«Цыганская нота»

Князь Г. Г. Гагарин. Цыганский хор Ильи Соколова. Бумага, акварель. 1833 год

О московских цыганах и цыганском романсе.

О цыганах в Москве заговорили во второй половине XVIII века, точнее — ближе к концу столетия. До этого, очевидно, цыгане в Москве бывали, но никого они особенно не интересовали. Цыганские таборы с незапамятных времен кочевали по югу и юго-западу Российского государства. Их шатры и повозки попадались на глаза всякому, кто по доброй воле или по казенной надобности путешествовал по Бессарабии, Украине, Карпатам и Юго-Восточной Польше. В России они обращали на себя внимание разве что на конных базарах.

Ввел, можно сказать, цыган в моду любимец Екатерины II граф Алексей Орлов. Услышав кочевых цыган-музыкантов, он так увлекся своеобразным искусством, что вывез их в Россию и поселил в своем имении неподалеку от Москвы (по ряду свидетельств, в Пушкине). Эти бессарабские цыгане и составили первый в России цыганский хор, и их пением и танцами Алексей Орлов потчевал своих гостей. Первым руководителем орловского хора был, по преданию, Иван Трофимович Соколов.

Создавая свой цыганский хор, Алексей Орлов не предвидел, какое, без преувеличения, громадное значение будет иметь впоследствии цыганское искусство в русской культуре, — что в русской жизни зазвучит, по выражению Давида Самойлова, «цыганская нота». Все это было еще впереди, но начало было положено.

Оригинальное пение и пляски цыган стремительно завоевывали новых и новых поклонников. Гавриил Державин посвящает в 1805 году цыганскому искусству восхищенные строки (стихотворение «Цыганская пляска»):

Возьми, египтянка, гитару,

Ударь по струнам, восклицай;

Исполнясь сладострастна жару,

Твоей всех пляской восхищай.

Жги души, огнь бросай в сердца

От смуглого лица.

Неистово, роскошно чувство,

Нерв трепет, мление любви,

Волшебное зараз искусство

Вакханок древних оживи.

Жги души, огнь бросай в сердца

От смуглого лица.

<…>

Нет, стой, прелестница! довольно,

Муз скромных больше не страши;

Но плавно, важно, благородно,

Как русска дева, пропляши.

Жги души, огнь бросай в сердца

И в нежного певца¹.

Стихотворение обращено к поэту И. И. Дмитриеву, увлекшемуся, подобно многим, цыганами; под «нежным певцом» подразумевается он. «Цыганская пляска» представляет собой державинский ответ на «песню» Дмитриева «Пой, скачи, кружись, Параша!..» («На цыганскую пляску»), опубликованную в дмитриевском сборнике 1795 года «И мои безделки».

Державин называет цыганку «египтянкой», следуя распространенной и очень маловероятной версии о происхождении цыган из таинственного Египта. В стихотворении Державина много любопытного — и стремление в духе времени нарядить цыганку в классические одежды (отсюда уподобление ее вакханке), и подчеркивание «дикости» ее танца с назидательным призывом плясать иначе — «плавно, важно, благородно, / Как русска дева…» (довольно трудно представить цыган в таком преображенном виде!) — короче говоря, увлечение цыганским танцем сочетается в стихах Державина с убеждением, что это искусство не совсем правильное, варварское.

Примерно так и должны были смотреть на цыган в Петербурге. Цыганские певцы и музыканты появились и там, но в европеизированной столице они не могли тогда рассчитывать на успех, подобный московскому. Уже в пушкинско-лермонтовскую эпоху всегда чуткий к быту, укладу, нравам и обычаям Ф. В. Булгарин объяснял это так: «У нас, в Петербурге, цыганы не могли бы существовать постоянно, как в Москве, где еще осталось много старинного в нравах народа. Мы с любопытством слышали Цыганский хор, и еще бы послушали его, но, чтобы поддерживать его в течение многих лет сряду, у нас едва бы нашлись охотники. В Петербурге нет ни батюшкиных сынков, ни степных гостей, ни разгульной молодежи»².

Итак, цыгане прочно обосновались в Москве, и уже в допожарные времена ими, что называется, «угощали» иностранцев, о чем свидетельствует «Переписка девицы Вильмот с ее сестрою и друзьями во время ее полуторагодового пребывания в России у княгини Дашковой, в Москве и в подмосковном поместье княгини, селе Троицком»³. В письме из Москвы от 18 февраля 1806 года упоминаются цыгане, которых Вильмот слушала «в самом знаменитом из московских трактиров»: «После кофе был вызван для нашей потехи хор Цыган, одетых в расшитые золотом шали, пристегнутые к одному плечу, и в серьгах из разной мелкой монеты. Как прекрасно они плясали Цыганские и Египетские танцы, напоминая пляшущие фигуры Геркуланума! В те минуты, когда им следовало выражать страх, живость пляски доходила до исступления; и их телодвижения, сопровождаемые прерывающимися возгласами, производили такое дикое и сверхъестественное действие, что мудрено было бы вообразить их обитателями нашей сонной планеты»⁴. В это время, в начале XIX века, в Белокаменной складывается настоящий профессиональный хор под руководством патриарха цыганского искусства — певца, гитариста, танцора и дирижера («хоревода», как говорили цыгане) Ильи Осиповича Соколова, племянника первого руководителя орловских цыган. И. О. Соколов (1779–1848) был человеком исключительно ярким, незаурядным. Богато одаренный музыкант и плясун, эмоциональный и увлекающийся, не устававший совершенствоваться в игре на гитаре, понимавший необходимость учения, учившийся сам и учивший других, он является одной из самых блестящих и симпатичных личностей в истории цыган в России. Илья Соколов неоднократно упоминается в стихах и прозе русских литераторов; однажды Пушкин сравнил себя самого с «цыганом Ильей»:

Так старый хрыч цыган Илья

Глядит на удаль плясовую,

Под лад плечами шевеля,

Да чешет голову седую⁵.

Действительно, уже в пушкинское время Илья Соколов, родившийся на 20 лет раньше Александра Сергеевича, был далеко не молод, но, по воспоминаниям современников, и в конце жизни плясал как юноша. «Хоревод, знаменитый Илья, весь пламя, молния, а не человек. Он запевает, аккомпанирует на гитаре, бьет такт ногами, приплясывает, дрожит, воспламеняет, жжет словами и припевами. В нем демон, в нем беснующаяся мелодия…»⁶

Еще одно интересное свидетельство о соколовском хоре:

«Главное занятие Цыганок в Москве: песни и пляски. В Москве множество Цыганских хоров, но в главе их красуется хор, которым управляет знаменитый Илья Осипов, влюбленный до бешенства в свое искусство. <…> Взор его, каждое движение, каждый крик одушевляют присутствующих и приводят в какое-то вакхическое содрогание, действуют магнетически на душу. В хоре Ильи находится до восьми мужчин и столько же женщин. Только этот хор не расхаживает по трактирам в зимние вечера и по загородным гульбищам летом. Он как будто составляет Цыганскую аристократию. Хор Ильи имеет своих благородных и богатых приверженцев, осыпающих его золотом. Прежде хор Ильи можно было слышать только у него на дому или на званых вечерах, и это удовольствие стоило чрезвычайно дорого. Теперь, благодаря услужливости содержателя Петровского Вокзала (находился в Петровском парке за Тверской заставой, о нем см. ниже. — Л. В.), этот хор можно слышать за полтину серебром. Теперь лучшая певица в этом хоре Любаша, которую мы слыхали в Петербурге, но она теперь поет гораздо лучше. Она чрезвычайно грациозна и приводит в восторг посетителей Вокзала. <…> Говорят, что хор Ильи Осипова приобретает в Москве ежегодно до 75 000 рублей ассигнациями, не считая подарков любителей всего изящного. Носились слухи, что Илье предлагали 150 000 франков, чтоб он съездил на зиму в Париж»⁷.

Лев Толстой, полюбивший цыганское искусство в молодости и на всю жизнь сохранивший любовь к страстному, «природному» цыганскому пению, не раз упоминает Илью Соколова в своих произведениях — в частности, на страницах «Войны и мира».

Мы, к сожалению, никогда не услышим, как звучала гитара Ильи, ставшая легендарной. Она передавалась из поколения в поколение, от одного виртуоза к другому. Согласно цыганской легенде о соколовской гитаре, последняя (по разным версиям) либо исчезла, затерялась, либо как-то иначе погибла уже после Октября 1917-го в нелегкие послереволюционные годы. Мы лишены возможности увидеть «цыгана Илью» — он жил в то уже кажущееся странным время, когда человек не был во власти им же порожденного видеодемона. Мы можем судить о нем, о его пении, манере исполнения только по многочисленным упоминаниям в стихах и прозе, мемуарах и письмах. Так, например, встречаем мы Илью в повести И. С. Тургенева «Затишье» (1854), свидетельствующей о том, что молва о прославленном «хореводе» была широко распространена, вышла далеко за пределы Москвы, проникла в глубинку, в «затишье». Один из героев повести, Веретьев, поет популярную тогда песню «Солнце на закате», аккомпанируя себе на гитаре: «Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью и подражал ему»⁸.

А уж если говорить о пляске Ильи Соколова и его ансамбля — достаточно будет привести высказывание итальянского балетмейстера Тальони: «Если бы в моем кордебалете были такие души, то я сделал бы чудеса»⁹.

Подлинный артист, Илья Соколов умел быть и строгим, и жестким, когда надо, руководителем. Ему приходилось управлять коллективом, регулировать отношения хористов между собой и с окружающим миром. Московские цыгане-музыканты выработали определенную строгую систему жизненного поведения, которой неукоснительно следовали. Е. А. Друц и А. Н. Гесслер в своей работе о цыганских хорах цитируют цыганского просветителя и мемуариста Николая Панкова:

«Жили цыгане одним табором, снимая большой дом, а для приема гостей и выступлений хора при доме была создана “мирская зала”. Сохранились имена последних старост этих “мирских зал”: в Москве (где-то в Грузинах) Марии Васильевны Пономаревой и Ивана Андреевича Хлебникова <…> Пополнялись мос­ковские хоры Соколовых ярославскими или, точнее, рыбинскими и тульскими цыганами, а в Петербурге главным образом новгородскими.

Завербованные Соколовыми цыгане приезжали в столицу чаще одиночками, оторванными от своих семей, и поступали под опеку старост, устраиваясь в общинном доме. Заработок хора распределялся по паям. Хористы получали “половик” (полпая) и пай, солисты — полтора и два пая. К 1900-м годам заработки отдельных солистов возросли до семи паев, а за хористами оставался все тот же пай»¹⁰.

На все установились свои правила. Как вести себя с гостями, что можно позволить им и себе, что нет. Какие подарки можно принять, а какие не стоит. А среди тех, которые принимаются, какие должно сдавать в «общий котел», а какие оставлять себе. Если бы цыгане не придерживались определенного кодекса поведения, они бы не сохранились в том мире, в котором жили, работали и — в лице лучших артистов — творили: окружающий мир при всей любви к цыганским пению и пляске смотрел на самих цыган почти всегда свысока и часто был недоброжелателен. Без жесткой дисциплины коллективы рассыпались бы, не выдержав как внутренних разногласий и споров, так и внешнего давления. Таким образом, представление о «разгульных» и, так сказать, «неуправляемых», руководимых лишь «страстью одною» цыганских артистах — это, в общем, миф, за которым скрывалась нелегкая и по-своему весьма строгая жизнь. Другое дело, что выступления цыган были овеяны атмосферой веселья, радости, беззаботности, блаженного забытья и восторга, чего искали в их искусстве слушатели и зрители, для чего они, собственно, ездили к цыганам и за что — нелишне вспомнить — платили деньги. Значит ли это, что московские цыгане «играли роль», будучи внутренне далекими от того образа, который предлагали «потребителю»? Ни в коей мере! Все их творчество пронизывало неподдельное чувство воли, которое — по крайней мере, во времена Ильи Соколова — оставалось еще незамутненным, ярким; все было окрашено открытой эмоциональностью… Но хор — это коллектив, творческое сообщество, — а никакое творчество в атмосфере анархии невозможно, и анархия отсутствовала.

Искусство передавалось от старшего поколения к младшему. В своей замечательной статье Е. А. Друц и А. Н. Гесслер называют имена тех — в сущности, очень немногих — родов, которые и составляли круг московских цыган-музыкантов на протяжении десятилетий. Это династии Соколовых, Васильевых, Шишкиных, Панковых, Масальских, Ильинских, Шишковых, Бауровых, Лебедевых, Паниных, Поляковых, Дулькевичей… Каждая со своими «звездными именами» и триумфами, родовыми преданиями.

Интересные свидетельства о быте, организации жизни и местах первоначального расселения московских цыган приводятся в статье А. П. Богданова «Материалы для изучения цыган в антропологическом отношении», где он цитирует московского протоиерея Руднева.

«Рано, по крайней мере, задолго до 1812 года, говорит г. Руднев, появляются в приходе св. великомученика Георгия, что в Грузинах, равно как и в приходах Василие-Кесарийском, Ермолаевском и частию Спиридоновском, новые прихожане — цыгане. <…>

Цыганам даны были некоторые привилегии, с бурмистрами во главе, производившими между ними суд и расправу, которых они сами выбирали из среды своей. Теперь (вероятно, имеется в виду время, когда А. П. Богданов расспрашивал Руднева, то есть 1870-е годы. — Л. В.) они совершенно уравнены с русскими. Цыгане находятся еще около Калужских и Серпуховских ворот, по близости этого места к поприщу их деятельности — конной площади, но здесь их много меньше.

Собственных домов у них мало, каких-нибудь 5–6, и теми завелись они в последнее время. <…> Пьяных между ними сравнительно меньше, чем между русскими, может быть, потому, что между ними нет мастеровых и фабричных, особенно преданных пьянству; о воровстве почти не слышно».

Давая в целом не слишком лестную характеристику московским цыганам, священник отмечает их склонность к музыке и пению:

«Для этого у них есть певческие своеобразные хоры, в которые входят и мужчины и женщины с девицами, умеющие и не умеющие петь, ради умения плясать и ловко вести дело. Впрочем, это не обогащает их: что получают, то и проживают, не заботясь о будущем. Пьют и едят лучше русских из простого народа. Потому зажиточных между ними очень мало, а богатых и вовсе нет. Бедным своим помогают»¹¹.

Таким образом, цыгане издавна жили в Москве у Патриарших прудов, или, как еще называли эти места, на Козихе, там, где Малая Бронная и Спиридоновка, соединяемые Ермолаевским переулком, выходят к Садовому кольцу, и за Садовым кольцом, на Живодерке (ныне — улица Красина) и в Грузинах: не случайно, видимо, один из переулков неподалеку от Белорусского вокзала долгое время именовался Соколовским. В 1926 году ему определили другое название — Электрический (хотя, по некоторым данным, сам Илья Соколов жил в Большом Патриаршем переулке в несохранившемся доме № 14).

Цыган приглашали выступать в разные места — и в «собрания», и в частные дома, но по большей части ездили их слушать к ним самим — в их «мирские залы». «Если вы, катаясь по Москве, заедете в Грузины и Садовую, — сообщает известный бытописатель Москвы 1830-х — начала 1840-х годов П. Ф. Вистенгоф, — то в маленьких неопрятных домах увидите расположенные таборы цыган. Они среди шумного образованного города ведут ту же дикую, буйную жизнь степей; обманы лошадьми, гаданье, музыка и песни — вот их занятия. Любопытно видеть, когда ночью молодежь, преимущественно из купцов, подъехавши в нескольких экипажах к маленькому домику, начинает стучать в калитку. В то же мгновение огоньки метеорами начинают блестеть в окнах, и смуглая курчавая голова цыгана выглядывает из калитки. На слова кучеров: “Встречай, господа приехали” — цыган с хитрой довольной улыбкой отворяет ворота и, величая всех поименно, произносит иногда имена наудачу, желая тем показать свое внимание к посетителям. Вы вошли в комнаты, и уже слышите аккорды гитары, видите, с какой живостью цыганки набрасывают на себя капоты, блузы и пестрые платки; там, под печкой, цыган ищет свои сапоги; в одном углу разбуженный цыганенок, вскочив, спешит поднять своих собратов, а в другом старая цыганка, прикрыв люльку, собирает изломанные стулья для хора, и в пять минут весь табор поет — стройный, веселый, живой, как будто никогда не предавался обычному отдохновению тихой ночи. Разгульные песни цыган можно назвать смешением стихий; это дождь, ветер, пыль и огонь — все вместе! Прибавьте к этому сверкающие глаза смуглых цыганок, их полуприкрытые, часто роскошные формы, энергическое движение всех членов удалого цыгана, который поет, пляшет, управляет хором, улыбается посетителям, прихлебывает вино, бренчит на гитаре и, беснуясь, кричит во все горло: “Сага баба, ай-лю-ли!”»¹²

Интересно сопоставить это прозаическое описание с современным ему поэтическим:

К цыганам. Пред знакомым домом

Остановились. В двери с громом

Стучат; привычною рукой

Им отворил цыган седой.

В хоромах спящих тьма густая,

Но путь знаком. Толпа лихая

Спешит проникнуть в тот покой,

Где, ночи шумной ожидая,

Еще с вечерней первой мглой

В свои постели пуховые

Легли цыганки молодые.

Уж гости ветреные там,

Уж кличут дев по именам.

Но все египетское племя

Кругом приезжих в то же время

С веселым шумом собралось,

И свеч сиянье разлилось.

Дремоту девы покидают,

Встают на общий громкий зов,

Платками плечи прикрывают,

Ногами ищут башмаков,

И вот уж весело болтают,

И табор к пению готов¹³.

Приезжал к цыганам очень любивший их пение А. С. Пушкин. По воспоминаниям известной певицы Татьяны Демьяновой («цыганки Тани» — о ней еще будет рассказано), Пушкин слушал хор, где она пела, в доме Чухина (улица Большая Садовая, 13–17, не сохранился). Не раз бывал Александр Сергеевич и в широко известном в те годы Глазовском трактире, располагавшемся у Тишинской площади. Там видел его в годы своего детства литератор П. К. Мартьянов, крестный отец которого, Владимир Матвеевич Глазов, как раз и владел трактиром. «Он (В. М. Глазов. — Л. В.) жил постоянно в Москве, в собственном доме, в Грузинах, где у него было много земли, лавки, бани и тот знаменитый “Глазовский” трактир, куда москвичи и их залетные гости ездили слушать знаменитых грузинских цыган».

Воспоминания П. К. Мартьянова погружают нас в атмосферу начала 1830-х годов:

«В продолжение всего 1832 года в доме Владимира Матвеевича царило особенное оживление. Гости, преимущественно молодежь, съезжались часто. Много пели, много танцевали. Катинька Львова была прекрасная музыкантша и чрезвычайно мило пела. <…> Особенно хорошо она исполняла “Красный сарафан” и пушкинскую “Черную шаль”. О Пушкине тогда говорили много. Однажды кто-то сообщил, что знаменитый поэт приезжает иногда в Грузины слушать цыган, и добавил: “Цыгане — его стихия”»¹⁴.

И однажды, уже 1834 году, автор воспоминаний действительно увидел вышедшего из трактира «брюнета невысокого роста, с небольшими баками», и даже беседовал с ним, пока тот дожидался своего экипажа.

Выступали цыгане и за городом, там, где устраивались наиболее популярные московские «гулянья». В первую очередь это были Марьина роща и — после его создания в конце 1820-х годов — Петровский парк. Марьина роща служила излюбленным местом гуляний московского простонародья, Петровский парк привлекал публику более взыскательную. Данное обстоятельство отмечает в своей книге «Москва и москвичи» М. Н. Загоскин: «Эти два загородные гулянья не в дальнем расстоянии друг от друга; но общества, их посещающие, до такой степени различны меж собой, что даже Цыгане, которые поют в Петровском вокзале, не хотят знаться и водить хлеб-соль с Цыганами и Цыганками, забавляющими посетителей Марьиной рощи»¹⁵.

Автору книги очень нравится Петровский парк вообще и его «воксал» в частности, который он характеризует следующим образом: «Крытые широкие террасы, прекрасные галереи, чистые красивые комнаты и огромная зала в два света, истинно изящной архитектуры; совершенная свобода: все мужчины в сюртуках, все дамы в шляпках; хороший ужин, музыка для желающих танцевать, отличный хор цыган для тех, которые любят цыганские песни, — а этих любителей в Москве очень много; полковая музыка и фейерверк для всех»¹⁶.

«Отличному хору цыган» Петровского парка посвящено отдельное подробное описание:

«В конце длинной галереи сидели полукружием смуглые певицы, не слишком красивые собою, но все с блестящими черными глазами. Трудно было бы отгадать по их платью, что они цыганки; их прежний наряд с перекинутым через одно плечо платком был гораздо живописнее. Теперь они как две капли воды походят на горничных девок самого низшего разряда, которые принарядились, чтоб идти под качели. Позади них стояли рослые цыгане в купеческих кафтанах и сибирках»¹⁷.

В начале своего выступления в Петровском воксале («воксал», кстати, — это старинное наименование места для увеселений) хор поет какую-то протяжную песню, которая совсем не нравится повествователю — «это вовсе не по их части». Но затем цыгане переходят к чему-то более им свойственному, и картина меняется:

«Один из цыган, детина среднего роста, в обшитом позументами казакине, вышел вперед; он держал в руках гитару.

— Это, верно, их запевало? — спросил я.

— Да! Он старший в их таборе.

— Однако ж не летами. Какой бравый детина! Как он ловок, развязен! Сколько огня во всех его движениях. Ну, подлинно молодец!

— А знаете ли, сколько лет этому молодцу?

— Под сорок…

— Давным-давно за шестьдесят.

Тут этот почти семидесятилетний бандурист ударил по струнам своей гитары. Глаза его засверкали; все смуглые певицы встрепенулись; одна старая, толстая и безобразная цыганка завертелась как беснующая на своем стуле. Цыган махнул отрывисто правой рукою, и вот грянул хор и разразился каким-то ураганом оглушающих, диких и в то же время гармонических звуков. Подле нас стояли два Француза. Они, казалось, были в восторге от этого бешеного хора.

< … >

Вот мотив песни изменился. Голоса стихнули; тоненькое, едва слышное сопрано пропело несколько такт, — и вот снова грянул хор, и тихий голосок утонул в этом приливе звуков, как одинокая капля… чуть было не сказал в бурном море; да, к счастью, вспомнил, что в прозе дозволяется быть поэтом только до некоторой степени»¹⁸.

В отличие от Петровского парка, марьинорощинские увеселения изображены как весьма неприглядные и низкосортные. Там выступали в трактирах и «балаганах» цыганские певцы и плясуны невысокого разбора.

Все мемуаристы упоминают замечательных московских цыганок-певиц; действительно, можно назвать ряд имен великолепных солисток, чье искусство было доведено до высокой степени совершенства. И в первую очередь это несравненная Степанида (Стеша). Степанида Сидоровна (фамилия ее, по которой певицу вряд ли когда-нибудь именовали, была Солдатова) обладала, как свидетельствуют современники, тонким музыкальным слухом и великолепным голосом. Услышав в молодые годы одну из итальянских певиц, она поняла, что пение — это не только радость и счастье, но и труд, что «настоящему» пению надо учиться, — и воспринимала эту необходимость не как ярмо, а, напротив, с горячим желанием и восторгом: может быть, училась Стеша недолго и не систематически, но само намерение овладеть техникой «правильного» пения и работа в этом направлении не подлежат сомнению. Вообще Стеша, как представляется, олицетворяет тот краткий период в истории цыганского искусства на русской сцене, когда оно достигло в художественном отношении пика, абсолютной вершины. Это был некий «золотой момент» (по аналогии с золотым сечением) гармонического равновесия между «природным» и «культурным». Еще во всей силе московские цыгане удерживали свое народное, национальное, певшееся не для денег, еще не все было на продажу и не приобрело удобные для продажи формы, но, с другой стороны, шел уже активный процесс взаимодействия с русской культурой, с русским музыкально-поэтическим миром, и культура эта бралась преимущественно «с верху»: ведь доминировало тогда и определяло культурную иерархию в русском обществе дворянство, а именно оно и являлось в то время главным «потребителем» цыганского искусства (купцы, тоже очень любившие цыган, старались еще «тянуться» за дворянами). Наиболее одаренные московские артисты-цыгане ориентировались на аристократию — публику достаточно разборчивую и знающую толк в пении и музыке. Взаимовлияние, взаимопроникновение цыганской страсти, цыганского темперамента, цыганской музыкальной стихии, цыганской «наивности» и русской песни, русской поэзии, народной и профессиональной, а также русского формирующегося романса — этот контакт оказался чрезвычайно плодотворным.

«Цыганка Стеша» стала, в сущности, воплощением встречи двух культур. Пела она в основном русские народные песни и «российские песни» (так называли ранние русские романсы), причем была одной из первых певиц в стране, популяризовавших сочинения романсового типа¹⁹. В ее репертуар входили очень любимые в начале XIX столетия народные песни «Лучина, лучинушка», «Уж как пал туман», «Не бушуйте вы, ветры буйные» и другие, а также романсы композиторов О. Козловского, А. Плещеева, Т. Жучковского. Исполняла Стеша, в частности, и популярный романс «Стонет сизый голубочек» Ф. М. Дубянского — И. И. Дмитриева, о чем у нас есть свидетельство современника:

«Могу ли я описать те чувства, коими я был объят при слушании самой простой песенки:

Стонет сизый голубочек….