Йошкар-Ола. 1940‑е годы
Из воспоминаний о военном детстве.
В начале войны нас с мамой1 эвакуировали из столицы в Марийскую АССР. После разгрома немцев под Москвой эвакуированные стали поговаривать о возвращении. Однако это было не так просто сделать. Выехать все не удавалось. И тут вдруг нам подвернулась довольно экзотическая «оказия».
Весной 1943 года в республике, как и в других отдаленных тыловых регионах, начали комплектоваться гурты скота для обеспечения фронтовиков свежим мясом, а освобожденных от немцев районов — племенным скотом. Маму вместе со мной охотно записали в гуртовщики, то есть перегонщики скота. Записали и прочих москвичей, а также эвакуированных из других городов.
Если измерить по карте расстояние от места выхода гурта (Оршанка, неподалеку от Йошкар-Олы) до места сдачи скота (поселок Мятлево Калужской области), получится примерно 1200 километров. Однако идти предстояло отнюдь не по прямой, так что получалось намного больше.
От Оршанки до Йошкар-Олы гнали огромный смешанный гурт: коровы, быки, козы, овцы… В Йошкар-Оле его разделили.
Выглядели мы, гуртовщики, весьма экзотично: у мамы коричневый мужской плащ, на ногах лапти, на голове платок; у меня на голове буденовка с шишаком, зауженная папина инженерская тужурка, домотканые штаны и тоже лапти. В нашем гурте оказалось семьсот с лишним овец, три коровы, два быка. Идея была такая: коровы должны давать молоко для пропитания, быки Мишка и Борька — везти телегу. Гуртовщиков одиннадцать человек. Из них требовалось назначить гуртоправа. Все единодушно указали на маму. Начальство не возражало. Тут особенно пригодился мой школьный портфель, который, приделав к нему лямку, мама стала носить на плече. В портфеле находились паспорта, метрики, прочие документы — вся «канцелярия» гурта.
Более разношерстный состав бригады гуртовщиков представить трудно. Сергей, парень лет семнадцати, — мариец. Этого Сергея мама назначила своим заместителем. Два Анатолия: первый, лет семнадцати-восемнадцати, — русский, второй, на два года меня старше2, — татарин. Колоритная личность — Ерофеич: глух, подслеповат, колченог; его обязанность — вести под уздцы быков с продетыми в ноздри кольцами. Молодая женщина Тамара с родным братом Геннадием, который моложе меня года на два, — москвичи из одного с нами дома. Еще две москвички — еврейки Бэтся и ее дочь Марина. Плюс Груня — худая женщина в черной одежде, отрекомендовавшаяся сосланной монахиней, перенесшей в жизни столько, что «никому Господь не приведи».
Мотивы поступления в гуртовщики всех, кроме Ерофеича, ясны. Про Ерофеича же Сергей и первый Анатолий шутили, что он готов бежать хоть на край света, спасаясь от злой старухи-жены.
В Йошкар-Оле получили ведро, запас спичек, немного денег и отличный паек: крупу, масло, консервы, хлеб и жир. Представитель конторы пообещал, что на каждом перегоне мы будем получать такой же паек (соврал: регулярно давали только хлеб). Еще он строго заявил, что мы теперь на военном положении и принадлежим полевой конторе № 3, обязаны беспрекословно подчиняться гуртоправу, а в его отсутствие — заместителю. За потерю хотя бы одной овцы — суд по законам военного времени.
Стадо еще раз пересчитали. Построились. Впереди — ведущий. Его дело — сдерживать овец, чтобы не лезли вперед. Для этого ведущего снабдили длинным прутом. С одной стороны гурта — трое боковых, с другой — четверо: боковые должны не допускать выбегания овец из стада. «Орудия труда» — палки или бичи. Замыкающие (самый ответственный пост) — гуртоправ, то есть мама, и заместитель гуртоправа — Сергей. Сергей вооружен «моталкой» (кнутом).
Путешествие изобиловало приключениями — печальными, радостными, а то и страшными. Обо всем рассказывать — отдельную книгу писать. Поэтому ограничусь здесь лишь несколькими штрихами.
Мама установила в бригаде строжайшую дисциплину. На всех путевых станциях скрупулезно, порой два-три раза, пересчитывали поголовье, для чего овец пропускали через узенькую калиточку. Ночами дежурили по двое в две смены. Всю ночь горел костер — один дежуривший поддерживал огонь, другой постоянно обходил гурт.
Получая лишь немного хлеба, от истощения мы, однако, не умерли. Спасало овечье молоко — жирное, питательное. Доить овец научились быстро. Коровы же, переставшие доиться уже через неделю, стали ужасной помехой, то и дело ломая овцам ноги — особенно в давке при переходе через мосты, когда образовывалась большая скученность. Потом, научившись на горьком опыте, мама требовала прогонять коров по мостам отдельно от овец.
Останавливаясь на ночлег в чьем-либо доме, мы расплачивались деньгами, вырученными за проданную шерсть (среди овец было много длинношерстных), или родившимся в пути ягненком. В конторах раза два требовали, чтобы ягнят сдавали, на что мама решительно заявляла: «Я отвечаю за доверенных мне овец, но не за новорожденных, а вот вы ответите за то, что лишаете нас хлеба!»
В начале пути служащие контор пару раз предлагали маме сактировать несколько овец и поделить деньги. Слыша подобные предложения, она начинала кричать в голос: «Это провокация, под расстрельную статью хотите подвести!» Когда я спросил, почему она так громко кричит, мама пояснила, что если в НКВД заподозрят, что она, жена врага народа3, занимается хищением скота, предназначенного для снабжения фронта, нам несдобровать; пусть же все знают: провокация не пройдет! Вскоре эти сомнительные предложения прекратились — очевидно, о мамином поведении конторы оповещались заранее. Встречали вежливо, но продуктов все равно не давали.
Впереди нас гнали другой гурт. Он назывался Горбатым, потому что гуртоправ был горбуном. До нас доходили слухи, а порою и явные свидетельства, что этот гуртоправ пьет, направо и налево продает овец, обижает сопутствующих ему девушек. В конце концов пятеро девушек ночью вытащили у него из дорожной сумки свои паспорта, деньги и сбежали.
Прибыв на очередную станцию, мы увидели каких-то овец, пасущихся неподалеку, что было против правил, поскольку чужие овцы могли смешаться с нашими. Оказалось, это остатки Горбатого гурта, который гнать некому. Конторский работник сказал, чтобы мама передала в тот гурт двоих человек. Мама спокойно ответила: готова с сыном перейти. Что тут началось: все наши гуртовщики закричали: «Без Ляксевны не пойдем!» Но конторщик их успокоил, предъявив телеграфное предписание о переводе конкретно второго Анатолия и Груни.
Через пару недель смотрим — оба они бредут нам навстречу. Оказалось, горбун распродал остатки гурта, раздал гуртовщикам паспорта и с одной из оставшихся девушек скрылся в неизвестном направлении. Наши потом ворчали: «Вот, Ляксевна, люди богатыми стали, а ты каждого барашка бережешь, хоть бы раз гуляш сделали». Мама очень сердилась за такие слова и отвечала, что всех овец намерена довести до места назначения.
По дороге у меня завязалась тесная дружба с бараном по кличке Пожарник. Его в самом начале пути во время ночлега украли, остригли, но утром баран сумел вырваться и догнать стадо. Ночи еще были холодными, и баран буквально влезал в костер. Я его опекал и не давал прогонять. Потом корова наступила ему на ногу. Барана везли на телеге, чтобы сдать в ближайшей конторе на бойню. Я наложил на сломанную ногу шину из палочек, обмазал глиной, обвязал тряпицей. Упросил маму не сдавать Пожарника. Нога поправилась довольно быстро. Отросла шерсть, и в холодные ночи, если приходилось ночевать в поле, я, чтобы согреться, буквально впутывался в нее. Пожарник терпел. Гуртовщики смеялись: «Дай нам, Коля, барана на одну ночку». Потом на замерзших огородах Пожарник наловчился находить оставшуюся в земле после уборки морковь. Останавливался и стучал в этом месте копытцем. Я разрывал железкой землю, доставал морковку, делил поровну — и мы с Пожарником дружно схрупывали каждый свою долю.
В июле я заболел тифом. Маме пришлось поместить меня в больницу села Вад4, сама же, не имея права оставить гурт, отправилась с ним дальше, препоручив сына промыслу Божию.
После санобработки (вшей видимо-невидимо) я был помещен в палату. Родственники приносили моим соседям из дома пищу, часть которой перепадала мне. Я ел и ел. И почти все время спал — в постели с простыней и пододеяльником! Гурт казался чем-то потусторонним, нереальным. Я думал: какое счастье — болеть тифом, и когда снизилась до нормы температура, даже испугался, что блаженство вот-вот кончится. Меня продержали в больнице еще несколько дней, опасаясь возможных осложнений. Я молился: «Боженька, пошли мне осложнения!» Но, увы, обошлось без них. При выписке мой сидор набили снедью, пожертвованной сопалатниками и больничным персоналом. Мне посоветовали сесть в поезд на здешней станции и добраться до Горького, а там получить пропуск для проезда в Москву. К справке перегонщика скота на Западный фронт прибавилась справка из больницы.
Пришел на станцию. Никаких билетов не продавали. Прождал поезда около шести часов. Наконец подошел состав. Толпа бросилась на штурм. Я ловко заскочил в вагон и устроился под лавкой. Место великолепное, несмотря на плевки и обильную шелуху от семечек, сыпавшуюся сверху. Привалился к переборке и задремал.
Через какое-то время мерный стук вагонных колес умолк. Поезд, как оказалось, остановился в чистом поле. Санитарный кордон. Пассажиров вывели из вагонов — с чемоданами, мешками, узлами, сидорами. Мы по одному проходили между школьных парт, расставленных на траве. Осматривали нас быстро. Девочки-старшеклассницы с повязками Красного Креста на рукавах заглядывали каждому за воротник — нет ли вшей, ладошкой, приложенной ко лбу, проверяли — нет ли температуры. В сомнительных случаях вызывалась медсестра. У меня оказались вши. Ума не приложу, где успел их набраться. Я в отчаянии закричал: «Это не мои!» — чем немало развеселил присутствующих.
Нас, вшивых, под конвоем направили в санпропускник. Конвойные — парни с винтовками. Разговорился с одним из них. Парень объяснил, что он из девятого класса, винтовка старая, австрийская, но стреляет, и если кто-то надумает бежать, есть приказ — открывать огонь, потому что нельзя допустить распространения заразы…
