«Мир ловил меня, но не поймал», — просил написать на своем могильном камне Григорий Сковорода. Большевистская власть упустила Николая
Энгельгардта, хотя причин для того, чтобы «поймать» его, было предостаточно. Убежденный монархист, в 1897-1904 годах — активный сотрудник «реакционного» «Нового времени», получивший за это прозвище «современного Булгарина», один из основателей и член совета наиправейшего «Русского Собрания», то есть «черносотенец» — он вел в советское время тихую и достаточно спокойную, хотя и полунищенскую жизнь. Осенью 1920 года Энгельгардта, правда, арестовала ВЧК, но когда на допросе выяснилось, что он — сын публициста-народника А. Н. Энгельгардта, чьей книгой «Из деревни. 12 писем. 1872-1882» (последнее переиздание — М., 1987) при работе над «Развитием капитализма в России» пользовался Ленин, отзывавшийся об авторе весьма одобрительно, Николая Александровича отпустили и в дальнейшем не тревожили. Не желая, впрочем, чтобы его путали с однофамильцами, среди которых были такие крупные деятели белогвардейского движения, как барон Борис Александрович Энгельгардт, он стал с тех пор подписывать свои произведения «Николай Энгельгардт из Батищева». Напечатать что-нибудь под таким титулом автору, впрочем, не удалось. Всего несколько представлений выдержала в 1917 году на сцене Передвижного театра П. П. Гайдебурова основанная на древнем китайском предании пьеса «Любительница голубой мечты задумчивости»; в столе остались две пьесы — «шутотрагедия» «Акелдама — Поле крови, или Действо в Ропше» (1926) о последних днях несчастного Петра III3 и «Наша барка» (1934) — о другом цареубийстве, на Екатерининском канале 1 марта 1881 года. Пока для себя и потомков, без каких-либо издательских перспектив, писались объемистые воспоминания4. Нищенское существование обеспечивалось с 1931 года нищенской же пенсией, пока не оборвалось смертью в первую блокадную зиму 1942 года в Ленинграде.
Среди множества экспериментов «кремлевских мечтателей» первых послереволюционных лет были сейчас практически забытые, но весьма любопытные проекты. Один из них — существовавший несколько лет в Петрограде Институт Живого Слова. Об этом учебном заведении, новаторском для того времени, где преподавала «элита» тогдашнего театрально-литературного мира, написано не слишком много и в основном иностранными исследователями5. «Пять дней в неделю, со вторника по субботу, по вечерам устраивались бесплатные лекции; воскресенье и понедельник были, наоборот, отведены организации учебного процесса. В 1918/19 академическом году преподаваемые предметы делились на пять больших групп: философия, теория звука, теория языка, история языка и искусство языка. К этим предметам добавлялись иностранные языки (английский, французский, немецкий и итальянский) и, дабы пойти навстречу слабо подготовленным студентам, общие дисциплины: история, алгебра, геометрия и физика. Курсы, предлагаемые в семестре специализации, по сути своей были сходны с курсами общего семестра, с добавлением специальных предметов для подготовки преподавателей литературы, ораторов, актеров и певцов» (Р. Вассена).
В круг организаторов Института Живого Слова Н. А. Энгельгардта ввел Н. С. Гумилев, который после развода с А. Ахматовой женился на его дочери Анне. Энгельгардт работал в Институте четыре года и восемь месяцев — до 1 июля 1923 года. Он преподавал историю русской прозы. Предлагаем читателям отрывок из его воспоминаний «Эпизоды моей жизни» об этом уникальном (в мире не было, да и до сих пор не создано ничего подобного) учебном заведении, лишь краткий миг по историческим меркам просуществовавшем на петроградском научном небосклоне.
Весною 1918 года в Театральном Отделе Наркомпроса поднят был вопрос об организации «Курсов Художественного Слова». Анатолий Васильевич Луначарский заинтересовался этим проектом. Двигали дело профессор Н. Е. Румянцев и актер Александринского театра В. Н. Гернгросс-Всеволодский. Последний, получив полномочия Театрального отдела, составил организационную группу из подходящих лиц и 18 октября в своей квартире на Офицерской устроил первое заседание, на котором присутствовал и Луначарский. Николаю Степановичу Гумилеву было поручено читать курс поэзии и истории поэзии. Возник естественный вопрос: кто будет читать о прозе? Гумилев предложил меня. Все молчали и устремили взоры свои на Луначарского.
«Я против Энгельгардта ничего не имею, — сказал Анатолий Васильевич, — я всегда с удовольствием читаю его горячие, искренние статьи. Хорошо знаю и его «Историю русской литературы XIX века».
На следующее же заседание я был приглашен Гернгроссом. Обсуждался план курсов. Но нарком просвещения уже не присутствовал. Разошлись мы часа в два. Петербург был погружен во тьму и гробовое молчание. В улицах никого; жуткая пустыня вокруг. <…>
Я упомянул о разбое. Прелестный человек, Михаил Валерианович Богданов-Березовский, читавший у нас курс «Психофизиологии и анатомии органов слуха и речи», был убит ударом ножа и ограблен (часы, кошелек и шуба) на Надеждинской улице в 9 часов вечера.
Итак, ночью с Офицерской идти пустыми кварталами до Невского было жутковато. А между тем заведующий домом, где мы собирались у Всеволодского-Гернгросса, донес в комендатуру, что по ночам происходят неразрешенные заседания некой «группы»… И на третье заседание из комендатуры явился агент и потребовал объяснений. Всеволодский показал ему под протоколом подпись наркома Луначарского и объяснил, в чем дело. Он удалился. Тогда в нашей притихшей среде раздались громкие протесты негодования и возмущения. Особенно кипятился милейший Иван Иванович Чекрыгин, брат знаменитого балетмейстера и сам танцевальных дел мастер.
Возник вопрос, как назвать новое учено-учебное учреждение. Крестили его и так, и сяк и наконец назвали — Институт Живого Слова. Председателем Совета института избран был «прямой», «равной», «закрытой» баллотировкой Всеволодский-Гернгросс. Притворно или искренно он был поражен, покраснел, разволновался: «Как? Я?!.. Конечно… Я и польщен, и взволнован, но…». Видимо, он в самом деле не ожидал, что ему на плечи взвалят такую обузу. Кажется, вся шумиха с Институтом была только подъемной машиной к каким-то иным честолюбивым его видам.
Потом он говорил, что когда его спрашивали, чем он заведует? «Институт… Живого… Слова»… — «Как? Чего — живого?» — «Слова…» — «Мне послышалось живорыбного садка… Живое… гм… гм… слово… За живое берет…».
Но русский человек не живет без «глума».
Открытие Института состоялось 15 ноября 1918 г.,
а 20 ноября началось чтение лекций. На открытии в роскошной зале дворца вел. кн. Владимира Александровича, где была цела еще вся обстановка, говорились, как водится, речи. Начал Гернгросс и объявил, что в жизнь вступает новое ученое и учебное учреждение, имеющее своею целью культуру живого слова. «Всем известно, — продолжал он, — что до 1864 года у нас громко разговаривать могло только небольшое сословие актеров. С открытием гласного суда получила возможность громко разговаривать еще небольшая группа — адвокатов. С 1905 г. с открытием Государственной Думы появились даже курсы ораторского искусства. Наконец революция распахнула двери для разговора. Говорить должны массы… И вот — заведение!».
Вторым говорил в качестве профессора классической филологии Петоградского университета и «одного из привратников античного мира» Фаддей Францевич Зелинский и, начав со времен Гистаспа Дария, утверждал, что история связала между собою эти два понятия — античный мир и живое слово. Пророки Израиля тоже говорили живым словом, но они говорили именем Всевышнего и в уроках красноречия не нуждались. Напротив, Эллада являет такие образцы живого слова, которые признаны непревзойденными, и т. д. и т. д. Долго еще говорил профессор. Луначарский говорил втрое дольше. Говорил хорошо. Но виден был старый интеллигент, журналист без истинного революционного и партийного закала. Социалист, конечно, но такими социалистами были все.
«Раз мы социалисты, —
восклицал Анатолий Васильевич, — и раз мы идем к осуществлению великого социалистического идеала, мы не должны забывать, что основой этого идеала и тем, что дает ему сущность одухотворенную, является забота об индивидууме… Социалистический строй должен заботиться о том, чтобы выпрямлять разного рода искалечения, которыми страдает огромное большинство, даже все люди, у которых, как говорится, «прилепе язык к гортани», благодаря ненормальному строю, в котором раньше жило человечество. Нужно вернуть человеку его живое слово…» и т. д. и т. д. Слышно было сотрудника «Русского богатства», пахло Михайловским… «Меня ждут на огромном митинге», — заторопился вдруг нарком, проговорив битый час, и распрощался. Началось концертное отделение.
На открытии произошел маленький инцидент с «буше». Наши дамы из канцелярии и делопроизводства — Каменева Людмила Александровна (баронесса Врангель), Мезенцева и другие сервировали чай и к нему сладкие «буше». Когда они потом подали счет на эти «буше», бухгалтер отказался его принять, не имея соответствующего титула и кредита. Дамы к Всеволодскому. Тот сделал наивные глаза и сказал, что полагал — мол, они сами от себя угощают этими «буше». Долго шла эта похмельная перепалка после торжества. Наконец, куда-то отнесли расход на «буше».
А голодок все крепчал и крепчал…
Лекции мы читали сначала в аудиториях Тенишевского училища на Моховой.
Что такое был наш Институт? Вершина холма среди бушующего половодья революции, на котором жалась кучка интеллигентов. И сам Луначарский, конечно, не чувствовал себя прочным. Молодежь обоего пола наполняла наши аудитории. Барышни, молодые люди. Но и они спасались от наводнения и… голода. Пайки, субсидии их привлекали не меньше, чем «живое слово». А состав преподавателей был блестящий. К. А. Эрберг читал «философию творчества», говорил о статике и динамике бытия, об отношении иннормизма к принципу свободы, говорил о ступенях бытия… То есть хотел говорить, а что успел сказать — не знаю, но не думаю, чтобы много, так велика [была] объявленная им программа.
Курс введения в эстетику читал А. В. Луначарский и, умный человек, подал программку в десять строчек. Программищу на 21 лекцию по истории эстетических учений закатил А. З. Штейнберг. А. Ф. Кони читал лекции по этике общежития. В программе его было восемь этик: этика воспитания, судебная (старого режима с присяжными заседателями), врачебная, экономическая (нравственные начала финансовой деятельности государства), этика общественного порядка (попустительство пьянству, ложный и лживый патриотизм, власть в руках безответственных лиц), этика литературная (свобода слова и злоупотребление ею, клевета в печати), этика в искусстве и… восьмая этика — этика личного поведения… Когда-то эти лекции привлекали, восхищали, Кони рукоплескали, но уже от времени и подержанности старые бумажки, которые вынимал Анатолий Федорович, истрепались, изветшали… Уже не было той жизни, которой отвечали эти этики. Рушилось все за монархией, и церковь, и классы, 
и
собственность, и семья, все старое рушилось, а что созидалось, не было еще видно. И, наконец, если восемь этик, то нет никакой этики. И не этика строит жизнь, а жизнь строит этику, а потому те новые «господа жизни», которые имели в руках власть и жали серпом не щадя и разрушали молотом, не жалея… Гений разрушения есть гений созидания! Кроме этики, А. Ф. Кони читал еще курс такой: «Живое слово и приемы обращения с ним в различных областях». Всеволодский-Гернгросс читал акустику и… музыку речи. С ним состязался А. И. Канкарович, который читал музыку как элемент живого слова и музыку как науку, которую всю писал на доске мелом, без всяких звуков (сольфеджио, доминант септ-аккорд и т. д.); Л. В. Щерба читал фонетические методы, общее введение в теорию живого слова; Л. П. Якубинский — семантику. Оба погружали юных слушателей в глубины и таинства утонченнейшей филологии. Приведу полностью программы Н. С. Гумилева.
Вот его курс лекций по теории поэзии.
I. Четыре момента в поэтическом произведении: 1) эйдолология, 2) композиция, 3) стилистика, 4) ритмика; их взаимодействие, границы исследования.
II. Эйдолология: 1) творец и творимое, 2) аполлонизм и дионисианство, 3) закон троичности и четверичности, 4) четыре темперамента и двенадцать богов каждой религии, 5) разделение поэзии по числу лиц предложения, 6) время и пространство и борьба с ними, 7) возможность поэтической машины, <…> которая бы делала стихи! Точнее: стиходелательной машины. <…>
III. Композиция: 1) фигурное соединение тем, 2) закон шестеричности в эпосе, 3) закон пятеричности в драме, 4) строфика европейская и восточная, 5) движение во времени, в пространстве, в плоскости четвертого измерения и в двух измерениях. <…>
Эпос в… четвертом измерении! Символизм это или акмеизм? Ведь Николай Степанович был главой особой школы «акмеистов».
IV. Стилистика: 1) четыре основные типа метафор, 2) четыре школы — примитивная, романтическая, классическая и александрийская (NB: Где же реализм?), 3) их детали, 4) удельный вес этимологических форм, 5) удельный вес синтаксических построений, 6) архаизмы, неологизмы, идиотизмы, варваризмы и пр.
V. Ритмика: 1) школа восточная и западная — графика и пение, 2) стихосложение метрическое, силлабическое, тоническое, смысловое, параллелизм и пр., 3) восточные и западные влияния на распределение согласных и гласных, 4) рифмы богатые, бедные, рифмоиды, ассонансы, аллитерации, начальные, внутренние, смысловые, уничтоженные, белые стихи.
Наши лекции стенографировались. Где стенограммы лекций Н. С.Гумилева? Не знаю.
Для получения полной версии статьи обратитесь в редакцию
