязчивы, оценки деликатны, хотя порой и строги. Над всем этим царило обаяние и ученость — позабытое ныне понятие, которое обозначает не количество прочитанной литературы, а степень сродства материалу, преданности своему делу. Хотя Андрей Чеславович никогда не забывал сказать о важности теоретических знаний, о том, что он против, как любил выражаться, «ползучей эмпирики», рассказываемое на занятиях носило предельно практический характер и помогало начинающим специалистам разобраться не с отвлеченными, а с реальными вопросами.

Курс по истории памятников мировой культуры, по совести говоря, было бы проще назвать «Введение в христианские корни цивилизации», но, конечно, на рубеже 1980–1990‑х годов в столичном университете это было абсолютно невероятно (кстати, на назывании Московского университета столичным настаивал сам профессор). Здесь Андрей Чеславович чувствовал себя в своей тарелке в высшей степени. На занятии, сухо именовавшемся «Византийские памятники», он мог внезапно достать губную гармошку и наиграть церковные гласы, продолжая с невозмутимым видом называть их мелодиями того времени. Как бы случайно сделав экскурс в символику цвета в православии, сообщал между делом: «Москвичи очень любят храм Зачатия праведной Анны, что в Углу, проезд до улицы Разина троллейбусом 5». Это была самая настоящая проповедь, проповедь через научение культуре.

На старших курсах к теплому чувству благодарности профессору примешалась горечь: я как‑то несомненно ощутил, что он умрет в годы моего студенчества и я буду участвовать в его погребении. Так и случилось. В этом марте мы вспоминаем уже тридцатую годовщину кончины Андрея Чеславовича Козаржевского.

Спустя годы, когда я сам стал преподавать курс гомилетики в Московской и Сретенской духовных академиях, всегда советовал своим студентам познакомиться с лекциями профессора Козаржевского, почитать и послушать его. К моему удивлению, его текстов в нашем гиперинформационном пространстве найдешь очень и очень немного. Мне захотелось восполнить этот пробел для тех, кому предстоит освоить — оставим заголовок — «мастерство устной речи лектора». Лучшего наставника, чем Андрей Чеславович, бесспорно, здесь не найти. И еще я подумал: ему бы самому понравилось, что память о нем носит, что ли, «действенный» характер, что она продолжает приносить в мир гармонию и знание, все то, что сам Козаржевский называл заботой «нас, просвещенцев».

Я благодарю сына и наследника А. Ч. Козаржевского Петра за право опубликовать предлагаемые вниманию читателя материалы — три лекции, прочитанные профессором в начале 1990‑х годов на курсах повышения квалификации педагогов (будут печататься по одной в этом и в следующих номерах. — Ред.).

Вечная память рабу Божию Андрею!

Успеха всем тем, кому публикуемые сегодня материалы помогут в профессиональном становлении и росте.

Протоиерей Александр Абрамов

Андрей Чеславович Козаржевский

Лекция 1

Подумаем, каковы корни того искусства слова, которым мы владеем?

Корни уходят в античность, как очень многое в современной европейской цивилизации. Возьмем даже театр, его схемы, возьмем драматургию с ее основными жанрами — трагедия, комедия, драма, — их структуру, возьмем классические архитектурные стили и так далее. Все это корнями уходит в античность, но, конечно, уже переосмыслилось за те эпохи, которые пришли за Древним миром. И почему же именно античность явилась колыбелью ораторского искусства современного человечества? По двум причинам.

Первая причина в том, что античная культура — по преимуществу устная культура. Гёте в «Беседах с Эккерманом»² говорит, что слово тогда (т. е. в античности) было весомым потому, что оно было высказанным словом. Фраза на немецком языке примерно такая: «Das Wort dort so wichtig war weiles ein gesprochenes Wort war»³ — вот он как сказал. И нам действительно трудно представить себе и грека, и римлянина, читающего что‑то в тиши своего кабинета. Нет. Произведения литературы исполнялись; исполнялись устно на пирах, на дружеских собраниях и т. д. Античная культура была преимущественно устной культурой. Это во‑первых.

Далее. Расцвет ораторского искусства в древности падает на развитие демократического строя. Вот археологи копали Афины, копали другие места. Они нашли великолепные храмы, театры, но они не нашли дворцов в Афинах. Они не нашли, например, дворца Перикла. По‑видимому, его и не было. Человек эпохи Перикла, т. е. времени высочайшего внутреннего расцвета демократии, был прежде всего άνήρ πολιτιικός. По‑гречески άνήρ πολιτιικός означает «человек, занимающийся политической, государственной деятельностью». Отсюда мое имя, например, — Андрей; πολιτιικός — ясно; άνήρ πολιτιικός. И все потенции своего ума, своего сердца человек эпохи Перикла отдавал общественной, государственной деятельности. Он и дома‑то редко бывал — в основном всё на агоре, на площади, на народном собрании, на суде присяжных и т. д. Это V век до н. э., эпоха Перикла. Ну а что касается Рима, то там ораторское искусство расцветало в I веке до н. э., в эпоху Цезаря и Цицерона. Ну а потом что?

А потом, как сказал очень образно Тацит: «Август умиротворил красноречие»⁴. Сохранились до нас риторические труды таких трех великих деятелей древности: Аристотеля (воспитателя Александра Македонского); Цицерона, который был не только оратором‑практиком, но и теоретиком; и, наконец, Квинтилиана, который жил во II веке н. э. и написал известный труд «Воспитание оратора». К сожалению, Квинтилиан мало известен — до сих пор, как ни странно, он не переведен на современный нормальный русский язык; переводы старые очень беспомощны.

* * *

Нам кажется, что очень многое, чем мы сейчас владеем, это достояние нашего времени, конца ХХ века. Мы говорим о том, что лекция — это коммуникация с обратной связью, связью, которая осуществляется через звуковые и слуховые каналы. На самом деле уже в древности над этим задумывались, только не называли так — «коммуникация с обратной связью». Естественно, что каждый оратор думал о том, какой отзвук его выступление встречает в аудитории. Это совершенно естественно. И он смотрел на аудиторию, улавливал настроение по репликам, по возникавшему шуму он судил о том, доходят его слова или не доходят. Вот так.

В древности задумывались над очень интересными проблемами, которые волнуют и нас с вами: что делает оратора оратором — природный дар или же специальная подготовка? Иными словами, natura — «природа» (по‑гречески φύσις, отсюда «физика») — делает оратора? Или же его делает специальная подготовка (по‑латински ars — «искусство», по‑гречески νόµος — слово многозначное, первое значение — «закон»)? Что делает оратора?

Цицерон сказал одну фразу, она сделалась крылатой. Он сказал ее неосторожно, и многие понимают ее прямолинейно: «Oratores fiunt, poetae nascuntur» («Поэтами рождаются, ораторами становятся»). Некоторые наивные люди думают, что любой человек, поднатужившись и получив специальную подготовку, может стать оратором. Заметьте, что я наши скромные встречи называю не «ораторским искусством», а «мастерством устной речи», и делаю это совершенно сознательно. Ведь вот какая ситуация получилась. Мы не стыдимся признаться в отсутствии у нас или у кого‑нибудь из высоко стоящих на социальной лестнице людей музыкального дара, дара художника, дара скульптора — и почему‑то стесняемся признать в себе отсутствие дара слова. Одно время у нас примитивно считалось: если ты стоишь во главе партии и государства, ты уже автоматически делаешься великим оратором. К счастью, недобрые времена прошли, но до сих пор все‑таки мы стыдимся признать, что дар слова может отсутствовать. Ничего позорного в этом нет. Присутствуют, наверное, другие какие‑то таланты. Но коль скоро чувствуешь, что дара нет, как же должно над собой работать?

Мне представляется, что ораторское искусство слагается из двух компонентов. Во‑первых, из природных данных, таланта. И, во‑вторых, мастерства.

А из чего состоит мастерство? Мастерство состоит из знаний, навыков, умений. А и знаниями, и навыками, и умениями может овладеть любой из нас. Вот сочетание мастерства с природным талантом и делает человека оратором. Но мы не ставим перед собой такой задачи — стать ораторами. Мы люди говорящей профессии, поэтому нам нужно овладеть мастерством.

Далее. Очень интересные цели ставились в античности перед ораторским искусством. Первая цель такая — docere (отсюда «доцент», естественно) — «научить». Строго говоря, не столько научить, сколько сообщить определенную сумму информации или идей. Вторая — movere (английское move отсюда, производные слова — «мотор» и прочие) — «подвинуть», «возбудить». Иными словами, побудить слушателя к чему‑то. И третья задача — delectare — «усладить». «Услаждение» здесь, конечно, понимается очень широко — как эстетическое удовлетворение от выступления.

* * *

Уже в древности в риторике были заложены и развивались как бы параллельно две тенденции. Одна тенденция — это теоретико‑практическое осмысление искусства слова, когда оно опирается на науку, в какой бы стадии развития она ни была (психология, социология и т. д.). А второе направление — догматическое, которое сводило ораторское искусство к механической сумме определенных правил. И вот у нас М. В. Ломоносов и М. М. Сперанский представляют как раз теоретическое направление, а сугубо догматическое направление представлено знаменитым Н. Ф. Кошанским⁵, против риторики которого так восставал В. Г. Белинский. В дальнейшем риторика не сохраняется как наука. Она распадается на ряд проблем, которые входят в другие науки: в литературоведение, в теорию текста и т. д.

Когда спрашиваешь коллегу, что он считает главным в своей работе, обычно следует стандартный ответ: «Знание и соответствующий научный уровень. Будешь знать свой предмет — все остальное приложится. Появится нужное выражение лица, жесты, слова, тон». Увы — не прикладывается. И вы, наверное, часто замечали, уважаемые товарищи: вот перед вами выступает человек, знающий свое дело, любящий его, человек, имеющий призвание к занятию этим делом, но ему многого не хватает для того, чтобы донести до слушателей и зрителей свои мысли и чувства. Чего ему может не хватать?

Ему может не хватать техники речи с ее тремя китами — дыханием, голосом и дикцией: прерывистое дыхание, монотонно звучащий голос, неотчетливое произношение. Далее. Ему может не хватать информативности, культуры речи. Если бы я читал вам лекцию в дореволюционном университете, то главным разделом в моей работе были бы знаменитые flores eloquentiae — «цветы красноречия» — тропы и фигуры, слова, употребленные в иносказательном смысле, переносном, особые конструкции синтаксические, все эти бесчисленные эпитеты, метафоры, синекдохи, оксюмороны и прочая. За это, за «цветы красноречия», ценили раньше речь. У нас, у современных людей, иной критерий: «цветы красноречия» не обязательны. Придет на ум образное сравнение — употреби его, если это уместно, а если ничего не приходит на ум — не стоит огорчаться. Не за это, не за «цветы красноречия», не за риторические приемы ценится речь современного оратора. (Слово «оратор» я понимаю в обобщающем смысле, широком: это преподаватель, это докладчик, лектор.)

Следующий компонент, относящийся уже к внеречевым средствам воздействия, — это логика речи. Логика речи, которая сказывается в построении вашего выступления. И логика является основным стержнем столь важного в наше время искусства полемики, то есть умения отстаивать свои взгляды и опровергать то, что нам кажется неправильным.

И последний раздел (если не бояться номенклатурности и нумерования проблем) — это психологическое воздействие на аудиторию. Когда начинается это психологическое воздействие? Не тогда, когда мы, встав на свое рабочее место, начинаем что‑то говорить, а задолго до этого — когда открывается дверь и вы, пронизанный энным количеством пар глаз, идете к своему рабочему месту. Особенно если вы аудитории не знакомы и ваши слушатели и зрители пытаются составить себе первое впечатление о вас — «по платью». По платью встречают, а по уму (дай Бог, если он выявится) провожают. Но первое впечатление «по платью» все‑таки остается и сбрасывать его со счетов не приходится. Что значит «по платью»? По тому, как держится человек, какая у него походка, какой у него взгляд, как он одет, к лицу ли он одет. (Сейчас в моде дурная раскованность во всем: в чувствах, в мыслях, в манерах, в поведении, в морали и во внешнем виде.)

Что входит в понятие «психологическое воздействие на аудиторию»? Борьба с расслабляющим страхом. Вы скажете: «Какой расслабляющий страх? Мы опытные люди, и я еще буду студента бояться?» Я настораживаюсь, когда мой коллега говорит, что он никогда не волнуется перед выступлением. Мне кажется, что мой коллега превратился в заезженную пластинку, которой все равно, где и что говорить. И пока мы способны волноваться, мы имеем моральное право быть наставниками молодежи. Кончилось волнение — уходи на заслуженный отдых. И вы знаете, что это от возраста не зависит. И как скучны те люди, которые не способны волноваться, восхищаться, я бы сказал даже — по‑детски восхищаться тем хорошим, что есть у нас! Независимо от трудных времен, которые мы переживаем, есть очень много хорошего и настоящего. И попутно скажу (не столько вам, сколько через ваши головы вашим студентам), что не нужно искать каких‑то особых мистических тайн в нашей жизни, пытаться проникнуть туда, куда проникнуть, в общем говоря, невозможно и бессмысленно (я говорю о потоке суеверий, о потоке доморощенной мистики, о рерихианстве, о всяких Богородичных центрах, о колдовстве, о спиритических сеансах). Мне всегда хочется сказать, когда такой солнечный день, студенту: «Ну, посмотрите на голубое небо, посмотрите на деревья — неужели этого недостаточно для жизни?» Я как пожилой человек очень трагично ощущаю, что я много еще прекрасного в жизни не увижу и не услышу.