С бабушкой у телевизора

В
ноябре 2002 года моей бабушке Клавдии Николаевне Лыкиной исполнилось 92
года. Она прожила вроде бы обычно: работала, растила детей; никаких
подвигов и выдающихся достижений за собой не числит. Но это не значит,
что ее жизнь была неинтересной. В том, что я от нее слышу (и иной раз
записываю), сквозит неброское, но подлинное обаяние народной
умудренности, ощущается стихия, скажу так, «вечной русской особости». Не
знаю почему, мне бабушкины истории в первую очередь напоминают — и не
столько «по жанру», сколько по духу — когда-то широко бытовавшие в
России рождественские рассказы.

Вот сидим с ней вечером, смотрим телевизор: сюжет о нелегкой жизни приезжающих в Москву иногородних. Бабушка вспоминает:
—
В 1927 году нас навестила в деревне сестра моего отца, тетя Лиза. Она
давно еще, четырнадцати лет, из дому ушла и стала монахиней. В церкви
певчей была, во время первой мировой войны, когда мужчин не осталось,
псаломщицей служила, а потом в московский монастырь перешла — не помню в
какой. Ей даже за особое благочестие в алтарь входить дозволялось.
И
так она меня залюбила! Предлагает: «Давай тебе Москву покажу». Поехала я
с ней, остановилась в монастыре. Монастыря-то тогда уже не было —
просто община. Сестры там жили: кто носки вязал, кто прял, а тетя Лиза
одеяла стегала. Большая комната на ячейки разгорожена. Ячейки размером с
вагонное купе, по две койки в каждой. Мне на пол матрас клали. Потом я
подругу себе нашла, она домработницей служила. Говорит: «Хочу в отпуск
съездить, может, поработаешь месяц за меня?» Я согласилась. Сначала у ее
хозяев побыла, потом у других, потом на завод поступила. Думала в
Москве месяц провести, не больше, а осталась навсегда?
Смотрим дальше — про чеченских беженцев.
— Очень они себя любят, — замечает бабушка.
В
ее представлении любить себя — крайне неприлично и безнравственно. Я
так понимаю, что она осуждает беженцев за то, что они слишком много
жалуются на судьбу и требуют слишком большого внимания к себе от
«мировой общественности» и от государства.
— Как же, — спрашиваю, — а
вот если бы тебе пришлось так: зимой, с чемоданчиком, с маленьким
ребенком на руках — и неизвестно куда?
— А мне и пришлось в сорок
втором, — отвечает бабушка. — Именно так — с чемоданчиком, неизвестно
куда и не с одним, а с двумя детьми. Тамаре, матери твоей, пять лет
было, Людмиле — три. Москву тогда ночами бомбили. Раз завалило взрывом
выход из бомбоубежища, где мы сидели. Выломали слуховое окно, вытащили
нас. Двор весь в дыму, самолеты летают? Мы на кладбище — дальше
прятаться. Вернулись после отбоя — наш барак стоит, а на соседний дерево
упало и снесло стену. Сумку с деньгами и документами на кладбище
забыли. Ничего, вернулись — так на оградке и висит, никто не взял. В тот
же день я детей подхватила — и к родственникам в деревню.
Приехали,
поселились у брата. Он тогда лесозаготовками заведовал. Я стала к нему
проситься, чтоб рабочую карточку получать. «Ты что, — замахал руками, —
какие лесозаготовки, вон как тебя из стороны в сторону мотает».
Устроилась судомойкой. Нам разрешалось со стенок котлов пригоревшую кашу
отскребать, и я брала с собой то Люсю, то Тамару — подкармливала. А то
ведь совсем голодно было.
Весной пошла я помощницей трактористки
работать. Мне говорят: «Давай, учись на тракторе, там, глядишь, и на
танк пересядешь». А нам уже Михалыч (дед. — А.М.) из Москвы пишет, что
легче стало: возвращайтесь, мол. Я и сама чувствовала, что обузой мы
брату. Наконец поехали.
Однако легко сказать — поехали! В Москву
тогда добраться было ох как непросто. В Ярославле нас с поезда сняли и
обратно завернули. Вышли мы в Данилове — и к тете Лизе.
— Это та самая, которая тебя в Москву привезла? Как же она в Данилове оказалась?
—
Да вот однажды возвращается к себе в общину и видит записку: «Явиться
по такому-то адресу». Пошла. Там стена глухая, маленькое окошечко.
Постучала тетя Лиза в окошечко. Появляется охранник с ружьем: «Ты что
здесь делаешь?» Она записку показывает. «Да ты хоть знаешь, куда пришла?
Тюрьма это! Ты хочешь в тюрьму? Монахинь твоих забрали, а тебя дома не
застали. Так что беги скорее!» Ну, тетя Лиза выбрала место, где у нее
знакомые есть и чтобы там церковь была, и поехала в Данилов.
Так вот,
остановились мы у нее. В Москву по-прежнему никакого ходу нет. Устроила
меня тетя Лиза прачкой при больнице, а через какое-то время переправила
нас к знакомым в Ярославль. Из Ярославля решили уже на попутных машинах
домой добираться. Попросились в грузовик, он пустые бочки вез.
Скрючившись в кузове между бочками, доехали до Александрова. Оттуда уже
по железной дороге — свободно.
Сейчас-то из нашей деревни до Москвы поездом ехать меньше суток, а тогда мы два года пространствовали. Вот тебе и беженцы.