Ф. А. Моллер.
Портрет Николая Васильевича Гоголя. Холст, масло. 1840-е годы.
Государственная Третьяковская галерея

От редакции

Напомним вкратце предысторию появления данного материала. Владимир Осипович Шервуд (1832–1897) — архитектор, художник, скульптор, много и плодотворно работавший в Москве. В конце жизни он написал мемуа­ры, ныне хранящиеся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки. «Мос­ковский журнал» периодически публикует их фрагменты (1996. № 1–6; 2019. № 3; 2021. № 11; 2024. № 7). Сегодня вниманию читателей предлагается очередной отрывок (ОР РГБ. Ф. 526. К. 1. Ед. хр. Л. 20–37 об.), где автор продолжает рассказ о некоторых своих современниках. Как и ранее, особенностью настоящей публикации является наличие обширного корпуса развернутых комментариев, содержащих массу самых разнообразных исторических сведений. Текст озаглавлен редакцией и дается с незначительными сокращениями. Стилистика оригинала сохранена. Орфография и пунктуация приведены к современным нормам.

9 ноября 1895 г. Четверг. Шевырев и Хомяков

Мои добрейшие профессора Михаил Иванович¹, Николай Александрович² и Егор Яковлевич³, вероятно, очень сильно пропагандировали мои скромные дарования перед членами совета Училища⁴. Прежде всего я был представлен Алексею Степановичу Хомякову⁵. Это было на выставке. В большой античной зале стоял человек с темным цветом лица, с черными, как смоль, волосами, с небольшой бородкой, в русском костюме и около него — целая толпа народа. Меня подвели к нему и сказали, что Хомяков желает со мною познакомиться. «Я давно слышал о Вас, и мне хотелось познакомиться с Вами». Начались расспросы о моих занятиях и композициях. На этот раз мне не пришлось послушать Хомякова, который только изредка вставлял или вопросы, или какое‑нибудь короткое замечание. Я знал Хомякова только как поэта и не имел понятия, что передо мной — колоссальный мыслитель: мне было тогда 20 лет⁶. Но, впрочем, тут же или в другой раз он задал тему: «Человек, думающий о бессмертии души». Многие из учеников смеялись и спрашивали меня, отгадай‑ка: «Думаю ли я о бессмертии души или нет?» Меня это бесило, и я отвечал, что [они] не думают и никогда не думали. Но мне чрезвычайно нравилась эта тема, и я глубоко сочувствовал поэту и тем намекам, которые он делал нам, чтобы обратить внимание искусства на внутренний мир человека.

В это время была Севастопольская война⁷. Хомяков предложил мне компоновать сцены из боевой жизни Севастополя, в которых так много выдавалось чисто русского героизма. Каждый сюжет он рассказывал чрезвычайно одушевленно, но горе было в том, что я совершенно был незнаком с физиономией военного быта, хотя и вынес из семьи благоговение к православию и горячую любовь к отечеству. Но пламенная речь Хомякова и чудные формы, в которые он облекал свои мысли, невольно западали в душу и только еще больше воспитывали во мне те принципы, которые прошли через всю мою жизнь, сделали ее содержательной и открыли понимание истинного счастья. У Хомякова жизнь была торжественный подвиг и вечная радость.

Взгляд на отношения славянофилов и западников

Гораздо более близкие отношения были у меня с Степаном Петровичем Шевыревым⁸. Несчастная борьба, не понятая посредственными людьми, между западниками и славянофилами, в сущности, составляла развитие одной и той же идеи. Вначале интерес к философии появился среди наших духовных ученых, но впоследствии интерес этот получил чисто светский и отвлеченный характер, преимущественно в семье Станкевичей⁹. Сначала обе партии работали вместе, но крайняя страстность во взглядах разъединила их и выразилась в печальном явлении настоящей вражды. Особенно в последователях, которые всегда утрируют идеи своих внушителей. Так, например, Грановский¹⁰, я не говорю по биографии Станкевича¹¹, никогда не был крайним человеком и как историк никогда не мог отрицать принцип национального достоинства. Об этом мне говорил Ю. Ф. Самарин¹². Несмотря на то, что на стороне западников была масса готовой эрудиции, которая без всякого творчества могла подавить, хотя и свежую, и сильную, русскую мысль, при таких‑то обстоятельствах после громадно колоссального успеха Грановского на публичных лекциях Степан Петрович решился выступить с публичной лекцией о русской литературе допетровской эпохи и произвел громадное впечатление. Несчастному слависту Бодянскому¹³ даже не давали и говорить, и вообще славянофилов преследовали даже до настоящего времени. Один военный рассказывал мне, что раз, войдя в московский трактир, было летнее время, и Хомяков проездом из деревни зашел тоже пообедать. В это время несколько молодых людей не только глумились над ним, но и бранили самым площадным образом. Не выдержал мой гусар Михаил Степанович Андреевский¹⁴ и двинулся к столу, где сидели эти нахалы: «Если вы осмелитесь еще пикнуть слово <…> на русского патриота, вам придется плохо».

Итак, партия русских патриотов не в авантаже обреталась¹⁵. А между тем Степан Петрович, как и все они, имел громадное образование. Он знакомил нас в блестящих лекциях с европейской литературой. Он настолько понимал и следил за ней, что когда он написал письмо к Гёте, в котором излагал критическое воззрение на его «Фауста», то Гёте отвечал ему, не помню в каких выражениях, но смысл был тот, что никто из европейских критиков не понимал его так, как понял и сознательно разъяснил московский профессор Степан Петрович Шевырев¹⁶.

Степан Петрович читал и об искусстве. Я помню его превосходные лекции о Рафаэле по случаю его картин. Он не только обласкал меня, но часто звал к себе и знакомил меня с произведениями Джотто, Беато-Анджелико и других пре‑рафаелистов — по прелестным гравюрам, которые пополняли его библиотеку. Он был прав, потому что в этих произведениях еще сквозили византийские образцы древнего христианского искусства, а такая школа, несомненно, могла помогать художественному развитию русского искусства, в основе которого лежали тоже византийские мотивы. Видя ограниченность моих средств, Шевырев поручал мне маленькие заказы, но я очень хорошо понимал, что они были предлогом деликатной помощи.

Часто мы с ним гуляли по Москве, любовались Кремлем. Раз он мне говорит: «Хотите, я покажу Вам типичного русского красавца?» Где‑то в подвальном этаже, в самом ли университете или близко около него, была калашня¹⁷, и вот мы подошли к окну. Степан Петрович постучал в него, рама поднялась, и перед нашими глазами показался человек: стройный, мощный, с синими глазами, с белым цветом лица и ярким здоровым румянцем. Кудри его русые так и вились и разлетались около красивой головы.

14 ноября 1895 г. Вторник. Вечера у Шевырева (Гоголь)¹⁸

Не раз случалось бывать на вечерах у Степана Петровича. Народу было много; видел я там Погодина¹⁹, Аксаковых²⁰ и Гоголя. В это время много было говорено о Рафаэле и вообще о западном искусстве. Наши славянофилы были хорошие знатоки европейской цивилизации. Высказывались мнения и о возможностях русского искусства, причем все разговоры сосредоточивались на Александре Андреевиче Иванове²¹. Шевырев, Гоголь, Чижов²² посылали Иванову древние иконы. Гоголь был другом Иванова. Как он сам рассказывал мне, что спал с ним на одной кровати, и для меня не осталось никакого сомнения, что вся сила высокорелигиозного одушевления и традиционность типов Иванова в его картине «Явление Христа народу» было наполовину делом так называемых «славянофилов».

Гоголь иногда рассказывал анекдоты, которые мне не нравились, так что я даже не мог смеяться, когда другим это казалось забавным. Упомяну несколько слов о Чижове. Я не знаю его биографии, но помню, что он был редактором коммерческого журнала²³, человек большого ума, крупного образования, и с необыкновенным практическим умом соединял глубоко эстетические и религиозные чувства. Иванова он ценил и понимал. Не помню, кто‑то рассказывал мне, что у Иванова не было хорошего манекена. Тогда Чижов заказал ему в Париже такой необыкновенный манекен, что когда Чижов был в мастерской Иванова, впустил в мастерскую заведенный манекен, который, сделав несколько шагов, раскланялся Иванову. Чижов поддерживал православие на Востоке и щедро рассылал утварь, ризы и богослужебные книги. Позже я встретился с ним у своего приятеля механика Дрожжина²⁴ и больше мог понять его серьезные заботы об экономическом положении России.

Смолоду я был очень осторожен, и если позволял себе разевать рот, [то] чтобы ответить кому‑либо на вопрос. А если и случалось вставить слово, то это была задолго продуманная и прочувствованная мысль, которую я вклеивал с крайней осторожностью. Общество было выше меня, и я держался в нем как ученик. Сидишь где‑нибудь в уголке на стуле...