От редакции
Анри Труайя (1911-2007), которому ранее «Московский журнал» посвятил две публикации — в № 9 за 2001 год и в № 1 за 2002 год, — один из самых известных писателей Франции второй половины ХХ века. Ныне он хорошо известен и в России. В настоящее время почти все тома созданной им серии «Русские биографии» изданы на его родине в России. Ибо родился Труайя в Москве в семье армянских купцов Тарасовых и в 1921 году был увезен родителями из страны1.
Среди книг Труайя по русской литературе и русской истории выделяются его работы о Н. В. Гоголе. Он написал о Гоголе солидную монографию2, получившую положительную оценку как зарубежной, так и отечественной критики3. Его перу принадлежат также статья «Гоголь» (1956)4, эссе «Гоголь в Париже»5, опубликованное во французском еженедельнике «Литературные новости» 1 апреля 1971 года — в день рождения Н. В. Гоголя. В том же году Труайя поместил в авторитетной парижской газете «Le Monde» короткое эссе «Маски Гоголя». Эту полузабытую газетную публикацию, впервые переведенную на русский язык, мы и предлагаем вниманию читателей. Перевод осуществлен по изданию: Troyat H. Les masques de Goqol (Le Monde. 1971. 23 avril. P. 24). Точка зрения автора на личность и творчество Гоголя, на наш взгляд, страдает известным упрощенчеством и психологизмом в духе З. Фрейда. Тем не менее эссе А. Труайя заслуживает внимания как факт истории литературных связей России и Франции.
В представлении западного читателя два колосса русской литературы — Достоевский и Толстой. В представлении читателя русского их обоих затмевает длинноносый человечек с птичьими глазами и саркастической улыбкой на губах. И этот человечек, быть может, самый оригинальный и самобытный гений из всех, которых когда-либо знало человечество. Неожиданно как единственный в своем роде феномен появляется он среди писателей первой половины XIX века и сразу же, избежав каких-либо влияний, вовлекает читателя в мир кошмаров — мир, где к веселью примешивается печаль. Его первые почитатели, введенные в заблуждение детальностью его описаний, приняли его за реалиста, тогда как он — удивительнейший визионер. Но самый его дар изображать «гримасы и клочья человека»6, принесший успех его книгам, сделал глубоко несчастным его самого.
Рафаэль или Иероним Босх
Убежденный, что совершенное произведение искусства обладает нравоучительной властью, он считает своим долгом пожертвовать все силы ума и таланта во имя нравственного преображения ближнего. Он полагает, что будет достоин задачи, возложенной на него Богом при его рождении, если покажет добродетель привлекательной, а порок отталкивающим. Но если он в совершенстве владеет искусством изображения физического и духовного уродства человека, то гений изменяет ему, когда он пытается создавать светлые образы идеальных героев. Не имея себе равных в искусстве схватывать человеческие недостатки и превращать человеческие лица в звериные рыла, а обыденные явления — в фантастические гротески, он утрачивает все свое мастерство, когда берется за изображение «новых людей», деятельных и праведных, которые будто бы спасут Россию. Рука его, созданная для резкого и сочного рисунка карикатуры, становится неуверенной и неуклюжей, когда он принимается набрасывать ангельские лики. Он хотел бы быть Рафаэлем, а был Иеронимом Босхом.
Сумеречная зона
Но вот, к своему ужасу, он заметил, что, изобличая пороки современного общества, сражается с царским режимом, которому должен был бы возносить хвалу, поскольку царь — наместник Бога на земле. Немедленно он кается, отрекается от своих произведений. Художник-революционер превращается в реакционного моралиста. Гениальный карикатурист восхваляет благонамеренность, существующий порядок, чиновничество, Церковь, оправдывает крепостное право. Отныне вся его жизнь — жестокая внутренняя борьба в бесплодной попытке разрешить раздирающие его сознание и душу противоречия. Почти никаких внешних событий — и настоящая буря внутри.
Он беспрерывно говорит о себе, но чем больше он говорит, тем меньше его близкие понимают его. Сквозь толщу масок, наслоившихся одна на другую, уже не различимо его собственное лицо. Ему привольно и легко только в мире воображения, в выдумке, в вымысле. Как будто он нуждается в прибежище, в некой сумеречной зоне, чтобы уберечь свою внутреннюю свободу. Он лжет беспрерывно и по любому поводу, лжет матери, сестрам, друзьям, лжет самому себе. Он упивается словами, как другие упиваются чувствами. Он принимает себя за духовника, за мессию. И особенно если находится в обществе женщин. Неспособный из-за физического недостатка к плотскому контакту с существом противоположного пола, он испытывает смутное наслаждение, браня окружающих его женщин за их прегрешения.
Персонаж, сбежавший из произведений Гоголя
Мифоман, мучимый желанием быть искренним, эгоист с великодушными устремлениями, гурман, мечтающий об аскетизме, гордец, стремящийся к смирению, импотент, осаждаемый женщинами, которым проповедует добродетель, мистик, привязанный к земным благам, — таким видится мне Гоголь и таким я старался нарисовать его в моей книге (см. предисловие. — Н. У.). Я пытался также воссоздать окружение Гоголя и, проникнув сквозь толщу десятилетий в далекое прошлое, воскресить голоса и движение жизни в России того времени. В меру моих сил я старался вдохнуть жизнь в его друзей и врагов, передать атмосферу салонов, деревень, на водах немецких городов, куда влекла его ипохондрия, воссоздать атмосферу Парижа 1836 года, где он написал столько страниц «Мертвых душ», и Рима, ставшего его второй родиной. И вдруг мне показалось, что Гоголь не кто иной, как один из созданных им персонажей, — персонаж, сбежавший со страниц произведений самого Гоголя!
Перевод с французского
и примечания
Нунэ Тиграновны Унанянц
Для получения полной версии обратитесь в редакцию
