Русские артиллеристы на Утицком кургане
К 210-летию Бородинской битвы.
Между тем лес близ нашего левого фланга наполнялся неприятельскими стрелками. Дохтуров приказал лейб-гвардии Финляндскому полку, «очистя лес, удержать за собою оный во что бы то ни стало». Полковник М. К. Крыжановский выслал туда застрельщиков, которые опрокинули неприятельскую цепь, и «в час времени очищен был весь лес». Враг усиливался затем несколько раз отразить наших стрелков, но безуспешно. «Огонь был сильный с неприятельской стороны ружейный и из пушек картечью, — пишет Н. И. Лавров, — и, чтобы удержать неприятеля и не позволить ему ворваться опять в лес, послан был с ротою в помощь штабс-капитан Афросимов 4-й, и потом еще также с ротою штабс-капитан Ахлестышев. Стрелки во все время содержали цепь в опушке леса». Конница же неприятельская, пишет полковник Кутузов, «не осмелилась уже более беспокоить колонн наших и только издали смотрела на место своего поражения». Артиллерийский огонь с обеих сторон не прекращался. Из записок Любенкова: «Неприятель, превышая нас числом, <…> изумился неустрашимости русских, он утомился атаками, мы принимали его на верную смерть, сражение сделалось медленным, но смертоносным, усталые войска отдыхали для новых истреблений — одна артиллерия не останавливалась. <…> Мы знали, за что стояли, смерть повила всех одним чувством, не было уже у нас попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель, отличающая столь много Русского, было только Отечество и жажда истребить врага. Так, раненые просили помощи — не до вас, братцы, теперь, все там будем, отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят — в одну груду, сострадание замолкло на время; собственная жизнь сделалась бременем: тот радовался, кто ее сбрасывал, — он погибал за Государя, за Россию, за родных». Дохтуров, находившийся все это время в каре измайловцев, писал в рапорте Кутузову: «Неприятель, принявший намерение непременно опрокинуть наш левый фланг, делал всеми силами под ужасным огнем артиллерии нападение. Но покушения сии уничтожены совершенно мерами взятыми и беспримерною храбростью наших войск. Полки лейб-гвардии Литовский, Измайловский, Финляндский <…> оказали достойную русских храбрость и были первыми, которые, необыкновенным своим мужеством удерживая стремление неприятеля, поражали оного повсюду штыками». Позднее, представляя Измайловский и Литовский гвардейские полки к награждению Георгиевскими знаменами, Коновницын писал, что они «удержанием своего места без уступки одного шагу решили дело на левом фланге».
Наверное, ничто так не давало Наполеону чувствовать неудачу его попыток сломить левый фланг русской армии, как отсутствие какого-либо продвижения корпуса Понятовского со стороны Старой Смоленской дороги. Пеле сетует: «Действия поляков вовсе не доставили тех последствий, которых можно было ожидать от их храбрости и чувств, какие они питали к русским». Инструкции, данные Понятовскому, состояли, по сообщению Колачковского, в том, «чтобы, повернув <…> корпус под углом назад, на Смоленскую дорогу, выбить с позиции левое крыло неприятеля, расположенное за Утицей на холме, и попытаться зайти во фланг неприятелю. Эта задача, очевидно, была нелегка, принимая во внимание наши силы, не превышавшие 10 000 человек под ружьем. <…> Неприятель вдвойне превышал наши силы <…> разбив Тучкова, мы попали бы на сильные резервы, готовые оттеснить наше движение в этом направлении». За таковые Колачковский принимает полки Московского ополчения, стоявшие на некотором отдалении от Тучкова, и заключает: «При подобных условиях не только нашим 10 000, но и 30 000 человек нашлось бы довольно дела». В действительности же к тому времени, когда у Понятовского дошло до боевого столкновения с корпусом Тучкова, у последнего оставалась в распоряжении только 1-я гренадерская дивизия генерал-майора П. А. Строганова, поскольку 3-я пехотная дивизия Коновницына устремилась на подкрепление войск Багратиона, сражавшихся на флешах, что, как мы помним, случилось «часу в восьмом, коли не позднее». Кроме того, у Тучкова кавалерии не было вовсе, тогда как Понятовский располагал кавалерийской дивизией Себастиани. Так что в численном отношении корпус Понятовского значительно превосходил здесь войска Тучкова. Однако, не зная количества находившихся перед ним русских сил и опасаясь засады, Понятовский подвигался лесом медленно и осторожно. В итоге офицеру «Великой армии» Лежену было поручено передать Наполеону «грустное известие, что князь Понятовский, который, маневрируя, должен был обойти с польским корпусом левый фланг русских и произвести среди них замешательство, не мог этого сделать, так как встретил препятствие в слишком частом и болотистом лесу». Действительным же препятствием, задержавшим движение Понятовского, явилась «чрезвычайно жаркая перестрелка», завязавшаяся между нашими и польскими стрелками; ей «вторили тяжелые орудия», поставленные Тучковым при деревне Утице. Колачковский: «16-я дивизия, <…> поддерживая своих стрелков, разбилась на небольшие отряды и, хотя ввела в бой две трети всего своего состава, но все-таки вперед не подвигалась. Неприятельские стрелки, отойдя к своим колоннам, перестали отступать и даже перешли в наступление. Трудно было стянуть в одно место нашу пехоту, раскинутую по кустам и зарослям, чтобы сформировать из нее колонну для атаки, а тем более на виду у неприятельских егерей и под их огнем. <…> 8-й Вестфальский корпус, находившийся на нашем левом крыле, нес большой урон от русской конницы и артиллерии и находился в состоянии, близком к полному уничтожению. Следовательно, ждать помощи от него было нечего». Понятовский подтянул дополнительные силы и пустил в обход левого фланга Тучкова кавалерию Себастиани. К этому времени дивизия Коновницына уже отправилась к Багратиону. Поскольку местоположение было для нас невыгодно, Тучков приказал войскам первой линии отойти к высоте восточнее деревни Утицы, которая (высота) доминировала над всей окрестностью, и при отходе зажечь деревню, дабы лишить неприятеля возможности укрываться за ней. На Утицком кургане Тучков установил батарею из шести орудий батарейной роты полковника В. А. Глухова, дав ей в прикрытие лейб-гренадерский, Екатеринославский и Санкт-Петербургский полки под командой генерал-майора Б. Б. Фока. Неприятель, со свой стороны, установил против нашей позиции до 22 орудий. «В сие время открылась жесточайшая канонада, — пишет П. А. Строганов, — но, несмотря на превосходство неприятельского огня, наша батарея неумолкно действовала, пока, потерявши всех людей и расстрелявши большую часть своих зарядов, принуждена была уменьшить свой огонь и уже только действовать из четырех орудий».
Понятовский, осознав важность обладания Утицким курганом, заняв который, он мог обойти левое наше крыло и отнять у нас возможность держаться на Старой Смоленской дороге, решил овладеть им во что бы то ни стало. 40 орудий, поставленные против кургана, открыли огонь, между тем как пехота сомкнутыми колоннами двинулась с разных сторон на штурм. Огонь нашей батареи и полков, ее прикрывавших, не был в состоянии удержать натиск неприятеля. Колачковский: «Бригадный командир Рыбинский зашел во главе батальона 15-го линейного полка с правого фланга, стремительным натиском овладел Мамелоном (Утицким курганом. — В. Х.), прогнав неприятельскую пехоту, <…> и, захватив 13 орудий, держался на горе почти четверть часа». Торжество Понятовского действительно оказалось непродолжительным. В этот момент к Тучкову подоспел отряд генерал-лейтенанта З. Д. Олсуфьева: 2-я бригада 17-й пехотной дивизии — Вильманстрандский и Белозерский полки с 6-ю батарейными орудиями 17-й роты. Из рапорта генерал-лейтенанта Багговута: «Отряд сей <…> поступил в непосредственное начальство к генерал-лейтенанту Тучкову, которой помянутым 6-ти орудиям приказал занять высоты. Неприятель, заметив движение сие, открыл сильной огонь по нашей батарее, послав вперед стрелков под прикрытием сильной колонны, стараясь не дать занять те высоты, ибо для него оные немало важны. Картечной и ядерной град, производимый с неприятельских батарей, не мог остановить быстроты командующего оными орудиями артиллерии поручика Щепотьева, которой с удивительным хладнокровием занял назначенное ему место и действовал с невероятною удачею, так что не было выстрела, которой бы не наносил большого вреда неприятелю, и в самое короткое время колонны неприятельские <…> должны были удалиться. Батарея же неприятельская, невзирая, что у нее поручиком Щепотьевым взорвано два ящика на воздух, не переставала, однако ж, сильного своего действия как по батареям, так и по колоннам нашим. Неприятель, видя неудачу своей пехотной колонны, послал другую, сильнее прежней, которая непременно хотела взять нашу батарею, и уже стрелки ее были у подошвы оной. Тут генерал-лейтенант Олсуфьев послал подполковника Керна с баталионом Белозерского пехотного полка опрокинуть непременно неприятеля, который (батальон. — В. Х.), будучи подкреплен павловскими гренадерами, с решимостию бросился на колонну и стрелков неприятельских и штыками заставил обратиться назад. <…> Тут картечи нашей батареи довершили совершенное истребление оной и тем кончили дерзкое его покушение. Двукратное нападение неприятеля не могло иметь желаемого для него успеха, почему принужден был удалиться за лес, и батарея его совершенно замолчала. В продолжение сего времени генерал-лейтенант Тучков 1-й ранен пулею, после чего я по старшинству принял команду над левым крылом». Колачковский подтверждает: «Неприятель, вытеснив Рыбинского, снова занял Мамелон и, установив на его вершине 6 тяжелых орудий, держался на этой позиции до 3 часов дня».
* * *
Видя неудачу своих попыток разбить левый фланг русской армии, Наполеон предоставил действовать здесь артиллерии, а главный удар решил направить против нашего центра, где русские стояли теперь выдавшимся клином за Большим редутом, как французы называли Курганную батарею (батарею Раевского), продолжавшую вести губительный для врага огонь. Но предпринятый демарш, в сущности, уже ничего не решал. На тот момент 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого уже находился за центром нашей позиции, что позволило 2-й бригаде дивизии принца Евгения Вюртембергского (Кременчугскому и Минскому пехотным полкам) отправиться на крайний левый фланг к Старой Смоленской дороге, где нетерпеливо ожидал подкрепления Багговут. Фэн пишет:
«Наступил момент для прорыва неприятельского центра. Император послал приказы королю Неаполитанскому. Стоявшая неколебимо у села Семеновского дивизия Фриана занимала то место, которое должно было послужить поворотным пунктом для решающего маневра. Молодая гвардия уже двинулась к нему, когда внезапно с левого фланга донеслись крики “Ура!”. Рядом с большой дорогой, где в предыдущие дни была императорская квартира, появилась масса телег и повозок, ехавших в величайшем беспорядке. Это свидетельствовало о сильной атаке на позицию вице-короля (Эжена Богарне. — В. Х.) у Бородина. В связи с этим император остановил движение гвардии и выдвинул со стороны принца Эжена дивизию Клапареда. Вскоре получилось известие о том, что русские спустились с высот у Горок. Они обошли наш левый фланг, и слишком слабой дивизии Орнано пришлось отступить к Бородину, которое было уже обойдено казаками. Окруженная дивизия Дельзона построилась в каре, а самому вице-королю, застигнутому врасплох, пришлось укрыться в рядах 84-го полка».
Встревожила же Наполеона и заставила его остановить нанесение удара в наш центр атака 1-го кавалерийского корпуса Уварова и казаков Платова во фланг и тыл левого крыла наполеоновской армии. Артиллерист И. Т. Радожицкий вспоминал: «Мы с удовольствием смотрели, как кавалерия наша по ту сторону речки длинными линиями красных, синих гусаров и уланов двигалась вперед, потом ударила на французскую кавалерию и прогнала ее далеко за Бородино; там напала она на батареи, причем Елисаветградский гусарский полк отнял две пушки. Но четыре полка неприятельской пехоты, от Бородина построившись в каре, пошли на нашу кавалерию; она попеременно атаковала каждое каре и, будучи не в состоянии ни одного разбить, отступила. <…> Вскоре за тем увидели мы два Донских казачьих полка, довольно искусно прошедшие врассыпную вперед под ядрами без всякого урона; потом они собрались и ударили вместе на французов».
Наполеону пришлось сняться с места и направиться на свой левый фланг, чтобы лично разобраться в обстановке. Он убедился, что атака Уварова, не подкрепленная пехотой, не представляет серьезной угрозы, но вот ситуация в тылу, за лесом, откуда в беспорядке спасались обозники, еще некоторое время держала Наполеона в напряжении, прежде чем он окончательно понял: это не более чем демонстрация, имевшая целью отвлечь его силы. «Однако же это обстоятельство задержало нас в бездействии более часа, — пишет Жомини, — и неприятель воспользовался этим временем, чтобы утвердиться в своей новой позиции; эта остановка много содействовала неудаче сражения». Данную оценку поддерживает один из первых исследователей Бородинской битвы Н. А. Окунев: «Сие движение конницы не имело всего ожиданного от него успеха при его предприятии; но произвело по крайней мере некоторую нерешимость в наступательном действии неприятельского центра, коею русские воспользовались для приведения в порядок утомленных войск. Я знаю сие от генерала, начальствовавшего одною из пехотных дивизий, весьма деятельно участвовавших в сей славной битве. Он уверял меня, что весьма было приметно в наступательном движении Наполеона ослабление, которому в первую минуту не знали истинной причины; но впоследствии сделалось известным, что сие ослабление центра произошло от опасения, возбужденного боковым движением генерала Уварова». Тем не менее, Кутузов, очевидно, ожидал большего от предпринятой диверсии, потому что оба ее исполнителя — Уваров и Платов — оказались единственными генералами, не удостоившимися наград за Бородино. Основание для подобного предположения дает Барклай: «Если бы сие нападение исполнилось с большей твердостью, не ограничиваясь одним утомлением неприятеля, то последствие оного было бы блистательно».
По поводу диверсии Уварова-Платова Толь пишет, что она происходила «около двух часов пополудни». И к этому же времени относится записка Кутузова к московскому генерал-губернатору графу Ф. В. Ростопчину, которая обыкновенно ускользает от внимания пишущих о Бородинском сражении. Однако она весьма показательна. Вот ее суть: «<…> В 2 часа пополудни. <…> Прошу Вас, ради Бога, <…> прикажите к нам немедленно из арсенала прислать на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных». И далее следует приписка: «Сражение самое кровопролитное, будем удерживать; по сю пору идет порядочно». О чем говорит приведенный документ? Прежде всего о том, что Кутузов уже не сомневается в благоприятном для нас исходе сражения, хотя оно еще продолжается! Ведь отправляя записку в Москву посреди ожесточенной битвы, Кутузов, следовательно, уверен, что располагает временем, необходимым для доставки записки адресату и последующей присылки в армию запрашиваемых зарядов, а на все это требовалось, конечно, не менее нескольких дней. Здесь даже не усматривается возможность «потери сражения» Кутузовым! А теперь для сравнения приведем отрывок из «Бюллетеня Великой армии», относящийся ровно к указанному времени: «Два часа после полудни: вся надежда покинула противника; сражение окончено, орудийная пальба еще продолжалась; противник бился, отступая ради спасения, а не за победу». Вряд ли есть необходимость комментировать столь разительное расхождение наполеоновского бюллетеня с реальностью. Как раз в нем-то мы имеем образчик «достоверности», на которой покоится французская историография не только Бородинской битвы («битвы на Москве-реке»), но и «русской кампании» вообще.
Все то время, пока происходила диверсия Платова и Уварова, «канонада с обеих сторон продолжалась своим порядком», — пишет Митаревский. Его батарея стояла справа от люнета, и он видел, как «против нашего люнета и от него по направлению к Бородино в огромном количестве подъезжает, строится и начинает стрелять неприятельская артиллерия».
Поручик Граббе, бывший свидетелем схватки за батарею Раевского, вспоминает: «Центр и левый фланг нашей армии были опоясаны непрерывной цепью неприятельских орудий, батальным огнем и перекрестно действовавшим. Это было приготовление к решительной атаке центра. Было около четырех часов, когда массы пехоты и конницы двинулись на нас. Тогда закипела сеча общая, ожесточенная, беспорядочная, где все смешалось, пехота, конница и артиллерия. Бились, как будто каждый собой отстаивал победу». Полковник Карпенко, командир 1-го егерского полка: «Около четырех часов пополудни французские колонны устремились снова через речку, уже вброд, и ринулись на занимаемую мною позицию; на расстоянии пистолетного выстрела встретил я врагов убийственным беглым огнем. Как они, так и мы выдерживали оный с неустрашимою стойкостию около четверти часа. Неприятель снова не торжествовал победы. Урон был велик, и обе стороны, как будто по команде прекратив пальбу, отступили друг от друга. Наименование храброго полка от главнокомандовавшего князя Кутузова служило лестною наградою как офицерам, так и нижним чинам».
Центр нашей позиции, напомним, был к этому времени укреплен прибытием корпусов Остермана-Толстого и Корфа, переведенных сюда с правого фланга. 4-й корпус Остермана-Толстого стоял в первой линии, между курганом и Семеновским, на месте отошедшего в резерв корпуса Раевского. Позади расположились гвардейские полки Преображенский и Семеновский; за ними — 2-й и 3-й кавалерийские корпуса; в последней линии — Кавалергардский и лейб-гвардии Конный полки. Дохтуров со своими войсками примыкал правым флангом к Семеновскому, а левым к лесу близ Старой Смоленской дороги. Курганную батарею занимала 24-я дивизия Лихачева; 7-я дивизия генерал-майора П. М. Капцевича стояла правее нее.
Из донесения Кутузова: «Наполеон, видя неудачу всех своих предприятий и все покушения его на левой наш фланг уничтоженными, обратил все свое внимание на центр наш, противу коего, собрав большие силы во множестве колонн пехоты и кавалерии, атаковал Курганную батарею; битва была наикровопролитнейшая, несколько колонн неприятельских были жертвою столь дерзкого предприятия, но, невзирая на сие, умножив силы свои, овладел он батареею, с коей, однако ж, генерал-лейтенант Раевской успел свести несколько орудий. В сем случае генерал-майор Лихачев был ранен тяжело и взят в плен». Эту схватку за Курганную батарею наблюдал Радожицкий, чья батарея оставалась в резерве: «По полудни, когда Вице-король Итальянский делал последний приступ на наш курганный люнет, батарейный и ружейный огонь, бросаемый с него во все стороны, уподоблял этот курган огнедышащему жерлу; притом блеск сабель, палашей, штыков, шлемов и лат от ярких лучей заходящего солнца — все вместе представляло ужасную и величественную картину. <…> Кавалерия наша мешалась с неприятельской в жестокой сече: стрелялись, рубились и кололи друг друга со всех сторон. Уже французы подошли под самый люнет, и пушки наши после окончательного залпа умолкли. Глухой крик давал знать, что неприятели ворвались на вал, и началась работа штыками. Французский генерал Коленкур первый ворвался с тыла на редут и первый был убит; кирасиры же его, встреченные вне окопа нашею пехотою, были засыпаны пулями и прогнаны с большим уроном. Между тем пехота неприятельская лезла на вал со всех сторон и была опрокидываема штыками русских в ров, который наполнялся трупами убитых; но свежие колонны заступали на место разбитых и с новою яростью лезли умирать; наши с равным ожесточением встречали их и сами падали вместе с врагами. Наконец французы с бешенством ворвались в люнет и кололи всех, кто им попадался; особенно потерпели артиллеристы, смертоносно действовавшие на батарее. Тогда курганный люнет остался в руках неприятелей. Это был последний трофей истощенных сил их. Груды тел лежали внутри и вне окопа; почти все храбрые защитники его пали».
Захватив Курганную батарею и надеясь развить успех, неприятель бросил кавалерию на стоявшие здесь наши пехотные полки. Барклай пишет: «Неприятельская конница, кирасиры и уланы, повели атаку на пехоту 4-го корпуса, но сия храбрая пехота встретила оную с удивительною твердостию, подпустила ее на 60 шагов, а потом открыла такой деятельной огонь, что неприятель совершенно был опрокинут и в большом расстройстве искал спасение свое в бегстве. <…> Сумской и Мариупольской гусарские и за оными Иркутской и Сибирской драгунские полки преследовали и гнали неприятеля до самых его резервов, но будучи здесь приняты сильным пушечным и ружейным огнем, принуждены были отступить. Неприятельская конница, получив подкрепление своих резервов, преследовала нашу и, прорвавшись сквозь интервалы наших пехотных кареев, зашла совершенно в тыл 7-ой и 11-ой пехотных дивизий, но сия бесподобная пехота, нимало не расстраиваясь, приняла неприятеля сильным и деятельным огнем, и неприятель был расстроен. Между тем кавалерия наша снова собралась, и неприятель с сего пункта уже совершенно был прогнан и отступил за свою пехоту». Французы доскакивали даже до стоявших в резерве преображенцев и семеновцев. Из рапорта генерала Лаврова: «В 4 часа пополудни неприятельская кавалерия, прорвавшаяся, достигла до колонн генерал‑майора барона Розена, который с барабанным боем повел их вперед и встретил неприятельскую кавалерию штыками, из которой несколько было переколото, а прочие обращены в бегство».
Отступив, неприятель вновь собрался и устремился на наши позиции, но был встречен Конногвардейским и Кавалергардским полками, к которым присоединились Псковский драгунский и другие полки 2-го и 3-го кавалерийских корпусов. «И тут продолжалась жестокая кавалерийская битва, — пишет Барклай, — которая кончилась тем, что неприятельская конница к 5 часам совершенно была опрокинута и отступила вовсе из виду нашего, а войска наши удержали свои места, исключая Кургана, который остался в руках неприятеля».
Отражению атак весьма много содействовала наша артиллерия, выставленная генералом Милорадовичем на картечный выстрел против Курганной батареи и своим огнем истреблявшая французскую конницу и пехоту. Прогнав кавалерию, батареи открыли столь жестокий огонь, что заставили вражескую пехоту, вынужденную искать укрытия во рвах Курганной батареи, в рытвинах, за покатостью холма, обращенной к Колоче, вполне уяснить бесполезность обладания данным местом; неприятель даже не решился установить здесь свои орудия. В дальнейшем с обеих сторон действовала только артиллерия и на левом фланге 4-го корпуса продолжалась ружейная перестрелка…
