«В «Пиковой даме» я слыхал у Печковского такую ноту, что не забуду ее никогда.
…Казарма. Герман во власти страшных воспоминаний. Он измучен своим больным воображением. Великолепный актер Печковский подготавливал зрителя всем предыдущим настроением сцены. Фразу: «Ах, если б мне забыться и заснуть» — он произносил на mezzo-voce (вполголоса. — Н. Ш.) такой красоты и выразительности, что, пожалуй, так может «спеть» лишь виолончель, и то только под смычком великого мастера.
Вторично я был захвачен его Германом уже на сцене Большого театра. Шла сцена бала. Получив ключ от комнаты Лизы, Герман-Печковский, повинуясь какой-то внутренней торжествующей силе, вышел почти к суфлерской будке и спел заключительную фразу: «Теперь не я, сама судьба так хочет, я буду знать три карты». Он продержал слово «карты» на ля второй октавы дольше, чем положено, и наполнил его таким торжеством, таким упоением победой, что перекрыл звуком даже вступающую здесь медь. Все мы, кто сидел в артистической ложе, просто ахнули — впервые став свидетелями того, что в этой фразе певец «пробил» голосом оркестр… А ведь помогла этому не столько сила самих голосовых средств. Гораздо больше — сила перевоплощения артиста, его чувство, его собственная вера. Весь порыв души, напряжение нервов были вложены в этот звук, в эту ноту. В словах этой фразы на момент сконцентрировался для Германа весь смысл его жизни, его существования, и потому зал был потрясен. Сказать так невозможно, так можно только спеть (выделено мной. — Н. Ш.)».
Это пишет не просто любитель оперы, это пишет Сергей Яковлевич Лемешев в своей книге «Путь к искусству» (М., 1968).
Николай Константинович Печковский — коренной москвич. Сей факт, несомненно, удивит петербуржцев, ведь они привыкли считать Печковского своим. Тем не менее, на свет он появился в Москве, в семье горного инженера. С шести лет начал петь — в репертуаре у маленького Коли были русские народные песни, которые он слышал от домашней прислуги. В 1913 году Николай окончил одно из московских реальных училищ, но еще до этого успел попробовать себя и на драматической, и на музыкальной сценах — тяга к лицедейству проявилась у него очень рано. Характер мальчик имел решительный, прямой, за словом в карман никогда не лез, темпераментом природа наградила его горячим, если не сказать больше. Поэтому решения он всегда принимал сам и к цели шел уверенно. Увлечение театром выразилось в постановках домашних спектаклей. Николай со своими однокашниками ставил пьесы и собственного сочинения, и современных авторов, причем выступал и как режиссер, и как исполнитель.
В 1910 году Николай дебютировал на профессиональной драматической сцене. Тогда в Москве в Народном доме держала антрепризу г-жа Мелетинская. Ставились там и оперные, и драматические спектакли. В драме играли артисты Малого и Художественного театров. На одну сцену с Печковским выходили А. А. Остужев, О. О. Садовская, В. Н. Пашенная, А. А. Яблочкина.
В 1914 году, вскоре после начала войны, в Народном доме был объявлен концерт в пользу сирот и матерей воинов, погибших на передовой. Ожидалось участие артистов Малого театра и популярного польского певца И. Дыгаса. Дыгас заболел, и Мелетинская предложила Печковскому выступить вместо поляка. Николай не знал нот, но знал кое-что из тенорового репертуара. Дома на граммофон он часто ставил пластинки Александра Михайловича Давыдова — премьера петербургской Мариинской оперы. Так, по пластинкам, он выучил романс П. И. Чайковского «Ночь» и испанскую песню «Гордая прелесть осанки». Ни минуты не колеблясь, он согласился выйти на сцену. Неожиданно даже для самого себя, он в тот вечер имел большой успех.
После этого случая специально для молодого артиста в Народном доме начали ставить пьесы с пением. Однажды во время драматического спектакля Печковскому удалось дать целый сольный концерт: игралась пьеса одного из французских авторов, где Николаю досталась совсем небольшая роль — по ходу действия он должен был просто сидеть в кабачке и под гитару что-то напевать. На следующий же день его пригласили прослушаться в оперу. На прослушивании он исполнил арию Германа из «Пиковой дамы» П. И. Чайковского (выученную опять-таки по граммофонной пластинке) и все тот же романс «Ночь». Его приняли в оперную труппу сразу. Конечно, свою полную музыкальную безграмотность он предусмотрительно скрыл. Вскоре, однако, его призвали на военную службу и послали на фронт. Там он перенес контузию. Оправившись, в 1917 году пел в Гомеле на пересылочном пункте, где его оставил при себе один генерал — большой любитель вокала вообще и теноров в частности, пел 1 мая в Москве на Каланчевской площади под баян русские народные песни. А вскоре дебютировал и на профессиональной оперной сцене. Произошло это 22 апреля 1918 года в Народном доме.
Печковский никогда не работал над предложенной ему партией Синодала в опере А. Рубинштейна «Демон», он даже никогда ее не репетировал! Он… мечтал! Воображал себе неприступные кавказские хребты, над которыми кружат орлы, мысленно представлял благородного грузинского князя Синодала. Не думал ни о вокальной, ни о сценической стороне роли, ему было достаточно знания мелодии и слов, а знал он их опять же по граммофонным пластинкам и выступлениям тенора Марка Дубровина, которого неоднократно слушал. Спел он на диво прекрасно, удостоился бури оваций и приглашения от дирекции Народного дома участвовать в постановке «Пиковой дамы» П. И. Чайковского. О роли Германа Печковский мечтал уже тогда. И не поверил своим ушам, когда ему предложили маленькую партию Чекалинского. Он публично, в присутствии всей труппы, разругался с начальством и хлопнул дверью. Последней фразой главного дирижера Народного дома М. М. Букши было: «Вам никогда не видать больше оперной сцены!». Печковский, как известно, не заставлял себя ждать с ответом: «Придет время, и вы еще спросите, какой мне нужен темп».
Ближайшие несколько лет Николай Константинович выступал в концертах Московского военного округа, принимал участие в программах театра миниатюр «Кривой Джимми», пел для частей Красной Армии на Северном Кавказе. Перенес холеру. Болезнь отразилась на его общем физическом состоянии и прежде всего на голосе: он не мог удерживать звук, голос изменился по высоте, потерял в тембре. Однако в октябре 1920 года Печковский случайно познакомился с генералом А. А. Брусиловым (генерал был одним из тех представителей русского офицерства, кто перешел на сторону Советской власти), рассказал о себе и спел несколько романсов. Голос нового знакомого так понравился генералу, что тот сразу же написал рекомендательное письмо А. В. Луначарскому. Нарком, в свою очередь, рекомендовал Печковского в Большой театр.
Времена тогда были такие, что можно было просто прийти в Большой и спеть директору (Е. К. Малиновская) и главному дирижеру (Н. С. Голованов) — а вдруг возьмут солистом без всякого музыкального образования, без знания нот, без сценического опыта, прямо с улицы? И ведь брали! Голоса остро требовались — ведь не все солисты Императорских театров приняли Советскую власть, многие уехали еще в 1917 году, и зарубежная пресса регулярно сообщала об их триумфах на лучших сценах мира!
Проба состоялась. Печковский исполнил свои любимые, коронные номера — две арии Германа из «Пиковой дамы» — «Прости, небесное созданье» и «Что наша жизнь» — и арию Канио из оперы Леонкавалло «Паяцы». Как известно, Чайковский написал арию «Что наша жизнь» в тональности си-мажор, в спектаклях же обычно тенора поют ее на тон ниже, в ля-мажоре. Печковский так и сделал. Николай Семенович Голованов спросил, может ли певец осилить арию в ее «родной» тональности. «Не надо! — прошептал аккомпанировавший Печковскому пианист. — Он хочет «завалить» вас!». «Пожалуйста!» — с легкостью согласился Николай Константинович. И начал арию. Но, дойдя до верхнего си, понял: этот верх ему не взять. В итоге услышал:
— Вы нам не подходите. Нам нужны сливки!
Ответ Печковского, как всегда, был скор:
— А какая же корова доится сливками! Получите молоко, а сделать сливки — ваше дело!
— Вы из молодых, да ранний! Пока я директор, вам не петь в Большом театре! — отрезала Малиновская.
— Буду! — с той же решительностью отрезал Печковский и, как увидим далее, оказался прав.
Сидя после прослушивания в холле наедине со своими мыслями, Печковский вдруг услышал за спиной: «Вам бы надо ко мне в оперу!». Он обернулся: перед ним стоял высокого роста пожилой гражданин. Печковский только отмахнулся от некстати подошедшего доброжелателя.
Можно было еще попробоваться в театр И. М. Лапицкого. Там, где сейчас в Москве находится Театр оперетты, в свое время был филиал Большого театра, а еще раньше располагалась московская Музыкальная драма. Руководил ею режиссер Иосиф Михайлович Лапицкий. В конце 1912 года в северной столице открылся новый театр — петербургский Театр музыкальной драмы. Коллектив подобрался молодой, труппа состояла из малоизвестных, но профессионально крепких артистов. Среди организаторов театра был и Лапицкий. В 1917 году почти весь основной состав петербургской Музыкальной драмы покинул Россию, и Лапицкий перебрался в Москву, чтобы продолжить начатое дело. Вот к этому-то режиссеру и отправился попытать счастья Печковский.
Как раз тогда Иосиф Михайлович ставил «Хованщину» М. П. Мусоргского и труппе недоставало тенора на роль Андрея Хованского. Причем требовался не просто голос, а еще и типаж определенного роста — своим творческим принципом Лапицкий провозгласил в первую очередь жизненную правду. Печковский подходил идеально — за рост его и взяли. В течение театрального сезона он пропел эту партию семнадцать раз! Но и тут был отчислен из труппы… «за отсутствие вокальных данных»! Да, в тот период Николай Константинович еще не совсем оправился от болезни; вдобавок следствием фронтовой контузии стала глухота на одно ухо. Совсем потерянный, он шел по Леонтьевскому переулку к себе домой, как вдруг услышал знакомый голос: «Я же говорил, что вам надо ко мне в оперу!». Перед ним стоял тот самый высокий пожилой гражданин. «Кто Вы?» — «Станиславский».
В тот же вечер Николай Константинович переступил порог знаменитой оперной студии. Там среди прочих он встретил Л. В. Собинова, А. В. Нежданову и «завалившего» его на прослушивании в Большом театре Н. С. Голованова.
Шел 1921 год.
Первой партией, над которой Печковский начал работать в студии К. С. Станиславского, была партия Вертера в одноименной опере Ж. Массне. Роль
далась нелегко — кропотливый ежедневный труд продолжался два года. Между тем надо было как-то зарабатывать на жизнь, да и свет не сошелся клином на одном Вертере. Приходилось часто выступать с концертами. Устраивал эти концерты известный артист Московского Художественного театра Михаил Чехов, с которым Николая Константиновича связывали дружеские отношения. В одном из концертов Печковский познакомился с будущим солистом Большого театра Сергеем Ивановичем Мигаем. Мигай, когда-то студиец Станиславского, сразу же взял шефство над новым другом, неоднократно давал ценные профессиональные советы, а потом они много раз пели вместе в спектаклях. Драматическое искусство Печковскому помогал постигать Михаил Чехов.
А работа над Вертером под руководством Станиславского все продолжалась. Особые трудности создавала вокальная сторона роли. Печковский вокалу вообще практически не учился — до сих пор он пел просто по наитию, не школой, а организмом! Технику вокала партии Вертера ему поставила Маргарита Георгиевна Гукова. Солистка Большого театра, она была первой исполнительницей партии Шарлотты на этой сцене и в свое время пела с Собиновым-Вертером. «Она сумела внушить мне веру в себя. Считаю, что из учителей пения больше всего обязан я Гуковой», — признавался Печковский.
В 1922 году Николай Константинович первый раз вышел на сцену в роли Вертера. «Спектакль прошел удовлетворительно», — это все, что он написал о том вечере в своих мемуарах.
Следующей партией, подготовленной артистом, была партия Ленского в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин». Однако и здесь все оказалось далеко не просто. Музыкальная общественность того времени — и профессионалы, и любители — находилась под обаянием Ленского-Собинова. И волей-неволей Печковский напрашивался на сравнение. Дело в том, что голос Печковского по характеру, по тембру, по окраске совершенно отличался от голоса Собинова. Печковский имел драматический тенор большой силы, его стихией были трагедия, драма, большие чувства, пламенные страсти. Когда Николай Константинович только начинал свою карьеру, многие специалисты даже сомневались в том, что у него тенор — склонялись к тому, что это баритон. Положение исправил Станиславский, предложивший новый образ юного поэта — он должен был быть пылким, горячим, несдержанным в выражении своих чувств. Ведь, по Пушкину, Онегин и Ленский «сошлись, как лед и пламень». Лед — Онегин, а пламень — Ленский! И, объясняясь в любви Ольге, он должен кричать об этом на весь мир! Такая трактовка устраивала Печковского: «Я по природе тоже горячий, пылкий и несдержанный в своих порывах».
Как задумали, так и сделали. Вот одна из рецензий. Речь в ней идет, правда, о спектакле 1927 года. К этому моменту Николай Константинович — солист Ленинградской Академической оперы:
«Вчера в Мариинском театре состоялся торжественный спектакль оперы П. И. Чайковского «Евгений Онегин», которым Академическая опера отметила 90-летие со дня смерти А. С. Пушкина. <…> Подлинным героем этого памятного спектакля был Н. К. Печковский, поэтично и вдохновенно исполнивший в нем роль Ленского, которому слушатели устроили восторженную овацию и преподнесли множество корзин с цветами». <…>
Среди многочисленных именитых гостей этого спектакля был Л. В. Собинов, знаменитый исполнитель партии Ленского, создавший классический по своему совершенству образ юного поэта и выступающий в своей коронной роли до сих пор, постоянно вызывая восторг и восхищение слушателей. Пишущий эти строки сидел в одной ложе с Л. В. Собиновым и, беседуя с ним в антракте, обратился с просьбой поделиться впечатлением об исполнителях спектакля. Разговор, естественно, в первую очередь коснулся исполнителя партии Ленского — Н. К. Печковского.
Леонид Витальевич сказал: «Печковский — очень талантливый артист, обладающий прекрасным голосом и удивительным даром перевоплощения. Несмотря на свою творческую молодость, его уже сейчас можно назвать вполне зрелым мастером. Ленский Печковского прекрасен и ярко индивидуален. Он не копирует моего Ленского, а трактует его по-своему, исходя из своих богатых творческих возможностей, создавая свой собственный рисунок роли, точно соответствующий замыслу Пушкина и Чайковского. Партию Ленского Печковский выучил под руководством К. С. Станиславского, в его студии, который скрупулезно проходил с ним все мизансцены этой роли. По просьбе Печковского ему был дан мною ряд советов в вопросе ведения вокальной линии образа» (Ю. Бродерсен. «Красная газета». 11 февраля 1927 года).
«У тебя, Коля, Ленский в другом плане», — часто говорил молодому коллеге Собинов. Он, кстати, для первого выступления Печковского в «Евгении Онегине» любезно предоставил ему свой сценический парик, жилет и туфли, да еще отправил своего костюмера, чтобы тот снарядил певца на сцену. Дружба Печковского с Леонидом Витальевичем Собиновым продолжалась до самой смерти великого певца.
Как мы увидим ниже, высшим творческим достижением Н. К. Печковского стало исполнение партии Германа в
опере П. И. Чайковского «Пиковая дама». Интересно, что и Леонид Витальевич мечтал выступить в роли Германа. Как-то раз во время званого вечера гости уговорили Собинова исполнить что-нибудь из «Пиковой дамы». Печковский совершенно искренне выразил свой восторг и предложил Собинову спеть в этой роли на сцене театра. Умнейший и деликатнейший Леонид Витальевич заметил: «Коленька, пока я не услышал вас в партии Германа, эта мысль не раз приходила мне в голову. А теперь я думаю, что лучше я останусь Ленским, а вы — Германом».
Что же касается Германа-Печковского, то тут дело складывалось следующим образом. Николай Константинович явился на квартиру к главному дирижеру Большого театра В. И. Суку и вымолил у маэстро несколько минут для прослушивания. Вместо обещанных пяти минут, увлекшись, Вячеслав Иванович аккомпанировал Печковскому почти час. В итоге певец получил постоянный пропуск в театр и официально начал работу над партией Германа. Параллельно Николай Константинович решил выступить на сцене Народного дома в «Пиковой даме», «Евгении Онегине» и «Кармен». Начались репетиции. И вот однажды во время спевки с дирижером тот участливо спросил: «Вам удобно вот так?». Печковский ответил: «А помните, в 1918 году я обещал вам, что вы еще спросите, какой мне нужен темп?». М. М. Букша — а это был он — остолбенел, а потом расхохотался: «Ну, молодец, значит, работал много!».
Эти три спектакля в московском Народном доме Николай Константинович спел с большим успехом и решил ненадолго отдохнуть в Одессе. В Одессе он планировал остановиться у знакомой певицы, которая должна была петь там с симфоническим оркестром Большого театра, но заболела и предложила Печковскому, раз он все равно едет, выступить вместо нее. Он выступил — и сразу же получил приглашение от дирекции Одесской оперы на десять спектаклей. Договорились на октябрь1923 года.
В том же 1923 году на сцене Большого театра Николай Константинович впервые явил своего Германа. Неизвестно, ходил ли он к Е. К. Малиновской напомнить ей фразу: «Пока я директор, вам не петь в Большом театре». Зная его характер, вполне можно предположить, что и ходил. Так или иначе, премьера состоялась: овации, цветы, крики «браво». Управляющий государственными академическими театрами РСФСР Иван Васильевич Экскузович заявил после спектакля: «Этого мальчика я заберу в Ленинград».
Итак, 23 апреля 1923 года Печковский дебютировал в Большом театре и официально стал его солистом. Далее была вышеупомянутая гастрольная поездка в Одессу, где Николай Константинович встретил свою будущую супругу Таисию Александровну — тогда студентку фортепианного отделения Одесской консерватории.
Между тем, пока Печковский пел на берегу Черного моря, из Большого театра его… уволили. Почему — неясно. То ли директор Малиновская никак не могла успокоиться, то ли нашлись какие-то другие причины. С другой стороны, Экскузович не уставал твердить про Ленинград. В конце концов договорились, что Печковский половину сезона будет петь в Москве, а половину — в Ленинграде. Здесь были даже свои преимущества! Он попадал в положение «гастролера», а «гастролер» — фигура уважаемая, это — твое имя крупными буквами на афише, повышенное внимание публики… В период с 1923 по 1931 год Николай Константинович приезжал в Москву на 16 спектаклей в каждом театральном сезоне. А в Ленинграде с осени 1924-го началась эпоха Печковского.
В 1924 году 28-летний Николай Печковский становится солистом Ленинградской Академической оперы (бывшего Мариинского театра, будущего театра оперы и балета имени С. М. Кирова). Возглавлял оперную труппу режиссер Василий Петрович Шкафер. Он был одним из первых профессиональных оперных режиссеров в России, в свое время много работал с Ф. И. Шаляпиным, его книга «Сорок лет на сцене русской оперы» — чрезвычайно интересное свидетельство эпохи. Василий Петрович сразу взял своего рода шефство над молодым солистом. Впоследствии Печковский неоднократно с благодарностью вспоминал Шкафера, отмечая его «большие практические знания особенностей оперной сцены». Это потом Николай Константинович стал владельцем роскошной ленинградской квартиры, а в 1924 году ему даже негде было жить. В. П. Шкафер устроил его у себя и по-отечески опекал и в быту, и на сцене.
Для получения полной версии статьи обратитесь в редакцию
