Цыганский хор Ивана Григорьевича Лебедева
О московских цыганах и цыганском романсе.
Далеко пошел Чичиков, разбогател, и захотелось ему разгула.
Но ведь так было и раньше? Разве Языков не называл с восторгом «разгульной» «цыганку Таню»? Разве не «разгуляться» ездили к цыганам люди пушкинского круга? Да, но у них был вкус и чувство стиля, они не соблазнялись дешевкой, их не увлекали нарочитость и беспардонность. «Тогда, — писал уже в ХХ веке пушкинист Н. О. Лернер, — было золотое, уже невозвратимое время расцвета цыганской песни, еще не запачканной кафешантанной и опереточной пошлостью, еще дышавшей стихией здоровой, крепкой народности и непосредственным чувством. <…> Европейца, утонченника — Пушкина пленяла в цыганстве простота жизненного уклада, первобытная наивность мироотношения, веющая в цыганской песне чем-то первозданно свежим и здравым среди “неволи душных городов” и всей давящей душу сложности цивилизованного быта»53.
Нуворишам 1860-х — 1880-х годов ничего этого не надо было. И угодить им было гораздо проще — цыганам они были понятнее (артисты испытывали к ним смешанное чувство уважения к большим деньгам и одновременно презрения). Конечно, немало любителей цыган было и среди разночинной интеллигенции. Но интеллигенту угодить труднее, а платить так, как нажившийся делец, он не имеет возможности. А, по русской пословице, кто платит, тот и заказывает музыку. К цыганским артистам это выражение можно было отнести в самом буквальном смысле.
Салоны и скромные дореформенные трактиры никак не удовлетворяли новых толстосумов. Появляются «шикарные» купеческие по духу рестораны, где и начинают выступать цыганские хоры. Песни и романсы цыган все больше ассоциируются не с дворянскими гостиными и «воксалами», а с увеселительными заведениями определенного пошиба, где завсегдатаями являются так называемые «широкие натуры», которые, по словам М. Е. Салтыкова-Щедрина, «любят не столько наслаждаться, сколько разбрасывать Божье добро зря, под стол», причем он считал такого рода публику характерной в первую очередь именно для Москвы («В среде умеренности и аккуратности»54). Интересна в этом смысле история ресторана «Яр». Он был открыт в середине 1820-х годов французским ресторатором Т. Яром в центре Москвы, на Кузнецком мосту, который тогда представлял собой, по словам П. А. Вяземского, «Парижа пестрый уголок»: французские магазины моды, ателье, парфюмерные и кондитерские лавки привлекали многочисленных посетителей. Располагался ресторан Яра в до сих пор сохранившемся, хотя и сильно перестроенном доме № 9 на углу с Неглинной улицей. Ресторан был уютный, относительно небольшой, славился хорошей французской кухней. Не случайно Пушкин в одном из стихотворений поминает «трюфли Яра»: ресторан был ему хорошо знаком, он бывал здесь и по радостным, и по печальным поводам. Так, 27 января 1831 года Пушкин, Языков, Вяземский и Баратынский поминали в «Яре» недавно умершего Дельвига. Именно в этот «Яр» на Кузнецком мосту приезжает со своими друзьями герой толстовской «Юности»: «Дубков и Володя знали у Яра всех людей по имени, и от швейцара до хозяина все оказывали им большое уважение. Нам тотчас отвели особенную комнату и подали какой-то удивительный обед, выбранный Дубковым по французской карте. Бутылка замороженного шампанского, на которую я старался смотреть как можно равнодушнее, уже была приготовлена»55.
Когда в 1830-х годах за Тверской заставой устроили очень полюбившийся москвичам Петровский парк, Яр перевел свою «ресторацию» туда. Недолгое время существовали два «Яра»: на Кузнецком и новый, в Петровском парке. Но вскоре «Яр» на Кузнецком мосту прекратил свое существование, а в «Яре» за Тверской заставой стали выступать цыганские хоры.
До 1870-х годов загородный «Яр» представлял собой, судя по архивным документам, относительно небольшое двухэтажное деревянное здание56. В 1874 году его тогдашний владелец, московский купец Федор Аксенов (о котором В. А. Гиляровский вспоминал так: «“Яр” тогда содержал Аксенов, толстый бритый человек, весьма удачно прозванный “Апельсином”. Он очень гордился своим пушкинским кабинетом с бюстом великого поэта, который никогда здесь не был»57), именовавший себя «содержателем ресторана “Бывший Яр”», устраивает деревянную двусветную залу и стеклянную галерею для зимнего сада. Вот этот-то зимний сад и был уничтожен до основания разгулявшимися толстосумами из рассказа Н. С. Лескова «Чертогон» (1879): ресторан целиком занимает на всю ночь компания богатейшего купца «Ильи Федосеевича», и начинается вакханалия — рубят деревья зимнего сада, разыгрывая «пленение» цыганок, бьют зеркала, посуду, ломают мебель… Наутро целого не осталось практически ничего, даже потолочную люстру разбили. Подобные кутежи действительно случались, и не только в «Яре». По мнению москвоведа А. А. Шамаро, в лесковском рассказе могло найти отражение буйство известного московского «ухаря-купца» Михаила Хлудова в другом славившемся цыганами загородном ресторане Петровского парка — «Стрельне», где имелся и роскошный зимний сад58. Этот сад упомянут В. А. Гиляровским: «“Стрельна”, созданная И. Ф. Натрускиным, представляла собой одну из достопримечательностей тогдашней Москвы — она имела огромный зимний сад. Столетние тропические деревья, гроты, скалы, фонтаны, беседки и — как полагается — кругом кабинеты, где всевозможные хоры»59.
До 1961 года на карте Москвы имелся Стрельнинский переулок (ныне — улица Нестерова); а экзотический Эльдорадовский переулок (чем не устраивало переименовавших старое его название — улица Цыганский уголок, трудно сказать) напоминает и в наши дни о еще одном бывшем в Петровском парке цыганском ресторане.
Вернемся к «Яру». Особого размаха достигает ресторан при А. А. Судакове, приобретшем заведение в конце XIX века. Вскоре Алексей Акимович обладал уже зимним и летним ресторанами, при которых имелся сад, «терраса для столов» (бильярд? карты?) и открытая эстрада. По углам владения выросли деревянные башни, от Петербургского шоссе строения «Яра» отделяла деревянная ограда в «русском стиле»: стена завершалась зубцами «ласточкин хвост», ворота были украшены башнями наподобие кремлевских. И, наконец, еще более пышным становится «Яр» в XX столетии, незадолго до революции. В 1909 году Судаков ломает здесь почти все, и начинается грандиозное строительство. Архитектор А. Э. Эрихсон возводит поражающее роскошью и комфортом здание с великолепным залом, эстрадой, отдельными кабинетами, электрическим освещением и паровым отоплением. Гигантские окна зимнего сада давали достаточно света для экзотических растений из далеких южных стран. По фасаду, выходившему на Петербургское шоссе, шли надписи «YARD РЕСТОРАНЪ ЯРЪ». На прохожих смотрели египетские маски; парадный вход, увенчанный изображением крылатых коней и гирляндой, фланкировали две колоссальных размеров вазы в стиле модерн60. Это здание частично сохранилось, оно было перестроено на рубеже 1940–1950-х годов и превратилось в гостиницу «Советская» (Ленинградский проспект, 32). Часть его сегодня занимает цыганский театр «Ромэн». В наибольшей степени уцелело от перестройки то крыло бывшего «Яра», которое ближе к центру Москвы, то есть правое, если смотреть с Ленинградского проспекта.
Атмосферу поздних буржуазно-богатых цыганских ресторанов за Тверской заставой зафиксировал в своих «Записках писателя» Н. Д. Телешов:
«Вспоминаются роскошные, излюбленные кутящими москвичами рестораны “Стрельна” и “Яр”, умышленно расположенные за бывшей чертой города — сейчас же за Триумфальной аркой, по пути к Петровскому парку.
Сюда езжали на лихачах, на парах с отлетом и на русских тройках, гремя бубенцами и взвивая вихрем снежную пыль. Громадные пальмы до высокого стеклянного потолка, тропические растения — целый ботанический сад — встречали беспечных гостей; в широких бассейнах извивались живые стерляди и жирные налимы, обреченные в любую минуту, на выбор, стать жертвой кухни; французское шампанское и заграничные привозные фрукты, хоры цыган с их своеобразными романсами под звуки гитар и с дикими страстными выкриками.
Разгоряченные вином, некоторые чувствительные москвичи плакали, а иные в сокрушительной тоске по отвергнутой любви и в пьяной запальчивости разбивали бутылками зеркала»61. Судаков, владелец «Яра», впрочем, скандалов не любил — все должно было быть «в рамках», пристойно, — он тщательно следил, например, за размером декольте у певиц. Тем не менее во второй половине XIX века с понятием «цыганский ресторан» прочно связалось представление о разгуле, шальных деньгах, «роковых страстях», «золотой молодежи» и купчиках-молодчиках. Профанация цыганского искусства в такой обстановке оказалась неизбежна, общий уровень имел явную тенденцию к понижению. У А. Н. Апухтина цыганская тема начинает звучать разочарованно-грустно:
Когда в Москве первопрестольной
С тобой сойдемся мы вдвоем,
Уж знаю я, куда невольно
Умчит нас тройка вечерком.
Туда весь день, на прибыль зорки,
Стяжанья жаждою полны,
Толпами лупят с Живодерки
Индейца бедного сыны.
Им чужд их предок безобразный,
И, правду надобно сказать,
На них легла изнанкой грязной
Цивилизации печать.
Им света мало свет наш придал,
Он только шелком их одел;
Корысть — единственный их идол,
И бедность — вечный их удел62.
«Индейца бедного сыны» — о происхождении цыган из Индии.
Выразительное свидетельство о том, чем по большей части представлялось современникам цыганское искусство, цыганский романс к 1870–1880-м годам, мы находим в «Господах Головлёвых» М. Е. Салтыкова-Щедрина, где Любинька и Аннинька соревнуются в пении «на цыганский манер»:
«Вообще Любинька, по-видимому, окончательно сожгла свои корабли, и об ней ходили самые неприятные для сестрина самолюбия слухи. Говорили, что каждый вечер у ней собирается кутежная ватага, которая ужинает с полуночи до утра. Что Любинька председает в этой компании и, представляя из себя “цыганку”, полураздетая <…>, с распущенными волосами и с гитарой в руках, поет:
Ах, как было мне приятно
С этим милым усачом!
Аннинька слушала эти рассказы и волновалась. И что всего более изумляло ее — это то, что Любинька поет романс об усаче на цыганский манер: точь-в-точь как московская Матрёша! Аннинька всегда отдавала полную справедливость Любиньке, и если б ей сказали, например, что Любинька “неподражаемо” поёт куплеты из “Полковника старых времён” — она, разумеется, нашла бы это совершенно натуральным и охотно поверила бы. <…> Но чтобы Любинька могла петь по-цыгански, на манер Матрёши — это извините-с! это ложь-с! Вот она, Аннинька, может так петь — это несомненно. Это ее жанр, это ее амплуа, и весь Курск, видевший ее в пьесе “Русские романсы в лицах”, охотно засвидетельствуют, что она “может”.
И Аннинька брала в руки гитару, перекидывала через плечо полосатую перевязь, садясь на стул, клала ногу на ногу и начинала: и-эх! И-ах! И действительно: выходило именно, точка в точку, так, как у цыганки Матрёши»63.
И все же, при общей коммерциализации и опошлении, не переводились подлинные художники, настоящие артисты — певцы, гитаристы, скрипачи, танцоры. Наделенное неистребимой, цепкой живучестью, цыганское искусство не умерло. Были мастера высокой пробы, были и искушенные ценители. Сочинял музыку, прекрасно играл и пел Иван Васильев, поражал совершенством своей игры на гитаре и безраздельной преданностью инструменту Федор Губкин, уже старик (он прожил около 100 лет). Продолжала еще в 60-е годы выступать легендарная Татьяна Демьянова — “пушкинская” Танюша (она умерла в 1877 году). Великолепным гитаристом был и Федор Соколов, чей талант особенно проявился в 1860–1880-х годах. Хор, которым он руководил, выступал в это время в «Яре» и славился яркими талантами и строгостью поведения артистов. Это отмечает, в частности, В. А. Гиляровский, повествуя о Купеческом клубе, где периодически выступали цыгане (до 1909 года клуб помещался на Большой Дмитровке, в доме № 17, где ныне Музыкальный театр имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко):
«На обедах играл оркестр Степана Рябова, а пели хоры — то цыганский, то венгерский, чаще же русский от “Яра”. Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна, была в почете у гуляющего купечества за то, что умела потрафлять купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать <…>
Реже приглашался цыганский хор Федора Соколова от “Яра” и Христофора из “Стрельны”, потому что с цыганками было не так-то просто ладить. Цыганку деньгами не купишь»64.
Авторы работы «Цыганские хоры России» Е. А. Друц и А. Н. Гесслер цитируют высказывание Сергея Львовича Толстого (сына писателя) об игре Федора Соколова: «Это были бесконечные вариации и импровизации на цыганские песни. Звуки лились, бежали, перегоняли друг друга, обрывались, замирали. Ведь Ф. Соколов был в своем роде виртуоз. <…> Он обладал качеством настоящего артиста: врожденной музыкальностью, особенно чувством меры и неподдельным одушевлением»65.
Ярчайшей солисткой соколовского хора являлась Пиша (Олимпиада Федорова). Ее великолепный от природы голос (контральто) как нельзя лучше подходил, в частности, к романсам, которые она исполняла. В репертуар Пиши, в числе прочих, входили очень популярные тогда у цыган романсы «Не говори, что молодость сгубила» (на стихи Н. А. Некрасова), «В час роковой» (автор точно не известен), «Не пробуждай, не пробуждай» (на стихи Д. В. Давыдова), «Отойди, не гляди» (популярный цыганский романс на стихи А. Н. Бешенцова) и многое другое. Легендарная Пиша навсегда осталась в песне:
Что за хор певал у «Яра»?
Он был Пишей знаменит.
Соколовская гитара
До сих пор в ушах звенит.
А сколько было других, менее известных, но, может быть, не менее талантливых музыкантов, певцов, певиц, которым просто не повезло — они не достигли такой славы или их имена забыты, но без них не сложилось бы это удивительное явление — русский цыганский романс! Пели цыгане, наряду со своими чудесными древними песнями, романсы и во второй половине XIX века, и в начале следующего: «Среди долины ровныя» Алексея Мерзлякова, «Не искушай меня без нужды» Евгения Баратынского, «Что отуманилась, зоренька ясная» Александра Вельтмана, «Не отходи от меня» Афанасия Фета, «Мы живем среди полей» Михаила Загоскина, «Черные очи» («Очи черные, очи страстные») Евгения Гребенки… Превращали в чистое золото искусства и весьма несовершенные стихи романсов «В час роковой», «Гори, гори, моя звезда»… «Расставаясь, она говорила: / “Не забудь ты меня на чужбине…”» — пела уже далеко не юная «цыганка Таня», и рыдал поэт Алексей Апухтин, и не он один… Было в цыганском пении что-то, что ни записать, ни выразить словами никогда не удавалось, но именно это-то и было главным.
Из первого действия пьесы Л. Н. Толстого «Живой труп»:
«Картина вторая
Явление первое
Комната у цыган, хор поет “Канавелу”. Федя лежит на диване ничком, без сюртука. Афремов на стуле верхом против запевалы. Офицер у стола, на котором стоит шампанское и стаканы. Тут же музыкант записывает.
Афремов
Федя! Спишь!
Федя
(поднимается)
Не разговаривайте. Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля… Теперь “Не вечерняя”.
Цыган
Нельзя, Федор Васильевич. Теперь пусть Маша одна споет.
Федя
Ну, ладно. А потом “Не вечерняя”
(Опять ложится)
Офицер
“Час роковой”. Согласны?
Афремов
Пускай.
Офицер
(к музыканту)
Что ж, записали?
Музыкант
Невозможно. Всякий раз по-новому. И какая-то скáла иная. Вот тут.
(Показывает. К цыганке, которая смотрит)
Это как?
(Напевает)
Цыганка
Да, так и есть. Так чудесно
Федя
(поднимаясь)
Не запишет. А запишет да в оперу всунет — все изгадит. Ну, Маша, валяй хоть “Час”! Бери гитару.
(Встает, садится перед ней и смотрит ей в глаза)
Маша поет.
И это хорошо. Ай да Маша. Ну, теперь “Не вечерняя”.
Афремов
Нет, постой. Прежде мою, похоронную.
Офицер
Отчего похоронную?
Афремов
А это оттого, что когда я умру… понимаешь, умру, в гробу буду лежать, придут цыгане… понимаешь? Так жене завещаю. И запоют “Шэл мэ вéрста”, — так я из гроба вскочу, — понимаешь?
(Музыканту)
Вот что запиши. Ну, катай.
<…>
Явление четвертое
Те же, без Маши. Входит Каренин. Оглядывается.
Федя
А, Виктор. Вот кого не ждал. Раздевайся. Каким ветром тебя сюда занесло? Ну, садись. Слушай, Викто́р, “Не вечерняя”.
Цыгане поют.
Вот это она. Вот это она. Удивительно, и где же делается то все, что тут высказано? Ах, хорошо. И зачем может человек доходить до этого восторга, а нельзя продолжать его?
Музыкант
(записывает)
Да, очень оригинально.
Федя
Не оригинально, а это настоящее…»66.
Последней ярчайшей звездой старого, дореволюционного цыганского романса была Варя Панина. В ней «это настоящее», о котором говорит Федор Протасов в толстовском «Живом трупе», вспыхнуло ярким светом. Девочкой-подростком она стала хористкой, и с тех пор вся ее дальнейшая жизнь (не очень длинная, 39-летняя: 1872–1911) была, в сущности, работой, профессиональным каждодневным пением. Она начинала у Федора Соколова, пела в «Стрельне» в хоре у Александры Паниной, за племянника которой ее выдали замуж (девичья фамилия Вари — Васильева). Затем последовали выступления в провинции, возвращение в Москву и более чем десятилетняя работа в «Яре», где Варя была и солисткой, и руководила хором. Цыганский хор являлся ее школой, ее университетом, ее миром, пение в ресторане — судьбой, призванием, дававшем артистке и подлинное счастье, и наслаждение, и славу — и, конечно, деньги (но к деньгам она, подобно цыганам вообще, относилась легко, они утекали у нее сквозь пальцы). Как в годы юности, когда Варя была рядовой хористкой и все ее дни проходили за Тверской заставой, так и в 1900-е годы, когда молва о ней гремела по всей России, она выступала с концертами и ей рукоплескали не только Москва и провинция, но и Петербург, — и тогда Варя Панина не оторвалась от этих мест: «Панина Варв. Вас. Петербургское шоссе, соб. д.»67 — так в справочнике 1910 года указан ее адрес (имеется в виду дом в Петровском парке, на том участке, на котором рядом с ресторанами обитала цыганская музыкальная колония; Варя Панина жила там, где сейчас проходит Красноармейская улица — бывший Зыковский проезд)68.
Она не поражала красотой, обладая внешностью никак не романтической, кроме того, была склонна к полноте. Наивна — точнее, «проста», малограмотна. Но в ее низком, сильном, грудном голосе таились та неподдельность, то не передаваемое словами исконное очарование (именно «очарование» — от слова «чары») цыганской души, которое ощущали все, от загулявшего купца до Льва Толстого, отмечавшего, что в голосе Вари звучит «Бог знает какая древность». «Утро туманное» на стихи И. С. Тургенева и музыку В. В. Абазы, знаменитые «Очи черные», апухтинские «Ночи безумные» и «Пара гнедых» — Варя Панина умела передать их тоску, трагедию, выраженное в них горькое сознание человеческой подчиненности всевластному времени и року. «И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет» (А. С. Пушкин, «Цыганы») — это она чувствовала, это она заставляла почувствовать слушателей…
