Дж. Кларк. Переправа наполеоновских войск через Неман
К 210-летию Бородинской битвы.
«Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» — слова, знакомые нам с детства. Но что же это был за день, воспетый М. Ю. Лермонтовым и свято хранимый в памяти нашего народа? То был день небывалого по ожесточению сражения, в котором решалась судьба нашей армии, Москвы и самой России. Да, не просто сражение в ряду прочих — это был акт духовного противоборства и самопожертвования, в котором «наглая воля» иноземного завоевателя, собравшего под свои знамена «двунадесять языков» и приобвыкшего к победам, оспаривала у России ее честь и достоинство, но оказалась поверженной стойкостью и мужеством русской армии. Однако, чтобы понять, почему Бородинское сражение значило для нас столь много и как получилось, что столь многое решалось для нас в одном этом сражении, придется вернуться к началу войны.
Начало
12 (24) июня 1812 года войска Наполеона приступили к форсированию Немана, вторгшись, таким образом, в пределы Российской империи. Война началась отступлением наших армий. Оно предполагалось заранее и соответствовало плану, принятому императором Александром I накануне. В отечественной историографии этот план получил наименование «план Фуля» — прусского генерала, состоявшего при императоре в качестве военного советника. Сам план содержался в глубокой тайне и не был доведен до сведения главнокомандующих армиями — по крайней мере возглавлявший 2-ю армию П. И. Багратион о нем ничего не знал. Это обстоятельство с самого начала лишило действия наших армий согласованности при вторжении неприятеля. Багратион задержался на границе, намереваясь дать решительный отпор Наполеону, и не сумел отойти вовремя, тогда как Наполеон направил в промежуток между армиями М. Б. Барклая-де-Толли и Багратиона 70-тысячный корпус маршала Л.-Н. Даву, который далее уже не позволял нашим армиям соединиться. 19 июня, то есть спустя неделю после начала кампании, Наполеон уверенно заявил генералу Балашову, прибывшему к нему в Вильно с «мирными внушениями» от императора Александра: «Ваши обе главные армии уже никогда более не увидятся» (список цитируемых источников см. в конце). Так с самого начала дела на театре войны приняли неблагоприятный для нас оборот.
Однако 19-го же числа в «Северной почте» — правительственной газете того времени — появилось заявление государя, ободрившее публику: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем». Публикуемые в газетах известия из главной квартиры также сохраняли оптимистический настрой. В них сообщалось, что «опыты прошедших браней и положение наших границ побуждают предпочесть оборонительную войну наступательной, по причине великих средств, приготовленных неприятелем на берегах Вислы»; что государь, пребывавший в то время при 1-й армии, «повелел войскам своим соединиться» и что «пункты соединения должны быть в некотором расстоянии от границы, а особливо когда оная имеет немалое протяжение»; что «все корпусы, бывшие впереди, должны обратиться к занятию назначенных заблаговременно им мест и сие движение ныне совершается»; что «происходили некоторые сшибки, в которых гвардейские казаки себя отличили»; и что, наконец, решено «избегать главного сражения, доколь князь Багратион не сблизится с первою армиею». Однако Багратиону уже затруднительно было это исполнить — теснимый с фланга корпусом Даву, а с тыла войсками вестфальского короля (Жерома Бонапарта — самого младшего брата Наполеона), он всюду имел против себя превосходящие силы и, следуя высочайшему повелению «избегать решительных сражений с сильнейшим неприятелем», должен был использовать все свое полководческое искусство, чтобы вырваться из тисков, расставленных Наполеоном. В делах при Мире и при Романове ему выпал-таки шанс удовлетворить свою жажду сражения — казаки атамана Платова, бывшие в арьергарде армии Багратиона, нанесли жестокое поражение польской кавалерии из авангарда вестфальского короля.
Отступление 1-й армии также сопровождалось рядом ободрительных известий из главной квартиры, которые оповещали публику, что «в одном из легких сражений граф Орлов-Денисов взял многих в полон, между которыми находится граф Октавий Сегюр»; что «семь эскадронов кавалерии французской с пушками были жарко отражены арьергардом»; что «мы взяли в плен подполковника вюртембергской службы принца Гогенлое Кирхберга и тридцать рядовых», а «генерал-майор Кульнев с отрядом кавалерии напал на часть французской кавалерии и истребил два полка оной, взяв в плен более 100 человек и бригадного генерала». Публика ждала скорого сражения и была обнадежена известием, что все корпуса 1-й армии достигли наконец цели своего отступления — укрепленного лагеря на реке Двине близ города Дрисса (ныне — Верхнедвинск Витебской области), и теперь их «кипящее мужество», удерживаемое «временным и нужным отступлением», готово «остановить дерзкий шаг неприятеля». Отсюда, согласно «плану Фуля», наши войска должны были перейти к активным действиям против неприятеля и даже дать ему «решительное сражение». Высочайший приказ по войскам, вышедший 27‑го июня, в годовщину Полтавской битвы, напоминал о славных победах предков и призывал последовать их примеру.
Но этим надеждам не суждено было сбыться. В Дриссе «открылись глаза у всех, что армия положением своим находилась в самой большой опасности», ибо армии Багратиона не удавалось соединиться с 1-й армией, и, следовательно, тактическое взаимодействие с ней, на котором строился «план Фуля» и которое единственно позволяло надеяться на успех, оказалось теперь невозможно. 1 июля в помещичьем доме недалеко от Дриссы император Александр I собрал военный совет, который признал, что дальнейшее пребывание армии в Дрисском лагере не отвечает сложившейся обстановке; решено было его покинуть и искать соединения с Багратионом в направлении на Полоцк и Витебск. Отступление продолжилось уже по необходимости. Для прикрытия дорог на Санкт-Петербург оставлен был между Дриссой и Друей корпус П. Х. Витгенштейна.
И вот тут выявляется обстоятельство, которое, кажется, не сразу было сознано в нашей главной квартире: с оставлением Дрисского укрепленного лагеря сражение с неприятелем становилось — и в глазах публики, и в глазах армии — возрастающей необходимостью и единственным способом оправдать отступление. Уже 4 июля государь пишет председателю Государственного совета и Комитета министров графу Н. И. Салтыкову: «До сих пор благодаря Всевышнего все наши армии в совершенной целости, но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дела противу неприятеля, силами нас превосходнее. <…> Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же (переговоры. — В. Х.) нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божьею перебороть его».
Можно заметить, что Александр в это время опасается более за Петербург, нежели за Москву, — до него дошли сведения, будто Наполеон уже к концу августа грозился быть в столице и увезти оттуда в Париж в качестве трофея статую Петра Великого. Но стратегическая мысль императора уже осознана: «Вся цель наша должна к тому клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную, — пишет он Багратиону 5 июля. — Один сей способ может нам дать возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собою воинство целой Европы». Эта задача ставит императора Александра перед необходимостью «позаботиться о собрании новых сил в помощь действующим войскам». В тот же день, 5 июля, он поручает генералу М. А. Милорадовичу формирование в Калуге резервного корпуса, войска которого «должны будут служить основанием для образования общего большого воинского ополчения». На другой день в Полоцке государь издает два манифеста — «Воззвание к Москве» и «О сборе внутри государства новых сил против неприятеля (земского ополчения)». Это уже был поворот к организации народной войны: «Да найдет [враг] на каждом шаге верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина». В Полоцке же государь оставляет армию и отправляется в Москву, дабы личным присутствием в «сердце империи воодушевить умы и подготовить их к новым пожертвованиям» во имя спасения Отечества. Уезжая, он говорит Барклаю: «Поручаю вам свою армию; не забудьте, что у меня второй нет: эта мысль не должна покидать вас». Барклай останется верен этому завету до конца.
Москва
Так в историю Отечественной войны 1812 года вступает тема Москвы. Именно из Первопрестольной раздались ободряющие императора Александра слова: «Ваша империя имеет двух могущественных защитников в ее обширности и климате. Шестнадцать миллионов людей исповедуют одну веру, говорят на одном языке, их не коснулась бритва, и бороды будут оплотом России. Кровь, пролитая солдатами, породит им на смену героев, и даже если бы несчастные обстоятельства вынудили Вас решиться на отступление перед победоносным врагом, и в этом случае император России всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске». Это писал граф Ф. В. Ростопчин 11 июня 1812 года, то есть буквально накануне вражеского нашествия, и нельзя не удивляться пророческому характеру его слов. Будучи военным губернатором Москвы, он «очень хорошо видел, что Москва подает пример всей России, и старался всеми силами приобрести и доверие, и любовь ее жителей. Ей подобало служить регулятором, маяком, источником электрического тока». На свою деятельность в Первопрестольной Ростопчин смотрел как на врученную свыше миссию. Император Александр не мог сделать лучшего выбора при назначении градоначальника Москвы, которая в планах нашего командования должна была «служить главным хранилищем», откуда «истекают действительные к войне способы и силы».
Но сама Москва была еще далека от сознания своей жертвенной роли. П. А. Вяземский рассказывает:
«Приезд императора Александра I в Москву из армии 12 июля 1812 года был событием незабвенным и принадлежит истории. До сего война, хотя и ворвавшаяся в недра России, казалась вообще войною обыкновенною, похожею на прежние войны, к которым вынуждало нас честолюбие Наполеона. Никто в московском обществе порядочно не изъяснял себе причины и необходимости этой войны; тем более никто не мог предвидеть ее исхода. Только позднее мысль о мире сделалась недоступной русскому народному чувству. В начале войны встречались в обществе ее сторонники, но встречались и противники. Можно сказать вообще, что мнение большинства не было ни сильно потрясено, ни напугано этою войною, которая таинственно скрывала в себе и те события, и те исторические судьбы, которыми после ознаменовала она себя. <…>
С приезда государя в Москву война приняла характер войны народной. Все колебания, все недоумения исчезли; все, так сказать, отвердело, закалилось и одушевилось в одном убеждении, в одном святом чувстве, что надобно защищать Россию и спасти ее от вторжения неприятеля».
Кульминацией пребывания императора Александра I в Москве была его встреча 15 июля с московским дворянством и купечеством в Слободском дворце. Государь нашел здесь такую горячую поддержку, такой единодушный отклик на свой «призыв всех и каждого на защиту Отечества против врага», которые даже превзошли его ожидания. Московское дворянство «постановило собрать в Московской губернии для внутреннего ополчения со 100 душ по 10 человек, вооружив их по возможности и снабдив одеждою и провиантом», что в итоге должно было составить до «80 тысяч воинов, обмундированных и вооруженных». В свою очередь, московское купечество, «духом общего соревнования движимое, тотчас предположило на потребные для предпринимаемого ополчения издержки сделать со всех гильдий денежный сбор, расчисля оный по капиталам; но, сим не довольствуясь, знатная часть купечества настоятельно изъявляла желание свое на частные, сверх общего сбора, от лица каждого пожертвования, и все просили, чтоб дозволено было им безвыходно приступить к подписке. Оная немедленно была ими начата, и менее нежели в два часа суммы подписной составилось полтора миллиона рублей».
Но, помимо материальной стороны дела, было здесь и нечто другое, что сумел подметить и выразить все тот же князь П. А. Вяземский: «Главное внимание наше обращается на духовную и народную сторону этого события, а не на вещественную. Оно было не мимолетной вспышкой возбужденного патриотизма, не всеподданнейшим угождением воле и требованиям государя. Нет, это было проявление сознательного сочувствия между государем и народом. Оно во всей своей силе и развитости продолжалось не только до изгнания неприятеля из России, но и до самого окончания войны, уже перенесенной далеко за родной рубеж. С каждым шагом вперед яснее обозначалась необходимость расчесться и покончить с Наполеоном не только в России, но и где бы он ни был. Первый шаг на этом пути было вступление Александра в Слободской дворец. Тут невидимо, неведомо для самих действующих провидение начертало свой план: начало его было в Слободском дворце, а окончание в Тюильерийском».
На театре войны
К возвращению государя из Москвы на театре военных действий произошли события, дававшие повод для радости. Главнокомандующий 3-й Западной армией генерал от кавалерии А. П. Тормасов доносил о крупной победе, одержанной им 15 июля при Кобрине над Саксонским корпусом. Затем поступило донесение от генерал-лейтенанта графа П. Х. Витгенштейна о разбитии им французских войск под командою маршала Удино в сражении при Клястицах Витебской губернии 18–20 июля, в результате чего наступление неприятеля на Санкт-Петербург было приостановлено. Из-за этой неудачи Наполеону пришлось отправить в подкрепление Удино корпус Сен-Сира (13 тысяч человек), что не могло не ослабить силы французов на главном — московском — направлении. Наконец, поступило известие о соединении 22 июля 1-й и 2-й Западных армий при Смоленске.
Общественность воспрянула духом. Теперь-то, надеялись, отступление закончилось и врага погонят из России. Увы, надеждам этим не суждено было сбыться. Причина крылась в несогласии обоих главнокомандующих — Барклая и Багратиона, то есть в отсутствии единоначалия. Вопрос общего командования с отъездом государя из армии остался открытым — вероятно, потому, что в той ситуации он казался Александру не слишком актуальным, поскольку Барклай как военный министр и без того мог иметь влияние на действия Багратиона. Но слишком далеко находились армии друг от друга и слишком различными оказались условия их отступления, чтобы у каждого из главнокомандующих не возникло предубеждение относительно действий другого из-за «всегда неполного издали знания взаимного положения». Их недовольство умерялось присутствием государя, но после его отъезда оно уже ничем не сдерживалось, сделалось открытым и наложилось на общее недовольство отступлением, столь чуждым духу русского войска. Но если отступление Багратиона оправдывалось обстоятельствами — ему просто необходимо было отходить, причем с боями, чтобы вырваться из мешка, в который загонял его Наполеон, то отступление 1-й армии, не испытывавшей натиска противника, вызывало в армии растущий ропот. Однако Барклай, «устранив слух свой от всяких противных суждений», следовал наказу государя оберегать армию и терпеливо нес крест общего осуждения, уклоняясь от напрасных сражений. Он позволил себе лишь раз остановиться — при Островно, когда у него появилась надежда, что Багратион сможет выйти к нему на соединение через Могилев. Это были, как тогда говорили, «первые линейные действия», где войска 1-й армии «себя измерили, и должно сказать по истине, что дух и храбрость солдат наших достаточны были к тому, чтобы унизить высокомерие неприятеля и разрушить его собственное мечтание о своей непобедимости». Тем не менее отступление 1-й армии продолжилось, ибо Багратион не смог пройти через Могилев. Однако данное им при Салтановке сражение (также первое «линейное дело» 2-й армии) остановило Даву в Могилеве и позволило Багратиону соединиться с армией Барклая при Смоленске. Это долгожданное соединение, казалось, примирило обоих главнокомандующих, но ненадолго. «Они встретились с возможным изъявлением вежливости, с холодностью и отчуждением в сердце», — пишет А. П. Ермолов. Предпринятое контрнаступление наших армий под Смоленском хотя и было согласовано обоими главнокомандующими, сразу же выявило различия в их тактических и стратегических установках и вновь привело к размолвке. Барклай, исполняя волю государя «продлить сколь можно более кампанию, не подвергая опасности обе армии», не видел большей необходимости в наступательных действиях, чем «стараться найти слабейшую часть неприятеля и оную совершенно разбить». Такая возможность открывалась, казалось ему, при действии на левый фланг французов, что отражало его всегдашнюю озабоченность обеспечением своего правого фланга, со стороны которого он сохранял бы коммуникацию с корпусом Витгенштейна, прикрывавшим Петербург, и обеспечивал себя продовольствием из магазинов, расположенных в Великих Луках, Торопце и Белой; прикрытие же московской дороги, полагал он, могло быть обеспечено армией Багратиона. Исходя из этих соображений, Барклай изменил согласованное накануне с Багратионом решение предпринять атаку на центр расположения неприятельских сил и передвинул свою армию направо, с Рудненской на Пореченскую дорогу, лишь уведомив Багратиона о том, что тому необходимо занять место ушедшей 1-й армии. Не найдя в Поречье неприятеля, Барклай снова вернулся на Рудненскую дорогу и в этих «ошеломелых», как прозвали их солдаты (от селения Шеломец, мимо которого войска проследовали туда и обратно), передвижениях потерял и время, и противника. «Мы не знаем, что мы делаем, а кажется, делаем не то, что надобно», — писал Ермолов.
Багратион в принципе соглашался с необходимостью сдержанности наших действий при наступлении. «1-я и 2-я армии, выступив вперед из Смоленска, хотя располагают движениями наступательно, но в рассуждении, что нет у нас резервной армии, должны мы до некоторого времени ограничиваться тем, чтобы малыми отрядами занимать и беспокоить неприятеля, не давая генерального сражения». Но поведение Барклая, поступавшего самочинно в нарушение достигнутых договоренностей, не могло не задевать его самолюбия. Являясь полным генералом, Багратион был «старее» Барклая и даже имел его в войну 1807 года под своим началом, но под Смоленском добровольно подчинился военному министру как лицу, пользующемуся особой доверенностью государя, признавая, однако, для себя возможным лишь формально следовать распоряжениям Барклая, демонстрируя при этом принужденность своего повиновения. Необходимость единоначалия становилась все очевиднее.
Тем временем Наполеон, воспользовавшись путаницей наших действий под Смоленском и ослаблением нашего левого фланга, переправился на левый берег Днепра и стремительно бросился к Смоленску, чтобы занять его в тылу русских. Здесь, на Красненской дороге, ему противостоял только отряд генерал-майора Д. П. Неверовского — 27-я пехотная дивизия, состоявшая из новобранцев, один драгунский и три казачьих полка: всего 7000 человек при 12 орудиях. Силы были слишком неравны. С самого начала сражения Неверовский лишился своей кавалерии и артиллерии, и неприятель почитал уже дело сделанным. Но ничуть не бывало. Французская кавалерия более 40 раз атаковала нашу пехоту, составившую батальонные каре, однако все атаки были отбиты. Неверовский категорически отверг предложения о сдаче. В конце концов беспрерывные атаки неприятеля сбили наш отряд в одну тесную сплошную колонну, которая, отстреливаясь, начала медленно отходить. «День 2 августа принадлежит Неверовскому, — писал участник обороны Смоленска П. Х. Граббе. — Он внес его в историю. Атакованный авангардом под начальством Мюрата, за которым следовала вся огромная туча французской армии, не имея за собой до Смоленска ни малейшей опоры, Неверовский, окруженный, отрезанный, совершил свое львиное отступление, самими неприятелями так названное».
Подоспевший со своим корпусом генерал-лейтенант Н. Н. Раевский принял отряд Неверовского и отразил первый натиск неприятеля на Смоленск. Так началась героическая оборона города. Наполеон, «пользуясь несоразмерностью сил, употреблял все усилия, чтобы занять город прежде прибытия наших армий, но неколебимость духа и искусная защита Раевского заменили малочисленность его войск» и воспрепятствовали реализации наполеоновского замысла. В ночь на 5 августа корпус Раевского был сменен корпусом генерала Д. С. Дохтурова, подкрепленным 3-й и 27-й пехотными дивизиями; 2-я же армия на рассвете перешла на Дорогобужскую дорогу для прикрытия московского тракта, предоставив защиту города 1-й армии.
5 августа Наполеон предпринял общую атаку на Смоленск. Участник сражения вспоминал: «Уже французы близко подступили к городу по Красненской дороге. Канонада продолжалась ужасная. Наша артиллерия в глазах перед нами взрывала неприятельские зарядные ящики и смешивала его колонны. Наши стрелки беспрерывным огнем встречали французов, но они лезли как бешеные. <…> К вечеру сражение усилилось до отчаянного боя, и ужасы его были неизъяснимы. Несколько сот ядер и гранат свистели и лопались одни за другими, воздух вокруг города помрачался от дыма, земля стонала и, казалось, из утробы своей извергала адское пламя — смерть не успевала глотать свои жертвы. Гром, треск, пламя, дым, стон, крик — все вместе представляло ужасный хаос разрушения мира».
Другой участник свидетельствует: «Ожесточение, с которым войска наши, в особенности пехота, сражались под Смоленском 5-го числа, невыразимо. Нетяжкие раны не замечались до тех пор, пока получившие их не падали от истощения сил и течения крови».
Русские войска не впустили врага в Смоленск, но в ночь на 6 августа получили приказ оставить город. Был канун праздника Преображения Господня. Осажденный Смоленск пылал со всех сторон. Толпы жителей искали спасения в бегстве. Но тем не менее в русской армии не нашлось, кажется, никого, кто одобрял решение командования. К Барклаю послали пользовавшегося его расположением графа А. И. Кутайсова с просьбой отменить приказ. Выслушав его, Барклай отвечал: «Пусть всякий делает свое дело, а я сделаю свое». И эта твердость главнокомандующего оказалась спасительной для России, хотя тогда она не разделялась никем: «Ропот был гласный».
Покидая город, армия вынесла из него чудотворную Смоленскую икону Божией Матери, которая с тех пор сопутствовала нашим войскам до ее возвращения в Смоленск спустя ровно три месяца.
Пятого же августа вечером, когда бушевала битва за Смоленск, в Петербурге по высочайшему повелению был созван Чрезвычайный комитет. После обсуждения сложившейся ситуации сановники пришли к следующему мнению: «Бывшая доселе недеятельность в военных операциях происходит от того, что не было над всеми действующими армиями положительной единоначальной власти. <…> После сего, рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано, во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, посему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерала от инфантерии князя Кутузова».
Сколь ни был Александр I лично нерасположен к Кутузову, он не мог не посчитаться с мнением Комитета, отражавшего «общий глас» России; уже и встревоженная бесконечным отступлением наших армий Москва взывала о том же устами своего градоначальника: «Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул ваши войска; иначе, государь, не будет единства в действиях». Императору пришлось, «заглушив свои личные чувства, уступить единодушным пожеланиям». 7 августа М. И. Кутузов был приглашен в Каменно-островский дворец, где государь сообщил ему о своем решении назначить его главнокомандующим всеми действующими армиями. Михаил Илларионович, как сам он рассказывал в тот вечер родным, «принял повеление из уст императора с христианским смирением, как призвание свыше. <…> Я не оробел и с помощью Божией надеюсь успеть».
Здесь мы не можем не сказать несколько слов о Кутузове. Его явление в 1812 году оказалось настолько знаменательным и настолько отвечало всеобщему чаянию, что, действительно, невозможно не чувствовать в этом некоего «призвания свыше». «Верьте, светлейший князь, — говорилось в одной анонимной заметке по случаю избрания его главнокомандующим, — что во всей России всех состояний люди молят Бога, чтоб Господь даровал Вам и с Вами всему воинству победы над врагом. Начало Ваше и конец да будут во все веки славны и прославлены. Всякое дело укажи начинать, помолясь Богу, и с помощию Его истребляй до конца врагов всесветных. Сам Бог да будет Вам и воинству помощником во всех деяниях Ваших».
Но вернемся на театр войны. В донесении государю Барклай следующим образом объяснял свое решение отступить из Смоленска: «Цель наша при защищении развалин смоленских стен состояла в том, чтобы, занимая там неприятеля, приостановить исполнение намерения его достигнуть Ельны и Дорогобужа и тем предоставить кн. Багратиону нужное время прибыть беспрепятственно в последний город. Дальнейшее, однако ж, удерживание Смоленска никакой не могло иметь пользы и, напротив того, могло бы повлечь за собою напрасное жертвование храбрых солдат, и посему решился я после удачного отражения приступа неприятельского ночью с 5 на 6 числа оставить г. Смоленск»…
