«Звенигород вечером»

С Николаем Васильевичем Синицыным я познакомился осенью 1999 года и с тех пор внимательно следил за жизнью, творчеством и выдающейся педагогической деятельностью этого замечательного человека, который воспитал целую плеяду художников, ярко проявивших себя впоследствии. Среди них — А. Т. Зверев, Н. И. Калита, Ю. Р. Берковский, Х. А. Аврутис, Л. П. Дурасов, Т. Н. Скородумова… В «Московском журнале» опубликованы две мои статьи о нем — «Чертановский Дюрер» (2019. № 8) и «Художники “гнезда Синицына”» (2021. № 11). Моей мечтой было сделать посвященную ему книгу под названием «Пахарь русской гравюры», как он сам себя часто именовал. Много людей объездил я, многих просил поспособствовать в моей работе. Почти все откликались — писали или наговаривали на диктофон связанные с Синицыным воспоминания, дарили копии и оригиналы писем, фотографии. Книгу, увы, выпустить не удалось, но собранные материалы сохранились в моем личном архиве. Часть их публикуется ниже (большинство — впервые). Публикация, одноименная несостоявшемуся изданию, посвящена светлой памяти Николая Васильевича, ушедшего от нас ровно четверть века назад — в январе 2000 года. Вниманию читателей предлагаются воспоминания бывшего заведующего сектором ГМЗ «Царицыно» Юрия Васильевича Максимова, сестры художника А. Т. Зверева — Зинаиды Тимофеевны Костыревой (Зверевой), жены Н. В. Синицына — Александры Алексеевны Синицыной-Суворовой, искусствоведа, писателя Евграфа Васильевича Кончина, живописца, графика, книжного иллюстратора Ярослава Николаевича Манухина, а также письма к Н. В. Синицыну художника Александра Николаевича Бенуа и самого Синицына — к его ученику Николаю Ивановичу Калите. Тексты приводятся с незначительными сокращениями, синицынские письма — с сохранением по возможности особенностей авторской стилистики.

Юрий Васильевич Максимов

СИНИЦЫН И ЦАРИЦЫНО

«Царицыно — сущий рай!» Эта фраза запомнилась мне, потому что Николай Васильевич произносил ее не однажды во время первой нашей встречи с ним, когда он знакомил меня у себя дома с акварелями, рисунками, линогравюрами на тему царицынского дворцового ансамбля.

В 1995 году Государственный историко‑архитектурный музей‑заповедник «Царицыно» готовил экспозицию предстоящей выставки московских художников, в разные годы рисовавших в Царицыне. Среди тех, кого собирались пригласить для участия в этой выставке, был и художник Н. В. Синицын.

Для меня его открыла друг нашей семьи Л. Ф. Осипова — редактор журнала «Семья и школа». В коллекции произведений русских художников, собранных Н. В. Синицыным, она увидела его собственные рисунки царицынской темы.

Николай Васильевич считает, что полюбить Царицыно ему помог счастливый случай. Не будь его, он никогда бы не открыл для себя эту «волшебную страну». Это случилось в начале 1930‑х годов, когда он преподавал рисование и черчение в одной из мос­ковских школ.

Занятия с детьми все больше увлекали Н. В. Синицына, наполняли новым содержанием его московскую жизнь. Но оставалась тоска по оставленной им и так любимой природе северной окраины Подмосковья, по весенним разливам рек Трубежа и Дубны, по малой родине, где прошло его детство.

«Однажды, — рассказывает Николай Васильевич, — случайно попал в Царицыно. Добирался туда поездом. Показалось, что это далеко от Москвы. Было это в самом начале весны. Зелень на деревьях только начинала наклевываться. Первое впечатление от дворцового ансамбля Царицыно — “розово‑зеленый ежик”! Издали это особенно было похоже. Розоватый в дымке кирпич построек опушен весенней зеленью. На крышах, в окнах, в проемах разрушенных построек дворцов — всюду прорастали молоденькие деревца, кусты с клейкими весенними листочками».

Летом, когда Николай Васильевич стал постоянно наведываться в Царицыно, он увидел его другим, густо заросшим возле дворцовых построек крапивой и высокой травой. Цветовая тональность зелени и красноватых стен дворцов стала иной. Более торжественной, гордой, изысканной, чему способствовала отчетливо читаемая теперь белокаменная вязь узорных обрамлений окон, колонок, башенок, арочных перекрытий на фоне красного кирпича стен.

Наши встречи с художником Н. В. Синицыным продолжались — как и его рассказы о Царицыно, дополняемые каждый раз новыми подробностями. В 1930‑е годы Царицыно становится для художника прежде всего местом, где «снимается все напряжение от суеты московской жизни». Он еще не рисует здесь. Просто бродит среди дворцовых руин, знакомится с парком, каскадом царицынских прудов, заряжается красотой дворцово‑паркового ансамбля, раскрывая для себя и как бы прочитывая страницы его истории.

Первые рисунки и акварели Царицына Н. В. Синицын делает в середине 1930‑х годов, но серьезно над этой темой начинает работать в военные годы.

Этому предшествовало важное событие в его жизни. В 1943 году он выезжает в Ленинград, чтобы помочь выбраться из него Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой¹, пережившей блокаду. Он помогает перевезти в Москву папки с рисунками знаменитой русской художницы. Это знакомство с художницей, продолжавшей в блокаду работать над гравюрами и рисунками своего любимого города, много значило в судьбе Синицына. Уроки А. П. Остроумовой-Лебедевой, ее требовательность к творчеству оказываются для Н. В. Синицына весьма поучительными.

Он становится ее ревностным учеником, и работы молодого художника претерпевают существенные изменения, наполняясь новым качеством, вкусовым чувством акварельной живописи. Это наглядно демонстрирует серия акварелей на тему «Царицыно», а также графические рисунки и гравюры дворцов Царицына.

Летняя пора многих лет была отдана художником Царицыну. Обычно он уезжал туда рано утром, а возвращался в сумерках. И целый день в любую погоду рисовал. В одну из наших встреч с Николаем Васильевичем он подсчитал, что выполнил за эти годы больше шестидесяти сюжетов акварели, рисунков и гравюр на царицынскую тему. Для гравюр нарезал 148 линолеумных досок. Такое большое количество определялось тем, что для цветных линогравюр нужно было резать по 3–4 отдельные доски. Акварели, рисунки, гравюры на тему Царицына нередко выполнялись им с перерывами по времени, но всегда как серийный царицынский цикл. Николай Василь­евич говорил: «Фактически я всю жизнь рисовал и гравировал Царицыно. Полюбил его на всю жизнь».

Рисунки на тему Царицына разнообразны. Художник работает в разных техниках: тушь, сангина, карандаш, акварель. Рисунки, предназначенные для исполнения гравюр, тонко прорисованы, хорошо вкомпанованы в лист, точны в изображении архитектурных деталей.

По этим рисункам, выполненным с натуры в Царицыне, Н. В. Синицыну легко было резать линолеумные доски. Однако на изготовление каждой композиции гравюры уходило не менее года.

Рисунки, акварели, линогравюры на тему дворцовых построек Царицына неоднократно демонстрировались на республиканских и всесоюзных выставках изобразительного искусства в Москве. Между тем отношение к ним художников и критиков МОСХА² было достаточно прохладное. Один из ведущих художников почему‑то называл эти рисунки «шалашиками». И тогда Николай Васильевич отбирает цветные и черно‑белые оттиски линогравюр царицынского цикла, упаковывает их в большие конверты и отправляет «на суд» в Париж к Александру Николаевичу Бенуа³. В сентябре 1957 года из Парижа приходит письмо от прославленного русского художника: «Ваши гравюры я теперь показываю с гордостью моим здешним друзьям, товарищам по искусству, и от всех слышу те же возгласы изумления и восторга»⁴. Письмо это окрылило Синицына, его труд получил достойную оценку.

Руины Царицына в настоящее время реставрируются. Дворцовый ансамбль постепенно восстанавливается. Здесь теперь расположен Государственный историко‑архитектурный, художественный и ландшафтный музей‑заповедник «Царицыно». Весь царицынский цикл рисунков, гравюр и акварелей художника Н. В. Синицына по его завещанию передан в музей, изображению ансамбля которого им были отданы более 40 лет жизни.

Зинаида Тимофеевна Костырева

ПО-СОСЕДСКИ

25 декабря 2006 года.

Николая Васильевича я помню с детства. Я еще ребенком была, когда первый раз его увидела. Сколько мне было лет? В первом классе я тогда училась, а Толя (Анатолий Зверев) в пятом⁵. Николай Васильевич был у Толи классным руководителем, он по обязанности должен был навещать родителей своих учеников. Но никакой обязательности в его посещениях мы не чувствовали. Во‑первых, потому, что брат хорошо рисовал, и Николай Васильевич испытывал к нему симпатию. А во‑вторых, потому, что очень расположился к нашей маме, Пелагее Никифоровне. Она очень хорошо пекла пирожки, холодец умела делать, как никто. У нее настоящий талант был. Хлеб она пекла сама, пышный — придавишь корочку, отпустишь, он поднимется, как был. Растила мать нас троих одна, отец умер в 1943 году. Жили мы в шестнадцатиметровой комнате вшестером в деревянном доме с печкой — нас четверо и двоюродная сестра, Толина ровесница, со своей мамой, нашей маме она была сестра. Жили бедно, но чаевничать любили. И Николай Васильевич проходит мимо и заходит. Он жил недалеко, одинокий тогда. Привязался к нашей семье, как родной был.

У Толи любимым предметом в школе был немецкий язык и рисование. По остальным предметам учился плохо. Любил играть в футбол во дворе, в валенках играл, приходил весь измызганный. Садился рисовать, срисовывал что‑нибудь. Вдруг по‑немецки выкрикивал какие‑нибудь пословицы или стихи. Я их до сих пор помню. После седьмого класса Николай Васильевич посоветовал отдать его в ремесленное училище. Было такое художественно‑ремесленное училище. Выпускало оно и маляров‑альфрейщиков. Это стенная живопись по сырой штукатурке. Толя окончил его с хорошими оценками. Устроился работать художником в парке «Сокольники». Рисовал в павильоне (там рисовальный павильон был, потом он сгорел), расписывал детскую площадку. Там его заметил Александр Румнев⁶, режиссер и коллекционер. «Кто же это у вас так все расписал?» — спрашивает. В это время Толя занимался и лепкой, резал по линолеуму, рисовал углем, карандашом. Были ли у Николая Васильевича Толины работы этого времени? Я думаю, были. Он следил за ним, да и говорил, что у него много ранних работ Зверева.

Пробовал Толя учиться в Художественном училище имени 1905 года, но был отчислен с первого курса — из‑за внешнего вида: он бороду отрастил, да и чудил. А потом его призвали в армию, на флот. Он плавать не умел, а там всех неумелых в воду бросали — плыви. Он воды нахлебался, плеврит, полгода в госпитале лежал, потом комиссовали.

После армии брат весь ушел в искусство, рисовал, писал запоем, спал два‑три часа в сутки, в свой мир ушел. Работы продавал, но за мизерные деньги. Условия для работы дома были тяжелые. У меня родилась дочка, у него тоже дети появились. Но в это время он уже познакомился с Костаки⁷, тот был потрясен талантом брата, часто к нам приходил, все праздники с нами проводил. Маме нашей говорил: «Пелагея Никифоровна, о вашем сыне будут писать через века». Костаки помогал Толе, на дачу рисовать пригласил. Сестра получила на Преображенке квартиру, Толя часто к ней уходил. А совсем недалеко, на Преображенке, и Николай Васильевич тогда жил. Толя к нему заходил. Судьба их сводила. Потом Толе с мамой дали квартиру в Свиблово — это было в 1963 году. Но Толя не любил Свиб­лово, и милиция его там преследовала. Жил у друзей, на даче у Асеевой⁸, она в нем души не чаяла. Ее трехкомнатную квартиру на улице Горького брат превратил в свою мастерскую. Она как вторая мать для него была, ничего не жалела. А в проезде Художественного театра у Николая Васильевича была мастерская. Из окна он мог видеть двор дома, где Асеева жила. Опять по‑соседски с Толей. Он и к нему приходил и работал. Все время переплетаются их судьбы.

Своими работами Толя не дорожил, все время должен был писать, не мог не писать. А где жил, к кому приходил — там работы свои оставлял. У Николая Васильевича картин 90 должно быть Толиных — именно 60‑х годов.

После смерти Толи звонок — Николай Васильевич. Оказывается, он женился (второй раз), ему дали квартиру в Чертанове, на улице Красного Маяка. А я с дочкой на этой же улице живу. В конце 90‑х он уже перестал ездить на дачу под Звенигород, руки не слушались, писать не мог. Я старалась ему помочь. Познакомила с ним сотрудников управы Южного округа. В одной из библиотек открыли выставку его акварелей и рисунков — в основном там были пейзажи Царицына. О нем была большая статья в газете Южного округа «Персей». Продуктовые наборы ему от управы выхлопотали.

Конечно, мы виделись. Он подарил мне офорт Толин — портрет нашей матери 1963 года. Говорил, что все работы Зверева, все оригиналы передаст «в фонд». Но в какой фонд — я не поняла. Очень жалею, что выставку Толиных работ из своего собрания он не успел сделать или не смог.

Александра Алексеевна Синицына-Суворова

СЛОВНО ЭТО БЫЛО ВЧЕРА

1997 год

Прошло семь лет со дня смерти Николая Васильевича, но все в квартире напоминает о нем: кисти, рукописи, папки с рисунками и акварелями, их так много, магнитофонные записи. Мне кажется, что хозяин вышел ненадолго или уехал в любимый его Звенигород, сейчас войдет и начнет показывать свои работы. Но, увы…

Познакомились мы с Николаем Васильевичем в 1962 году. Он приехал к нам в гости со знакомыми нашей семьи, а семья состояла из моей мамы Анны Антоновны, брата Вячеслава Алексеевича и меня. В то время мы проживали на Старокаширском шоссе — это была тогда окраина Москвы. За нашими домами начинались сады, которые подступали к деревне Садовники, к оврагам, тянувшимся к Коломенскому, а проходящие автобусы ехали до Царицына, рядом станция железной дороги Коломенская — и ты в Горках Ленинских. На автобусе доезжали и до улицы Красного Маяка (здесь Николай Васильевич много рисовал, даже нарезал гравюру «Рожь»). До этого наша семья жила в Богородском, на Большой Богородской улице⁹, рядом с Николаем Васильевичем, но мы там не встречались: я была тогда мала, а у него была семья.

Мы переехали на Старокаширское шоссе в 1954 году после смерти моего любимого папочки, инвалида Отечественной войны. Родилась я в Ленинском районе Москвы.

Надо было мне уехать так далеко, чтобы встретиться с Николаем Васильевичем. Начались наши походы в Коломенское, поездки в Царицыно. Он много знал, много рассказывал и всегда рисовал и работал акварельными красками, был отличным учителем, и я ему очень благодарна, что он так легко открыл мне этот мир — мир искусства, от которого до времени я была далека. Я была счастлива окунуться в этот мир.

В то время в семье его не ладилось, и, бывая у нас, он, по его словам, «находил отдушину». Но время лечит. Прошло несколько месяцев, прежде чем он переехал к нам на жительство. Так началась наша трудная, счастливая и скитальческая жизнь. А в 1964 году в нашей маленькой шестнадцатиметровой комнате появился еще один человек — родилась Сашенька. В этом же году напечатали его книгу «Гравюры А. П. Остроумовой-Лебедевой».

Переезжая ко мне, из своего собрания он взял только архив Остроумовой-Лебедевой. Все остальное — библиотека, которую собирал годами, много картин, рисунков знаменитых художников, даже бумага, краски, карандаши, весь рабочий материал, который ему был необходим как художнику, зимние вещи — осталось у сына. Нам пришлось начинать жизнь с нуля, но мы не унывали и много работали.

Николай Васильевич работал в школе, рисовал, а я помогала резать гравюры, печатать их. Был нарезан и напечатан цикл «Горки Ленинские» и другие гравюры.

Друзья и ученики Николая Васильевича никогда не забывали его. Из Ленинграда приезжала племянница А. П. Остроумовой-Лебедевой посмотреть, что стало с Николаем Васильевичем, они все переживали за него. Часто навещал А. Т. Зверев, много рисовал у нас. Многие ученики привозили свои работы на суд Николаю Васильевичу. Велась большая переписка, у нас много писем от друзей и знакомых.

Часто приезжал Н. Н. Благоволин¹⁰, он готовил свою гравюру «Петр I» на выставку. Оказалось, что рядом с нами находится квартира старого друга Николая Васильевича — главного гравера Гознака Семена Ивановича Аферова, и дружба продолжилась. Начал скапливаться постепенно архив, и нам стало очень тесно в этой маленькой комнате, когда приезжали гости, — негде было поставить стул. Казалось, нет выхода, но узнал о нашем бедственном положении ученик Николая Васильевича — художник, замечательный человек Ярослав Николаевич Манухин¹¹ — и предложил переехать в свою мастерскую в проезде Художественного театра. Мы с благодарностью и радостью переехали. Я до сих пор говорю: спасибо, Ярослав Николаевич! Такая вот своевременная помощь.

Переехали мы в 1966 году. Соседями были два художника‑живописца — Михаил Филиппович Артюхин и Валентин Васильевич Леонович. Встретили они нас очень доброжелательно, и эти отношения продлились долгие годы, Михаил Филиппович и Валентин Васильевич очень полюбили Сашеньку, называли нашу семью «Святое семейство».

Мы стали жить в центре Москвы. Рядом Кремль, музеи, театры, кинотеатры, проблем не было с их посещением, и мы довольно охотно этим пользовались.

Николай Васильевич, как магнит, притягивал к себе людей, его все любили, поэтому и знакомые, и друзья, и ученики заходили «на огонек» к нему; почти все они были художниками. Мы жили небогато, но чай и бутерброды всегда находились. Вина и водки он не пил. Днем Николай Васильевич преподавал в школе и не хотел ее оставлять, потому что любил свою работу, учеников; очень уставал, но, общаясь с молодежью, заряжался силой, энергией. Придя из школы, немного отдыхал и снова за работу свою другую, любимую еще больше: рисовал, писал письма, воспоминания, дневники. Я никогда не видела, чтобы он праздно проводил время, если я чем‑то была недовольна или упрекала в невнимании к нам с дочерью, он отвечал словами Некрасова: «Вырастешь, Саша, узнаешь». Да, я только сейчас могу понять, что ему хотелось жить полноценной жизнью, быть нужным людям, чего он и достиг.

Николай Васильевич обладал даром предвидения, и многое, о чем он говорил, сбывалось. Мог по глазам определить талант ребенка и почти никогда не ошибался. Можно много писать и говорить о Николае Васильевиче, но пусть о нем, о его творчестве напишут его ученики, дети, внуки.

На лето мы каждый год выезжали за город, здесь начинались скитания по Подмосковью. Николай Васильевич не хотел иметь дачу, так как ему нужны были новые места, он выбирал всегда красивые — с восхитительной природой, говорил, что умрет как художник на одном месте, и мы скитались
вместе с ним. Жили мы за городом с мая по сентябрь и объездили за всю нашу жизнь почти все Подмосковье, но он и здесь постоянно работал, потому что не умел отдыхать.

Перебравшись в проезд Художественного театра, он забросил гравюру и переключился на рисунок, в основном на акварель. Много акварельных работ скопилось у нас, лежат в папках и ждут своего часа, то есть выставки. Все знают Николая Васильевича как художника‑графика, но акварелей и рисунков его почти никто не видел.

Много художников и почти незнакомых людей приходили к Николаю Васильевичу, некоторые оставались ночевать. На лето мы выезжали за город: деревня Тимошкино около Петрово-Дальнего, поселок художников Пески, где мы познакомились с замечательным художником‑анималистом А. Н. Комаровым¹², эта дружба продолжалась очень долго, велась переписка, и у нас есть его работы. Николай Васильевич работал и в селе Богородском, где режут деревянные игрушки, и тамошние мастера часто приезжали в мастерскую. Это была очень насыщенная и интересная жизнь.

В 1970 году мама получила квартиру на улице Красного Маяка, и у нас начался последний период нашей совместной жизни. Сашенька пошла в школу, а я на работу (до этого я не работала), несмотря на то, что Николай Васильевич был против моей работы, но стало трудно материально. Снова начались скитания, то он к нам, то мы к нему в мастерскую, а на лето собирались все вместе. Два лета он провел один на реке Оке в селе Бесы и в Богородском, но там мало работал, без нас уже не мог сосредоточиться. С тех пор мы никогда не разлучались. Я старалась создать для его работы все условия.

В 1975 году дом на Большой Богородской улице снесли и обитателей переселили в квартиру там же, квартира была очень маленькая, по словам Н. В. Синицына, — «мышеловка». Прежняя семья ему ничего не сообщала до тех пор, пока не вывезла имущество, оставив один хлам, поэтому все, что Николай Васильевич собирал годами, осталось у его сына Игоря. Из полуразрушенного дома все это помогали перетаскивать ученики Николая Васильевича.

После этого переезда Николай Васильевич очень долго болел, простудился, но мы его вылечили, и жизнь продолжалась. В той квартире жить было нельзя, там устроили свалку, которую Николай Васильевич разбирал много лет. Но все плохое забывается, а жизнь идет.

Дочь Сашенька подросла, поступила в Московскую среднюю художественную школу, и у Николая Васильевича появилась последняя и самая любимая ученица. В 1976 году он вышел на пенсию. На летний период мы, как всегда, выезжали из Москвы и в Калининскую область, и на Озернинское водохранилище, и под Рузу, и всюду Николай Васильевич много работал; привозил из этих поездок огромное количество рисунков и акварелей. Даже в таких отдаленные районы к нему приезжали ученики и друзья, нам было не скучно, его любили и не забывали.

В 1979 году мы поселились на лето в Саввинской слободе — это красивейшие звенигородские места — и прожили там два года, а затем переехали в город Звенигород — вторую любовь Николая Васильевича после Царицына. Здесь он работал каждый год с апреля по октябрь месяц — не только рисовал, но писал воспоминания, вел дневники. Занимался с Сашенькой, приобщая ее к акварели, рисунку и гравюре, воспитывал в ней художника, но никогда не вмешивался в ее работы ни карандашом, ни кистью, говорил: «Должна созреть сама».

В 1986 году Николай Васильевич окончательно поселился на улице Красного Маяка, они с дочерью сделали родственный обмен, весь хлам с Краснобогатырской (бывшей Большой Богородской) улицы перекочевал к нам. Но Звенигород оставался его любимым местом для работы.

С 1993 года Николай Васильевич перестал выезжать в Звенигород по состоянию здоровья и последние годы очень страдал по этому поводу. Но и на Красном Маяке у него была насыщенная жизнь: приезжали ученики, друзья, работники музеев, журналисты, организовывались выставки… До последнего часа он был окружен любящими его людьми. Я благодарна им за поддержку.

2007 год

Евграф Васильевич Кончин

СКРОМНЫЙ ГРАВЕР

Меня привлекали в нем спокойная доброта, даже — добрая мудрость, которая столь редко встречается в наше нервное, растрепанное и неуравновешенное время. С ним легко было разговаривать: он умел слушать, давал хорошие советы, и порой я удивлялся, как столь пожилой человек, почти не выходящий из дома, мог великолепно понимать наши житейские и повседневные дела. Он никогда не брюзжал, не сердился, я не видел его чем‑то недовольным. Он был всегда доброжелательно настроен, потому что умел на какие‑то мелочи жизни не обращать внимания. Даже, очевидно, на собственные болезни и недомогания, которых у такого пожилого человека было предостаточно. Но от него я никогда не слышал жалобы на болезни.

Мы говорили об искусстве, о художниках — современных и старых, из далекого прошлого. Говорили о Пушкине. Подарок Николая Василь­евича — великолепная репродукция портрета А. С. Пушкина, гравированного английским художником Томасом Райтом, висит над моей кроватью и встречает меня каждое утро: память о Пушкине, память о Николае Синицыне.

Круг его интересов и познаний был весьма широк. Особенно увлеченно он мог рассказывать о Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой, с которой был хорошо знаком. О гравюрах выдающейся художницы он написал прекрасную книгу — одну из первых о ней, которая сейчас является библиографической редкостью. Когда просматриваешь эту монографию, удивляешься высокому искусствоведческому профессионализму Николая Васильевича, глубокому знанию графического искусства Остроумовой-Лебедевой, широкому взгляду на искусство вообще. Тема «Анна Остроумова-Лебедева и Николай Синицын» требует специального профессионального и человеческого разговора. А ведь посмотрите! Быть под несомненным влиянием выдающегося мастера и все же выработать, найти собственный путь, собственный творческий почерк — это дорогого стоит. Находясь под несомненным обаянием личности Анны Петровны, ее могучего мастерства, Н. В. Синицын поразительно не похож на нее в своей графике. Она могла бы гордиться таким учеником.

Чем дальше уводит нас время от Николая Васильевича, тем ярче понимаешь его неординарность, несомненное человеческое и художественное дарование. Высокое дарование, о котором он всегда скромно умалчивал...