Учитель

Кафедра общей ядерной физики физического факультета МГУ. С. И. Страхова — за столом третья слева. 2005 год

Памяти Владимира Михайловича Дубровского.

Не подумайте, что я буду рассказывать вам про пушкинского Дубровского. Нет. Просто мой преподаватель математического анализа на первом курсе физического факультета МГУ в 1960/1961 учебном году был тезкой и однофамильцем героя повести А. С. Пушкина. Владимира Михайловича уже нет в живых¹. Но я его никогда не забывала. Уж слишком важную, принципиальную роль сыграл он в моей жизни. Правда, на педагогов мне всегда везло. Но Владимир Михайлович оказался человеком уникальным в этом своем статусе.

Возраст его было не то что трудно, но даже невозможно определить хотя бы ориентировочно. Просто «старый». Среднего для мужчины роста. Худой. Идеальная осанка. Волосы почти сплошь седые. Всегда аккуратно и строго подстрижен. Смуглый цвет лица. Лицо в морщинах. Огромные широко раскрытые карие грустные глаза. Галстука не носил. Пиджак, брюки и хлопковая рубашка (чаще клетчатая) неизменно отглажены. Возраст их, как и в случае с хозяином, определению не поддавался. Я считанные разы встречала Владимира Михайловича на улице: дерматиновый темный грубый плащ — опять же неизвестного возраста (и цвета). На голове то, что, вероятно, являлось когда-то кепкой, а с годами превратилось в нечто натягивавшееся с макушки на голову ниже ушей и в таком виде больше всего напоминавшее спортивную шапочку.

Говорил на занятиях редко и очень кратко — исключительно по существу.

Курил самокрутки. Нарезанную для них газетную бумагу и рассыпной табак носил с собой. В аудитории во время семинара приоткрывал окно, у окна и курил, пока мы трудились над заданием или разбирали, что написано им на доске. Запах душистого табака при этом явственно присутствовал в аудитории.

Познакомилась я с ним лично на первом же семинаре. Он нарисовал на доске детерминант 3-го порядка из букв², положил мел, отошел к окну и спросил, что это такое. В школе этого не изучают, но я случайно знала. Без вызова встала с первой парты, направилась к доске, взяла мел и молча написала с правильными знаками сумму шести слагаемых в виде произведений трех букв каждое. Если бы он написал вместо букв цифры, каждое слагаемое было бы произведением трех чисел. Села. Никаких комментариев не последовало. И аудитория, и преподаватель встретили мою выходку молчанием.

Он написал на доске следующее задание, а сам взял стул, поставил его перед партой, сел ко мне лицом и спросил, откуда я приехала. Я ответила, что окончила школу на железнодорожной станции Чулымская в Западной Сибири (с 1947 года — город Чулым Новосибирской области). Не помню всех вопросов, которые Владимир Михайлович мне тогда задавал, но один из них меня поразил: «А с какой стороны света у вас зимой дуют ветры?» До сих пор недоумеваю, почему у него этот вопрос возник и что для него прояснил мой ответ.

Чему я от Владимира Михайловича научилась и чем он мне помог? Во-первых, у него я научилась в математической речи употреблять минимальное количество слов — и только по существу. Как он учил? А он просто ничего не говорил, а мелом на доске писал то, что хотел сказать. Даже если для этого требовалось написать 15–20 строк. Клал мел, отходил к окну, стоял и курил. А ты мог обдумать, или запомнить, или переписать в тетрадку. Но при этом из написанной им фразы без потери смысла невозможно было изъять ни единого слова — все до предела отточено.

Никогда никого не критиковал, никому ни в чем не помогал.

Бывали контрольные, назначавшиеся на воскресенье. Начало в девять утра. Конец — пока не надоест, обычно часов до трех пополудни. Каждый получал пожелтевший лист бумаги, на котором рукой Владимира Михайловича была написана задача. Для каждого он выбирал лист по своему усмотрению. Никогда, повторяю, никому ни в чем не помогал. Можно было ходить по аудитории, спрашивать что хочешь у кого хочешь, можно было, осатанев, сбегать в буфет и выпить там стакан кофе с булкой. Каждая задача требовала шевеления мозгами. Однажды я не выдержала, подошла к нему и сказала: «Владимир Михайлович, у этой задачи нет решения, что-то неладно в ее постановке!» Он посмотрел на меня своими грустными глазами: «30 лет студенты решают эти задачи. Если бы что-то оказалось не так, это бы уже выяснилось». Я больше не могла ломать голову и ушла домой. Отоспалась и после долгих раздумий поняла, в чем дело. К следующему семинару принесла решение. А задача-то была сравнительно простой, только сформулированной не в декартовой системе координат, а в сферической. Стоило увидеть это — и задача решалась за минуты. Так подобные контрольные продвигали мое мышление…

Я старалась. Но после школы абстрактное мышление у меня было совсем не развито. А здесь приходилось уже ломать мозги, чтобы двигаться дальше. Здесь домашние задания давались на неделю-полторы, но за это время требовалось прорешать указанную главу задачника. Если ты не будешь регулярно выполнять такие задания, то уже через раз Владимир Михайлович это увидит. А на первом экзамене по математическому анализу за единственную ошибку в производных ставили 2 балла, не проверяя дальше. Можно было лишь один раз попытаться пересдать. Так что после первой же сессии из порядка 600 зачисленных на физфак по результатам вступительных экзаменов абитуриентов отчисляли порядка сотни человек. И это при жесточайшем отборе при поступлении!

Но существовали и скрытые проблемы, мне не известные. Вот тут-то я и прокололась. В. М. Дубровский помог, но поняла я это не скоро…

Дело в том, что к концу первого семестра я была уже на полном выдохе. Выпускные экзамены в школе, вступительные экзамены в МГУ, труднейший первый семестр, неимоверная нагрузка по всем предметам и практикумам плюс естественная нервотрепка в новых обстоятельствах. Для меня главной проблемой было понять, удержусь ли я в МГУ хотя бы на тройках. Здесь тройка являлась вовсе не тем, чем является снисходительный трояк в школе. Она всерьез означала «удовлетворительно», то есть пропуск для тебя дальше. И когда на первом письменном экзамене по высшей математике я получила 3 балла, это не стало трагедией. Это означало лишь: пока «удовлетворительно».

Пришла на устный экзамен по математическому анализу, взяла билет, начала готовиться к ответу. Неожиданно открывается дверь и входит наш лектор по математическому анализу. Молодой профессор, защитил докторскую диссертацию в 26 лет. В МГУ, говорили, такое среди математиков бывает: вместо диплома — кандидатская диссертация, вместо аспирантуры — докторская. В. М. Дубровский встретил его, подвел к парте, за которой я сидела, и спокойно сказал: «Вот эта девушка». И отошел. Мы беседовали с профессором около часа. Сначала он выслушал меня по билету от начала до конца, потом задал несколько вопросов, внимательно выслушал ответы. Подошел Дубровский, издалека поняв, что наша беседа закончена. Между ними состоялся короткий, только им понятный диалог:

— «Отлично» я ей не поставлю. А «хорошо» — с удовольствием.

— Но у нее тройка письменно.

— Так вы поставьте ей двойку.

Это означало, что зимних каникул, о которых я так мечтала, мне не видать. Впереди пересдача письменного экзамена. Я вслух не отреагировала никак, но в душе поднялся протест: «Зачем? Да мне в таком состоянии недолго и двойку схлопотать!» Главное, я не могла понять, зачем Дубровский это делает. Ведь не назло же мне!

Поняла я его шаг только через пять лет и до конца своей жизни буду ему благодарна. Он буквально направил мою жизнь по другому руслу. Но об этом чуть позже…

На нашем курсе В. М. Дубровский вел порядка 10 групп, в каждой группе по 25–30 человек. Я не интересовалась, но вскоре поняла, что Дубровского пытались расшифровать многие. Среди студентов о нем ходили разговоры. Просачивались сведения из его биографии. Источником были, вероятно, дети сотрудников физфака, которым, я думаю, что-то рассказывали родители — преподаватели, профессора, академики. Оказывается, в 1930-х годах В. М. Дубровский регулярно печатался в самых авторитетных математических журналах, ему прочили блестящее будущее. А стал он таким, каков есть теперь, потому что его семья (жена и дети) пропала без вести при эвакуации из осажденного Ленинграда. Он тщетно искал их следы — возможно, до конца жизни.

А еще среди студентов поползли слухи, что на нашем курсе есть студентка, которой Дубровский, когда она выходит к доске, молча улыбается — вопреки своему обыкновению. Мне это передавали в общежитии девочки, прямо намекая, что речь идет обо мне. Не знаю. Допускаю, что подобное могло происходить, но утверждать не берусь. Лично я никогда не видела улыбки на его лице. А уж выходя с проблемой в голове и мелом в руке к доске, не видела вообще ничего: весь мир для меня переставал тогда существовать.

Во вторых — и тут уже я скажу вполне определенно, — Владимир Михайлович научил меня работать мозгами и мелом у доски (ныне в прошлом остались и мел, и доска, и тряпка, чтобы стирать мел, и многое другое). Мне профессионально это очень пригодилась в общении с моими дипломниками и аспирантами, при чтении лекций, выступлениях на семинарах и конференциях³.

Никогда больше на экзаменах мне не ставили «удовлетворительно». Как правило, я получала повышенную, а дважды выигрывала конкурс на именную «курчатовскую» стипендию.

Между тем слухи о В. М. Дубровском все циркулировали по коридорам физфака. Говорили, что он свою зарплату переводит в детские дома, оставляя себе только минимум. Что еще давно купил старый «Москвич» и мотоцикл, составляющие единственное его утешение в жизни. Разговоры на сей счет активизировались после ввода в строй Московской кольцевой автодороги. Ее замкнули вокруг Москвы глубокой осенью 1962 года. Я хорошо это помню, потому что по воскресеньям нас, студентов, возили на «трудовой фронт» — очищать от грязи построенные участки дороги. Работали без жалоб независимо от погоды. Недовольным приводили в пример Павку Корчагина…