От редакции
О Павле Петровиче Шибанове «Московский журнал» уже рассказывал в № 12 за 2008 год. Работая с 1923 года во Всесоюзном объединении «Международная книга», Павлу Петровичу приходилось выступать с докладами в Русском библиографическом обществе, Русском обществе друзей книги, Историческом музее, Ленинградском обществе библиофилов. В последние годы жизни, уже тяжело больной, он писал: «От меня хотят услышать живое слово о всем том, чему свидетелем я был непосредственно на протяжении своей жизни. С этим живым словом друзья меня торопят, справедливо замечая, что недалек тот час, когда я задышу на ладан. И пора, действительно, завести какой-нибудь сносный порядок в своих наблюдениях над интересующим нас миром книголюбов, среди которых я находился и вращался чуть ли не полстолетия».
В семейном архиве хранятся записки П. П. Шибанова 1927-1929 годов, посвященные «миру книголюбов», — разрозненные, фрагментарные, содержащие не поддающиеся расшифровке сокращения. В значительной степени это просто наброски (к докладам, выступлениям, «на память»), сделанные бегло, тезисно. В свое время дочь Павла Петровича Е. П. Шибанова (1899-1981) по мере возможности привела все это в порядок и снабдила комментариями. Получившийся текст, недавно переданный нам родственниками Елены Павловны, представляется не лишенным интереса, и мы решаемся предложить его вниманию читателей «Московского журнала», взяв в качестве заглавия название одного из докладов, прочитанных П. П. Шибановым в 1927 году.
В чем же притягательная сила собирательства?
Я бы не сказал, что это любовь к стяжанию, ибо редко кто потом расстается со своим сокровищем, реализовывая его с выгодой. Я бы не сказал, что это стремление к обогащению себя знаниями, ибо наблюдение мое привело именно к тому, что жаждущие знаний всего меньше являются обладателями больших собраний, и наоборот, образовываются они у людей, совсем в книги не заглядывающих и никак не интересующихся их содержанием.
Раньше чем перейти к персональной характеристике библиофилов, хотелось бы нарисовать картины собирательства вообще. В каких классах общества оно развивается больше всего? Влияют ли на собирательство культура и просвещение, или эта страсть развивается вне всякой принадлежности к той или иной корпорации? Я склонен заключить — как на основании личных наблюдений, так и исторических примеров, — что страсть собирательства, любовь к книге может родиться и дойти до «геркулесовых столбов» решительно во всех слоях общества.
Вспомним А. И. Кастерина, чудесную библиотеку которого описал В. М. Ундольский и напечатал описание сначала в Древностях, а затем отдельным изданием. Эта библиотека состояла из огромного количества старопечатных книг и являлась по тому времени единственной [в своем роде] среди частных коллекций. Так вот, обладатель и создатель ее занимался промыслом, прозаичнее которого трудно придумать, — отхожим промыслом, имея собственный обоз. Существует анекдот, который я слышал от отца3, а тот от самого Ундольского, что этого самого Кастерина, принятого благодаря собирательству во всех лучших домах тогдашнего общества, некоторые легкомысленные друзья сбивали с толку, рекомендуя бросить эту неприличную профессию. На что он отвечал: «Нет, друзья, — это золото, которое дает мне возможность покупать любые книжки, так не давайте мне расстаться с этим золотом».
Особенно трогательна любовь к книге, забота и бережное хранение ее у самых простых людей, например, старообрядческих начетчиков. Я довольно нагляделся на них на Нижегородской ярмарке, куда они, бывало, приезжали, главным образом, из Сибири для закупки нужных им книг. Каждая книга была у них уложена в специально сшитый для этого чехол, обыкновенно из сарпинки на холщовой подкладке; клапан, закрывающий обрез, нередко был украшен большими филигранными пуговицами. Иногда вместо чехла на книге делались деревянные футляры с задвижкой на обрезе. Футляры обыкновенно выкрашивались в красный цвет. Эти старцы никогда не перелистывали книги с нижнего угла, а всегда с верхнего, и притом так искусно и бережно, что в каждом движении их руки чувствовалось благоговейное почитание книги, любовь к книге. О смачивании пальцев слюной не могло быть и речи. Этот широко распространенный даже и среди так называемых интеллигентов способ удобного перелистывания книги для них совершенно был недопустим. Пока они разговаривали с вами, они не снимали шапки, а как только прикасались к книге, первым их движением было — шапки долой. И не только потому, что они рассматривали книгу как ритуальную святыню, а просто преклонялись перед словом, перед творческим словом. Вот разгадка того, почему доходят до нас в изумительной сохранности книги, насчитывающие более пятисот лет.
Существующее среди библиофилов убеждение, особенно широко укрепившееся на Западе, что библиотеки ученых или специалистов надо рассматривать как орудие производства, потому что в них содержатся материалы, нужные для того или иного ученого, не совсем верно.
Перед нами психологическая загадка — различное отношение владельцев к тому или иному экземпляру одной и той же книги. С первым проделывают всякие эксперименты, вплоть до вырезывания страниц для нужных цитат. До второго экземпляра не дозволяют даже дотронуться — держат его в особом шкафу. Нередко в сундуке в завернутом виде. Так мы видим, как в одном лице сосредоточен и враг, и друг книги.
Или другая картина. Ученый ботаник, обладатель огромной библиотеки по своей специальности, держит полочку книг особого назначения. На этой полочке — не какие-либо научные дисциплины, могущие интересовать только ботаника. Нет, тут сосредоточены книжные редкости: «Воинский устав», песенники, притчи, сатирические журналы XVIII века. И об этой полочке у обладателя гораздо больше заботы, нежели о всей своей ценной библиотеке.
Но любовь к книге как к предмету развивается всего более у коллекционеров, то есть у таких лиц, которые собирают ради собирательства. Они имеют ряд разновидностей. Одни, и их большинство, собирают книги по причине только их редкости, невзирая на содержание, будь то научный трактат, сборник стихов, поваренная книга или руководство к куроводству. Эти книги одинаково милы сердцу собирателя, если они зафиксированы в каком-нибудь библиографическом труде как редкость. Другие избирают себе какое-либо одно направление: иллюстрированные издания, нумерованные экземпляры, еженедельные журналы. Москвичи любят собирать книги по Москве, как ленинградцы по Ленинграду. Профессия или специальность у этих людей не играет ровно никакой роли. Сплошь и рядом мы видим ученых медиков, не обладающих ровно никакой библиотекой по своей специальности и собирающих книги по театру. Банковских служащих — по истории Англии.
Многие собиратели интересовались искусством, и этой области знаний посчастливилось больше всего. С этой стороны интерес проявлялся не только к литературе по разным областям искусства, но и к искусству самой книги — собирали лучшие образцы печати разных типографий. 
Прежде всего вспоминаю моего отца П. В. Шибанова — страстного любителя и знатока книги, который первый научил меня бережно с ними обращаться, а впоследствии, будучи прекрасным реставратором, научил и меня реставрировать книги, которые доставались нам в плохом виде, — да так реставрировать, что за ним, бывало, не утянется и самый первоклассный переплетчик. Это особенно было важно в книгах ценных, старопечатных, или древних рукописях, которыми одними отец только и занимался, совершенно пренебрегая гражданскими.
Сдвиг в пользу гражданской книжки окончательно произошел у отца в 1870-х годах благодаря двум случаям: возникшей переписке с Н. В. Губерти и знакомству в Самаре с помещиком А. А. Путиловым.
Любопытно появление последнего среди коллекционеров.
В «бесплодной», можно сказать, пустыне Самаре, среди совершенно чуждых собирательству людей, где занимались всякого рода спортом, только не книжным, жил страстный любитель и собиратель древностей Путилов. Он интересовался исключительно книгами, зарегистрированными у Геннади, Губерти и Сопикова5 с отметками «редка», к какой бы области знаний книга ни относилась. Другие книги для него не существовали. Эти же он, имея порядочные средства, приобретал все без разбору. Собирая, снабжал их всевозможными справками, которые делал обыкновенно на задней стороне обложки книги, а где обложки не было — внутри. Справки эти были такого рода: когда и у кого куплена, сколько заплачено, вес книги в золотниках, если книга ценная, то почем пришелся золотник, количество страниц, по какому каталогу и под каким номером книга значилась. И все это, увы, чернилами. Помню, я заинтересовался вопросом, для чего нужен, собственно, вес книги.
— А видишь ли, Павел, — он звал меня на «ты» вследствие моей юности, — это очень важно. Если я вздумаю переезжать куда-нибудь, то точно буду знать вес моих книг.
И предчувствие его не обмануло. Переехать ему пришлось, и при трагических обстоятельствах. Началось с того, что он не удовольствовался своими доходами от поместий, а кем-то будучи втянут в аферы, занялся покупкой и продажей домов. И вот на этой операции обеднел до того, что совершенно лишился и имений, и всех домов. Уцелела только его библиотека. Библиотека у него была интересная, обширная, вся состоящая из книжных редкостей. Он обратился к отцу с предложением о покупке его библиотеки и предложил услуги в качестве сотрудника нашего дела. Мой отец чрезвычайно сочувственно отнесся к этому предложению, обставив пребывание в Москве исключительным образом. Он находил, что этот человек, почти вельможа, перед которыми мой отец считал себя ничтожеством, не может быть слугой его слуг. И для того, чтобы облагородить его пребывание, отец снял для него магазин на Арбате со специальным помещением под библиотеку. Путилов заступил на место заведующего и занялся продажей, но, будучи совершенно не знаком с приемами продавца и имея барские привычки, оказался крайне непрактичен и смешон в глазах посетителей. Кончилось тем, что года через два магазин пришлось закрыть, а Путилов опять вернулся в Самару. Дальнейшая судьба его мне не известна.
Еще один собиратель из провинции — Филипп Осипович Плигин, живший в Вольске Самарской губернии. Этот Плигин крупный был человек — городской голова. Будучи состоятельным, он собирал книги всюду, и на него работали не только местные торговцы, но и, можно сказать, вся Россия. В Москве в то время были крупные торговцы книгами: С. Т. Большаков, <…> и другие, которые снабжали тогда Плигина. Где бы какая книга древняя ни появилась, первым долгом торговцы, зная, как хорошо платит Плигин, несли ему. И он действительно покупал и платил большие деньги.
У Плигина образовалось чрезвычайно богатое собрание. Одних пергаментных рукописей насчитывалось до 20, старопечатных книг — до 1000 номеров. Было у него и огромное собрание религиозной русской литературы — богословские журналы, творения святых отцов, справочники разные. После смерти Плигина остался его сын М. Ф. Плигин, который не разделял страсти отца и даже в противовес ему был совершенно неверующим. Для него богом был Мечников, которого ставил он выше всего. Время от времени мы беседовали и расходились. Потом я получаю телеграмму: «Приезжайте смотреть библиотеку». Зачем я поеду? Только себя дразнить, хорошо зная цену библиотеки и зная, что и он знает ее цену? Я никак не думал, что смогу купить эту драгоценную библиотеку, равной которой не встречал на протяжении всей моей жизни. И ничего не ответил на телеграмму. Он мне спустя некоторое время посылает другую: «Если Вы не приедете, библиотека будет продана здесь». Тогда я скрепя сердце приехал. Приезжаю и вижу необычайную картину: книги перенесены для меня лично из главного дома во флигель. То, что я увидел, не поддается никакому описанию — огромная комната, заполненная сплошь книгами, большими древними рукописями, лежащими поленницами, как дрова, в несколько рядов. Беру наугад несколько книг — у меня кружится голова: те, что я до сих пор встречал исключительно факсимиле в издании Соболевского, здесь представлено в натуре.
- Что вы делаете, зачем Вы думаете продавать?
- А куда же… Неужели кто-нибудь еще интересуется этим хламом?
- То есть как, помилуйте, это драгоценность.
- Да будет Вам, Вы такой же сумасшедший, как мой отец.
- Им и цены нет.
- Ну и берите ее, пожалуйста, если им и цены нет.
Я не верил себе. Начинаем мы ценить каждую книгу особо, причем он неизменно удивлялся дороговизне. Так, например, «Апостол» Грозного я оценил в сто рублей.
— Что-то больно много…
Это были незабываемые минуты. Не потому, что я чувствовал себя обогащенным. Но как любителю книг мне не верилось, что я обладаю чуть ли не половиной Публичной библиотеки. Рассматриваю то ту, то другую книгу — рассматриваю и проникаю в самое нутро книжности. Особенно меня интересовали лицевые рукописи, каких имелось также достаточное количество. Иллюстрационного материала было особенно много. Например, Евангелие с евангелистами, где позади каждого евангелиста был изображен ангел, знаменующий собой, что эти евангелисты не просто писали, а ими руководили ангелы. Такая композиция рисунка чрезвычайно редка и на протяжении моей жизни встретилась мне тогда единственный раз.
После приобретения этой библиотеки ею заинтересовались государственные учреждения. Академик А. А. Шахматов сам был саратовским уроженцем, знал хорошо Плигина и цену его библиотеки. Специально приехав из Петербурга в Москву, он предложил мне первым делом считаться с Академией наук и Публичной библиотекой. Я на это согласился и перевез библиотеку в Петербург в Публичную библиотеку. После долгих совместных совещаний выбрали все главнейшее, что и осталось там. 
В Москве в 1880-х годах был особенный расцвет собирательства и, так сказать, «букет» первоклассных собирателей. Особенно много на протяжении моей жизни мне пришлось иметь дело с двумя лицами — П. В. Щаповым и Ф. Ф. Мазуриным.
Щаповская библиотека помещалась в его собственном доме на Разгуляе и заполняла весь дом. Задача у Щапова была такова: собрать всю русскую гражданскую старопечатную литературу до 1855 года. Задача грандиозная. Собиралось все без разбора. К какой бы области знаний книга ни принадлежала, она находила себе место в щаповской библиотеке. Недостаток этого любителя состоял в следующем: он переплетал книги, суммируя их в один переплет не по отделам, а по мере их приобретения. По этой причине в один сборник попадали книги даже не одного формата. Книга un guarto лежала рядом с октавой и даже с двенадцатой долей, при переплете маленькая книга делала натиск на большую, большая загибалась и экземпляры портились. Но заслуга Щапова в том, что он не держал книги долго без переплета. Как только накоплялась известная партия, он моментально давал ее в переплет, и таким образом многие книги сохранились у него и дошли до Исторического музея в неприкосновенности. Был каталог, составленный в алфавитном порядке названий, был и библиотекарь, который вел этот каталог. Плата библиотекарю составляла, кажется, рублей 100.
С П. В. Щаповым иногда случались у нас (то есть у совместного книготоргового предприятия отца и сына Шибановых. — Ред.) большие конфликты на почве соперничества с другими его конкурентами — главным образом, с Мазуриным. Приобретем какую-нибудь «Белую ворону» Радищева или что-нибудь такое, и, учитывая, что этот экземпляр может больше заинтересовать Мазурина, скрывали от Щапова свое приобретение и тайным образом продавали Мазурину и наоборот. Часто скрывали от Мазурина то, что попадалось Щапову. И горе нам было, когда эти наши тайны обнаруживались.
Библиотека Щапова была огромная и, можно сказать, в таком объеме единственная в то время. Мне кажется, что Исторический музей, где она хранится в настоящее время, в лице этой библиотеки имеет самое ценное приобретение за все время его существования.
Умер Щапов также, можно сказать, вследствие своей необычайной любви к книгам. Ускорил его кончину случай с «Путешествием из Петербурга в Москву» Радищева. История эта такова. Когда А. С. Суворин добился наконец разрешения издать «Путешествие» в количестве ста экземпляров «для любителей и знатоков», то захотел перепечатать книгу «из строки в строку» непременно с подлинника 1790 года. Редкость этого подлинника и тогда была совершенно исключительной. Суворин обратился к А. А. Астапову с просьбой поискать для него «Путешествие» во временное пользование у кого-нибудь из московских библиофилов.
Выбор Астапова пал на Павла Васильевича Щапова. Тот с трудом поддался на уговоры и, что называется, с трясущимися от страха руками, с тысячей предупреждений и оговорок предоставил свой безукоризненный экземпляр «Путешествия» издания 1790 года для перепечатки. Полученный экземпляр Суворин сдал в свою типографию, забыв предупредить работников о значимости и ценности книги. В типографии для удобства набора и по неведению книгу расшили по листам, листы замусолили и порвали. Книга, которой так дорожил П. В. Щапов, была погублена. Суворин, узнав об этом, пришел в ужас. Немедленно, скрытно от Щапова, были организованы поиски нового экземпляра. Я, привлеченный на помощь, дал объявление с предложением 300 рублей за подлинник «Путешествия». Какой-то отставной полковник из Полтавы по телеграфу предложил книгу не за 300, а за 500 рублей. Его попросили приехать в Москву, что он незамедлительно и исполнил, заявившись в один прекрасный день со всеми своими «чадами и домочадцами». Привезенный им экземпляр был безобразный: выходной лист фальшивый, неряшливый оттиск, не хватало страниц и так далее. Полковника жестоко разочаровали, и он, в ярости порвав не оправдавшую его надежд книгу, отбыл в Полтаву.
Для получения полной версии статьи обратитесь в редакцию
