Театр-кабаре «Фоли-Бержер». Люба Сумарокова — первая справа. 1932 год.

Дом по адресу Покровский бульвар, 18/15 известен как «Дом Телешова». Когда‑то в нем по средам в гостях у писателя Н. Д. Телешова собиралась московская литературно‑музыкальная элита — Шаляпин, Горький, Бунин, Рахманинов… Теперь там частный музей. Известно, что в доме по сей день живет шестое поколение все тех же старинных купеческих родов, которым он принадлежал, — Телешовых и Карзинкиных. И хотя потомков этих семей, разбросанных по миру, насчитывается сегодня немало, скорей всего, обитателям особняка на Покровке невдомек, что относительно недавно в далекой Бразилии доживали свой век две сестры‑балерины, называвшие себя племянницами московских представительниц рода Карзинкиных.

Москвички, сестры Анна и Любовь Сумароковы посвятили себя балету не случайно. Некоторые их предки — торговцы, фабриканты, банкиры — живо интересовались и активно участвовали в культурной жизни Москвы. Одна из тетушек сестер, московская купчиха Ю. М. Карзинкина, владелица подмосковного имения Троице-Лыково, происходила из семейства богатых промышленников и чайных торговцев, довольно тесно соприкасавшихся с миром искусства. Купец 2‑й гильдии С. С. Карзинкин был сотоварищем Саввы Мамонтова по Частной опере, дружил с Ф. И. Шаляпиным и его женой‑балериной. Другая тетушка, Е. С. Карзинкина (Ячменева) танцевала на сцене той самой Частной оперы. В Таганрогском художественном музее есть ее портрет работы В. А. Серова — она изображена с собачкой на руках. Знаменитый рассказчик и актер И. Ф. Горбунов в своих мемуарах вспоминал об Алексее Александровиче Карзинкине, в доме которого в середине XIX века собиралась музыкальная Москва на домашние концерты: «Сам хозяин был артистическая натура, играл на скрипке и был другом Александра Николаевича Островского по рыбной ловле». Женой Александра Андреевича Карзинкина являлась известная балерина Большого театра итальянка Аделина Джури. Другая балерина Большого — Ольга Некрасова, за которой, кстати, ухаживал один из Карзинкиных, — тоже приходилась Анне и Любови родной тетей. Поэтому ничего удивительного, что сестры избрали балетную стезю. И не прогадали, поскольку талант девушек оценил великий импресарио Сергей Павлович Дягилев, в балетных постановках которого обе они оказались очень на месте.

О звездах «Русского балета Сергея Дягилева» и о нем самом написаны десятки статей, книг, монографий, тома воспоминаний. Тщательно изучены биографии корифеев, блиставших по всему миру в труппе Дягилева в начале XX века. Ну, а что мы знаем о многочисленных рядовых членах труппы — танцовщицах и танцорах второго плана, артистах кордебалета, а также о костюмерах, гримерах, постановщиках и прочих обслуживающих спектакли людях? А ведь без их труда вряд ли могли бы в полной мере засиять имена Вацлава Нижинского и Матильды Кшесинской, Тамары Карсавиной и Анны Павловой, Леонида Мясина и Сержа Лифаря. Сегодня, за редким исключением, невозможно даже просто назвать фамилий этих людей — преимущественно выходцев из России, не то что проследить их судьбы…

И все же с двумя из тех, кто был причастен к всемирной славе Дягилевских балетов, мне довелось познакомиться в 1975 году в Бразилии, где они — сестры Анна и Любовь Сумароковы — оказались в конце жизненного пути.

* * *

Бразильский город Сан-Паулу еще с 1930‑х годов оказался притягательным местом для русских эмигрантов, переселявшихся туда ввиду нараставшей в Европе напряженности. Как следствие, здесь перед Второй мировой войной образовалась довольно большая русская диаспора. Одним из наиболее ярких ее представителей являлся наш родственник граф Эммануил Павлович Беннигсен (1875–1955) — в прошлом депутат дореволюционной Государственной Думы III и IV созывов, камергер, вскоре ставший известным в Бразилии журналистом и политическим деятелем.

Когда граф закончил свои «бразильские» мемуары, он очень надеялся, что когда‑нибудь этот многотомный труд будет опубликован в России. «Записки» Э. П. Беннигсена, конечно же, представляли большой интерес, поскольку их автор, кроме всего прочего, — любимый внук известной меценатки и покровительницы П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк, хорошо знавший ее жизнь и ту эпоху, в которой разворачивались отношения Надежды Филаретовны с композитором. После смерти графа его дочь Марина Степаненко, урожденная графиня Беннигсен, очень хотела, чтобы «Записки» и вообще отцовский архив, содержавший ценные исторические материалы и документы, были переправлены из Сан-Паулу родственникам в Москву. Весной 1974 года я получил от нее официальное приглашение и письмо: «Жду Вас не только чтобы познакомиться с Вами — так странно, что мы поддерживаем такую постоянную и родственную переписку, и до сих пор не удалось нам встретиться! — но тоже из‑за другой важной причины. Дело в том, что в папиных записках и архивах есть много интересного, но мои глаза не позволяют мне разобрать все эти бумаги. Думаю, что Ваши молодые глаза смогут это сделать даже в тот короткий срок, что Вы погостите у меня. Все то, что Вы найдете интересным, я передам Вам, чтобы Вы увезли на родину, в Москву». Данное письмо очень помогло мне в долгих и многотрудных хлопотах о получении разрешения на поездку в Бразилию, совершенную мной в 1975 году.

Я пробыл там месяц. В числе прочего в Сан-Паулу Марина показала мне дома для престарелых русских (она заведовала этими заведениями), познакомила с их обитателями. Сколько разных судеб, часто трагических! Здесь и бежавший от немцев житель Херсона — когда‑то танцор в группе известного цыганского певца Алеши Димитриевича; и сестра милосердия, потерявшая в революцию двоих маленьких детей; и несколько семей, бежавших из Харбина от Красной армии… Все они воспринимали меня как посланца с другой планеты, расспрашивали без конца. А в один из дней Марина сообщила, что со мной хочет встретиться ее давняя подруга Анна Сумарокова — бывшая танцовщица «Русского балета Сергея Дягилева». Можно ли было отказаться?!

* * *

Встреча произошла в конце ноября 1975 года. В Сан-Паулу кое‑где уже начали отцветать орхидеи — наступало лето. Жара стояла невыносимая.

Лифт остановился на десятом этаже, двери распахнулись. Мы с Мариной сразу оказались в прихожей. Навстречу вышла седая приветливая женщина и, приблизившись, неожиданно обняла меня. «Давно не видела людей с родины», — объяснила она свой порыв. Пригласила нас в комнату, где уже стоял накрытый какими‑то немудреными яствами полукруглый стол. «Ну, рассказывайте, рассказывайте! Как там Москва? Вы действительно оттуда? Даже не верится». И, не дожидаясь ответа, решительно заявила: «Давайте сразу договоримся — зовите меня просто “бабушка Нюра”, никаких там “Анна Дмитриевна”, ведь Вы мне во внуки годитесь».

Чаепитие продолжалось недолго. «Бабушка Нюра» вдруг без всяких предисловий вынула откуда‑то из‑за шкафа рулон плотной бумаги и развернула его на столе, сдвинув на край чашки и тарелки. Это оказалась панорамная фотография, запечатлевшая большую группу сидящих и стоящих в три ряда людей в шляпах, шляпках, при галстуках — классических и бабочках. Сверху крупным шрифтом по‑французски надпись: «Русский балет Сержа Дягилева». В уголке внизу: «Denver, 1916».

«Это мы в Америке, — сказала Анна Дмитриевна. — Вот в центре, видите, со сложенными руками, в перчатках — Вацлав». И, увидев мое удивление, добавила: «Нижинский. Он здесь уже почти совсем психически больной. А вот это мы с Любой, моей сестрой, а между нами Коля Зверев, балетмейстер, а здесь и его жена Вера Немчинова, вот она — рядом с Нижинским». — «А кто это с фотоаппаратом на коленях с другой стороны?» — спросил я. «Это Валя Кашуба, моя подруга. Красива, правда? Она делала прекрасные фото. В 1928 году была “Мисс Нью-Йорк”, а сейчас, мне писали, содержит балетную школу в Америке».

Анна Дмитриевна продолжала называть имена и фамилии, которые я не знал, и вдруг, свернув рулон, решительно протянула его мне: «Забирайте! Пусть будет в Москве. Здесь после нас это никому не нужно». Я опешил, но поблагодарил и попросил написать, кто есть кто на фотографии.

Перешли на диван. Пили из крошечных чашечек кафезиньо (в переводе с португальского — «маленький кофе», «кофеёк») — бразильский символ гостеприимства. «Бабушка Нюра», волнуясь, доставала из шкафов альбомы, показывала снимки с автографами балерин, спешила рассказать о тех, с кем связала ее балетная судьба. Вот она в группе девушек во главе с Верой Немчиновой сидит у памятника Колумбу в Вашингтоне. Вот та же компания у памятника генералу Шерману. А вот Анна Дмитриевна с сестрой в Бостоне. Вот они в Мадриде. Вот кордебалет в белых пачках на природе («Это в Монтрё, балет “Сильфида”, спектакль давали в парке»). Вот два снимка 1924 года («Это мы с Любой, рабыни в “Шахерезаде”. Это уже Мюнхен»). Передавая мне фото, где она запечатлена на верхней палубе какого‑то корабля: «А это я, и рядом, у мачты — Сережа Лифарь». И вдруг, резко сменив тональность: «Вы представляете, вчера мне позвонили из Парижа: Сережа Лифарь распродает книги Сергея Павловича и его архивы. Зачем? Какое он имеет право? Я просто возмущена. Это все уйдет неизвестно в какие руки. Нельзя же так с наследством Дягилева! Я ему уже написала, но разве он послушает». Я вспомнил, что, действительно, в газетах промелькнуло сообщение: Сергей Лифарь, обладатель уникальной дягилевской коллекции книг и рукописей, выставляет на аукцион «Сотбис» в Монте-Карло какие‑то очень редкие издания.

Рассматривая фотоальбом, я спросил: «А сам Дягилев где же?» Анна Дмитриевна полистала страницы: «Вот он, и вот, с тростью. Это в Нью-Йорке, спешит на поезд. А вот он у вагона с Мясиным и Больмом — нашими самыми знаменитыми танцорами. Но Нижинского заменить все равно не мог никто. Его полет в прыжке — это было что‑то нереальное, он просто будто зависал в воздухе на несколько секунд... А это — там же, наш дирижер Ансерме. А вот это Сергей Павлович в Ливерпуле на вокзале, с Лифарем. Серж Лифарь — вот он, с кокосовым орехом в руках, 1928 год».

Далее замелькали передо мной портреты с теплыми дарственными надписями сестрам Сумароковым — от режиссера Сергея Григорьева, его жены — солистки дягилевской труппы Любови Чернышевой, еще одной солистки — Александры Даниловой… В какой‑то момент «бабушка Нюра» достала и передала мне контракт, заключенный с ней С. П. Дягилевым в 1921 году. «Возьмите, — сказала как‑то равнодушно, — мне он уже не понадобится». И грустно улыбнулась. Позднее, уже в Москве, я прочитал сей документ на трех листах за подписью Дягилева. Там есть строки, говорящие о жесточайшей дисциплине, которой требовал мэтр от членов труппы. Вот некоторые из 33‑х пунктов договора:

«Г-жа Сумарокова обязана каждый день посещать хореографические классы.

Без разрешения Дирекции или представителя ее артистка не имеет права покидать город, где даются представления.

Никаких возражений артистки по поводу порученной ей роли Дирекция не принимает.

Дирекция имеет право налагать на артистов штрафы за опоздание на уроки, репетиции или представления, а также за неудовлетворительное, по мнению Директора или его представителя, исполнение порученной артисту роли или танца. <…>

Безусловно воспрещается курить в помещениях театра, приносить с собой алкогольные напитки, играть в карты и во всякие другие азартные игры.

<…>

Артист не имеет права танцевать ни при каком лице, обществе или синдикате, занимающемся синематографией или иной механической репродукцией танцев.

<…>

Костюмы, парики и обувь для классических и характерных танцев на спектакли доставляются Дирекцией; одна пара башмаков выдается на 12 актов, но танцевальное трико артистки и артисты должны иметь собственные».

По данному контракту А. Д. Сумароковой назначался ежемесячный оклад в 1100 франков, а в свободные от спектаклей месяцы — 400 франков. Для сравнения: С. Лифарь вспоминал, что получал 1500 франков.

Я спросил про сестру, Любовь Дмитриевну. «Бабушка Нюра» сказала, что Люба живет рядом, в соседней квартире, но сейчас нездорова, и мы ее не будем тревожить. Тут же передо мной Анна Дмитриевна разложила старые вырезки из газет и несколько программок спектаклей «Русского балета» за разные годы на французском языке. Переводила: «Павильон Армиды» (1916), «Русские сказки» (1920), один из последних спектаклей — «Жар‑птица» (1929)… Сестры Сумароковы везде были то фрейлинами, то царевнами, то придворными, то персонажами из свиты султана. Обозначались в программках так: Люба — «Сумарокова I», Анна — «Сумарокова II». На вопрос, как и когда они оказались у Дягилева, Анна Дмитриевна рассказала, что в 1915 году С. Л. Григорьев, режиссер, танцовщик и верный помощник Сергея Павловича, набирал по заданию мэтра свежие молодые силы для пополнения труппы, и им, юным выпускницам частных балетных школ Москвы, предложили ехать в Лозанну, в тогдашнюю «штаб‑квартиру» «Русского балета». Обе, конечно, хотя и с некоторой опаской, согласились. Вместе с Анной и Любой Сумароковыми в Швейцарию из Москвы отправились и сестры Немчиновы, Вера и Лида, а также Валентина Кашуба и еще несколько девушек. Путь в Лозанну в ту пору был нелегок — шла война; добирались через третьи страны, делая большой крюк. Девушки тогда не знали, что в Россию им больше не суждено вернуться — война, затем революция оторвали их от Родины навсегда…