А.Т. Зверев с Теодором Юрьевичем Вульфовичем
К биографии художника Анатолия Тимофеевича Зверева (1931–1986).
Уникальной личности и таланту А. Т. Зверева посвящалась моя публикация на страницах «Московского журнала» (2020, № 4), где впервые были представлены воспоминания о Звереве двух его современников и близких людей — художников Натальи Георгиевны Костаки и Владимира Александровича Титова. Вообще палитра суждений о нем многолика и диссонансно-хаотична, в них легенды причудливо переплетаются с фактами, отчего в качестве «материалов к биографии» мастера они большей частью весьма сомнительны. Между тем сколько-нибудь связное и беспристрастное его жизнеописание до сих пор отсутствует. Попытаюсь сделать на этом пути хотя бы небольшой шаг.
Когда говорят (а слышать подобное приходится довольно часто): «Зверев — гений», все во мне протестует — не то, не то… Зверев не гений, он просто уникальный, удивительный художник, кровь от крови и плоть от плоти русского народа. Для меня Анатолий Тимофеевич чем-то сродни Ломоносову. Поразителен тот факт, что сын посудомойки, уборщицы невероятным образом превратился в признанного во всем мире художника; родившись в простой семье, однажды вдруг ощутил властную потребность в творчестве, а далее, «поцелованный Богом», блистательно реализовал ее — вне всяческих школ и канонов.
Впрочем, относились (и относятся) к нему по-разному. Взять хотя бы определение живописца, историка искусства М. К. Кантора: «Пошлый и мелодраматичный дурачок». Да, давал Зверев поводы и для подобных суждений. Но глубинной сущности художника эти суждения нисколько не затрагивают — как и восторженные вздохи по поводу его «гениальности».
Родился он в Москве в доме № 22 по Русаковской улице. Его отец, инвалид Гражданской войны Тимофей Иванович Зверев, по семейной легенде, служил у К. Е. Ворошилова писарем, попал в плен к белым, после освобождения долго лечился в московском госпитале. Мать — Пелагея Никифоровна (в девичестве Житина), из тамбовских крестьян; продав дом в деревне, приехала в Москве к мужу и устроилась в госпиталь выхаживать раненых. Тимофей Иванович, вылечившись, работал на Сокольническом вагоноремонтно-строительном заводе, Пелагея Никифоровна — на фабрике «Буревестник». Позже сестра художника Зинаида Тимофеевна Костырева писала: девять девочек и один мальчик. В живых осталось нас трое» — Тоня, Толик и Зина.
В 1938 году Анатолий пошел учиться в школу № 370. Любимыми его предметами стали немецкий язык и рисование. Уроки рисования вел художник-гравер и уникальный педагог Н. В. Синицын1, первым отметивший способности мальчика и оказавший на него большое влияние. «В детстве он был довольно покладистый, — вспоминал Николай Васильевич. — Я учил его в пятом, шестом, седьмом классах. Он был тогда тощий, похож на отрока Варфоломея с картины Нестерова: головенка большая, пострижен, как мы тогда говорили, “под кружку”, с большими карими глазами. Красивый мальчик». Далее Синицын отмечал, что Толя уже тогда болезненно реагировал на товарищей, учителей, позволял себе неожиданные выходки. На уроке рисования, например, мог, выполнив задание, положить лист на парту, а сам спрятаться под нее. За талант мальчику подобные выкрутасы прощались. Однажды Николай Васильевич сказал Звереву: «Ты академиком станешь». Другие же учителя не терпели строптивца. К тому же Толя много прогуливал, на педсоветах не раз ставился вопрос о его исключении. Как мог, Синицын защищал своего ученика и помог ему в итоге окончить семилетку.
Писал Зверев нарочито безграмотно — «как слышал», по-хозяйски вольно обращаясь с орфографией и пунктуацией (тем же грешил и его старший собрат по цеху — не менее легендарный В. Я. Ситников). Цитируя ниже образчики зверевского «стиля» в первозданном виде, прошу читателей сильно не удивляться: в данном случае что-либо поправлять, редактировать — только портить.
Из автобиографии А. Т. Зверева (полностью приводится в конце данного очерка): «Во время войны я находился в Москве немного, пока распивали последнюю четвертинку мой отец, Тимофей Иванович, — и мой дядя — Тимофей Никифорович, брат моей мамы: — Пелагеи Никифоровны. В бомбоубежище оне не ходили… — иногда нас-лишь, меня и моего двоюрнаго брата заставляли дворники насильно… Затем после бомбежек началась эвакуация вообще и вчастности; И тогда… я оказался в деревне, Тамбофской области, станции Инжавино, Красивский район, село Березовка, где и родился когда-то, в своих — датах, — мой отец. В деревне я пробыл (или: пробЫл) = 2 или 2 с половиной года, всего-лишь».
В 1943 году Зверевы вернулись из эвакуации, в том же году умер Тимофей Иванович. Увлечения Толика искусством в семье не понимали, частенько его рисунками растапливали печь. О своем воспитании он рассказывал: «Все пили и мне подносили. С четырех лет… Даже не отец, а мать». Кое-как Анатолий окончил школу и по совету Н. В. Синицына поступил в Художественно-ремесленное училище — ХРУ (которое называл «ХРЮ»), где выучился на маляра-альфрейщика (мастера художественной отделки).
На рубеже 1940–1950‑х годов А. Т. Зверев много времени проводит в художественных кружках, действовавших в парках «Сокольники» и «Измайлово». Ему повезло с учителями. О Н. В. Синицыне уже сказано. После училища Зверев попал в изостудию Дома пионеров Сталинского района, руководимую живописцем С. Н. Соколовым2. Там «огромный талант» юноши, «взнузданный и подстегнутый жесткими условиями альфрейной мастерской, начал оттаивать, согреваться и расцветать» (искусствовед А. А. Юферова). Соколов возил студийцев на этюды в Подмосковье и в Московский зоопарк (именно тогда Зверев начал рисовать животных, мечтая, по словам другого студийца — А. С. Латовкина, достигнуть того же совершенства, которого в иллюстрациях к басням И. А. Крылова достиг В. А. Серов). На занятия Анатолий «приносил полбуханки хлеба, воду в алюминиевой кружке и несколько кусочков сахара. Брал клочки бумаги и, примостившись в сторонке, рисовал быстротечно наброски с ребят». Кроме пейзажей, выполнял иллюстрации к «Метели» А. С. Пушкина, «Даме с собачкой» А. П. Чехова, «Мцыри» М. Ю. Лермонтова, «Мертвым душам» Н. В. Гоголя, оформлял изостудию к новогодним праздникам, по легенде, сделал рисунок к поэме Н. А. Некрасова «Мороз, Красный нос», очень понравившийся поэту С. Я. Маршаку. Дух состязательности рано высветился в этом странноватом пареньке. Когда однажды С. Н. Соколов рассказал студийцам, что Рембрандт создал более ста автопортретов, Зверев заявил о своем намерении превзойти в этом отношении великого голландца. В какой-то момент у него начали появляться новые знакомые и пристрастия. Он чем дальше, тем больше становился «не как все». И Сергей Николаевич вынужден был рекомендовать студийцам «по жизни» с ним не общаться…
Еще один учитель Зверева — живописец В. А. Рожков — «бессменный завуч Детской художественной школы № 1 в течение 40 лет с 1937 по 1977 годы». Анатолий приходил к нему в Дом пионеров Сокольнического района на занятия художественного кружка. По воспоминаниям художника А. И. Демко, «в кружке царила атмосфера добра и любви, почти домашняя обстановка. В основном там занимались дети из бедных семей». Среди кружковцев существовал “культ” Анатолия Зверева, значительно превосходившего остальных по возрасту. Владимир Акимович отмечал его необыкновенную одаренность, прощал ему появления без бумаги, карандашей, красок, с ворчанием выдавая любимцу необходимое.
В 1950-х годах в Сокольниках вела театральную студию актриса Н. А. Волк-Леонович. Толя приходил к матери, убиравшей помещение, где занимались студийцы, рисовал в уголке. Надежда Александровна собрала его рисунки и отнесла показать их брату — известному актеру театра и кино, балетмейстеру, педагогу А. А. Румневу. Именно Александр Александрович стал впоследствии «первооткрывателем» Зверева, сумевшим ввести его в круг тогдашней московской художественной богемы. Он же первый начал продавать зверевские картины за приличные деньги. Познакомились они в 1954 году, когда художнику Анатолию Звереву исполнилось 23 года.
Заканчивая разговор о студиях, хотел бы отметить, что учился и работал А. Т. Зверев в очень благоприятном творческом окружении — среди многих других его собратьев по цеху назову таких корифеев, как Я. Н. Манухин, Т. Н. Скородумова, Л. П. Дурасов, Н. Н. Благоволин, Х. А. Аврутис, Л. Л. Тукачев, Н. И. Калита, Д. М. Краснопевцев…
Дальше, говоря о Звереве, не избежать многочисленных мифов и легенд. Вот лишь один пример. Упомянутый выше А. С. Латовкин, тоже студиец С. Н. Соколова, рассказывал, что однажды написал за час тринадцать этюдов, Зверев же, узнавший об этом «рекорде», попросился с Соколовым на пленэр и, поехав, написал двадцать этюдов за час, после чего заявил: «Сергей Николаевич, передайте Шурику, что я его рекорд побил». Другой студиец, В. С. Казарин, передавая тот же эпизод, меняет участников «соревнования», сталкивая Соколова и Зверева. Первый в течение двух часов пишет семь этюдов, второй — двадцать один. «Сергей Николаевич удивился. Не то чтобы позавидовал, но все же…»
Два мало освещенных факта биографии: учеба в Московском государственном художественном училище памяти 1905 года и служба в армии. В 1950 году Зверева призвали, по его выражению, в «Береговую оборону». В одно из писем к А. С. Латовкину он вложил рисунок — автопортрет в форме. А кинорежиссеру Т. Ю. Вульфовичу рассказывал о своей службе невероятные истории — мол, стреляя по мишеням, едва не убил сослуживца, а когда послали мыть катер командующего, открыл кингстоны и утопил судно. Было то или не было — в любом случае Зверева комиссовали. Из училища тоже быстро исключили. По одной из версий, причиной стал вызывающий внешний вид студента: на левой ноге сапог, на правой — валенок. По другой, конфуз с «политграмотой»: не знал в лицо всех членов Политбюро ЦК КПСС. Скорее всего, дело было в банальной неуспеваемости, поскольку посещал Зверев только занятия по литературе, рисунку и живописи, презрительно называя остальные предметы «химией».
В середине 1950‑х годов А. Т. Зверев знакомится с известным коллекционером русского авангарда Г. Д. Костаки3 и через него — со многими художниками-нонконформистами. До встречи с Румневым и Костаки ничто не предвещало того, что Зверев окажется неразрывно связанным с неофициальным искусством — напротив, он приятельствовал с художниками реалистического толка, но, видимо, не находил в реализме возможностей для развития и полной реализации своего таланта. Когда-то маляр-альфрейщик Зверев разрисовывал заборы, разбрызгивая краски веником, и позже сетовал, вспоминая свои ранние опыты с «кляксами»: «Ташизм4, кстати, я изобрел, только никто об этом не знает… еще в ремесленном училище».
«Я был представлен Анатолию Звереву <…> в 1954 году, когда он принес мне массу рисунков и акварелей», — писал Костаки. Слава Зверева начала буквально «пухнуть» после того, как он близко сошелся и подружился с Георгием Дионисовичем. В 1957 году А. Т. Зверев участвовал в Третьей выставке молодых художников Москвы и Московской области, приуроченной к VI Всемирному фестивалю молодежи и студентов, где его наградили золотой медалью Международной мастерской пластических искусств. Председатель жюри — знаменитый мексиканец Давид Альфаро Сикейрос — высоко оценил творчество юного коллеги и, по легенде, подарил ему мастихин. От Костаки пошла еще одна легенда — что Зверева считал «гениальным художником» Пабло Пикассо. Кроме всемерной популяризации своего протеже, Г. Д. Костаки устраивал ему многочисленные заказы у соотечественников и иностранцев, помогал приобретать материалы… Эта дружба продолжалась около десяти лет. Однако в начале 1960‑х годов Георгий Дионисович «почувствовал: что-то неважное происходит. Он (Зверев. — А. Ш.) стал продавать свои картины — кому за три рубля, кому за пять, кому за пол-литра». Близость кончилась. По той же причине, кстати, разошелся со Зверевым и Румнев, плативший за зверевские вещи по 50, 100, 200 рублей, тогда как сам Анатолий Тимофеевич мог уступить любую из них попросту за символический рубль.
Зверев чудил. Он вырос в столичную знаменитость. В 1959 году его работа (авангардистский портрет) увидела свет на страницах популярного американского журнала «Лайф», в 1961-м несколько акварелей приобрел нью-йоркский Музей современного искусства. Зверев начал с успехом выставляться за рубежом. Московская богема загудела, всем вдруг захотелось иметь свой портрет, подписанный «громкой» монограммой «АЗ»…
Слава пришла, а жизнь рушилась. В 1957 году Анатолий Тимофеевич женился на Людмиле Назаровой, у молодых родились дети Вера и Михаил, но брак долго не продержался. Постепенно менялся внешний облик художника, который из красивого высокого остроглазого парня превратился в мужика, напоминая своих предков-крестьян. К тому же после непрерывного рисования в течение пятнадцати лет Зверев начал уставать. Незадолго до смерти он говорил своему другу и коллеге В. Н. Немухину: «Старик, я был художником до 60-х годов, потому что рисовал для себя. После 60-х я стал рисовать для общества» (эти слова ему еще горько аукнутся). Сюда добавилось и пристрастие к алкоголю, из-за чего многие прежние приятели не пожелали больше знать Толю Зверева. Так случилось, например, с Т. Н. Скородумовой, которая после пьяных зверевских выходок навсегда перестала с ним встречаться.
Некоторые из прежних знакомых А. Т. Зверева, так называемых «реалистов», склонны винить в его «метаморфозах» Г. Д. Костаки. Цитировавшаяся выше искусствовед А. А. Юферова, занимавшаяся с «Толиком» в студии С. Н. Соколова, задается вопросом: «А был ли Зверев настоящим авангардистом? Ведь у него не было никакого концептуально-философского теоретического кредо, как, например, у К. Малевича, В. Кандинского или М. Ларионова. И что было бы, если на пути начинающего художника встал не “великий” Г. Костаки, а какой-нибудь другой “простой русский меценат”?» К счастью, «простых» не нашлось, а Костаки сумел сохранить больше тысячи работ Анатолия Зверева, создав неповторимый музей уникального художника.
1960-е годы — все растущий спрос на Зверева и все растущая его усталость. Характеристики-ярлыки «зашкаливают»: «фантастическая природная одаренность», «свободное рисование, генетически вобравшее в себя минимализм китайцев и витальную энергетику французов». Появились новые приятели, в том числе нонконформисты — Д. П. Плавинский, В. Н. Немухин, А. В. Харитонов, В. И. Воробьев, В. Я. Ситников… С ними Зверева связывала неприкаянность и тяга к свободе самовыражения в искусстве. Художники все были разные, отношения тоже складывались по-всякому. Вот, например, Воробьев вспоминает свой визит со Зверевым к Ситникову, который, встретив их у себя, сурово заявил: «Воробьев, с кем вы связались? Это же пьянчуга, и в живописи дристун!» Ревность… Ведь Зверев (тяжкий грех!) никогда не числился в учениках Василия Яковлевича.
А вот Д. П. Плавинский стал Звереву задушевным другом и впоследствии колоритно описал его творческие методы: «Работал стремительно. Вооружившись бритвенным помазком, столовым ножом, гуашью и акварелью, напевая для ритма, перефразируя Евтушенко: “Хотят ли русские войны — спросите вы у сатаны”, он бросался на лист бумаги с пол-литровой банкой, обливал бумагу, пол, стулья грязной водой, швырял в лужу банки гуаши, размазывал тряпкой, а то и ботинками весь этот цветовой кошмар, шлепал по нему помазком, проводил ножом две-три линии, и на глазах возникал душистый букет сирени, или лицо, мелькнувшее за окном. Очень часто процесс создания превосходил результат». Зверев, в свою очередь, любил Плавинского, часто звонил ему, а когда попадал на жену художника Марию Ростиславовну, говорил: «Привет, старуха, это Плавинский номер два»…
