Школа злословия. Карикатура А. Каневского в журнале «Крокодил»
Исторические заметки.
В первой части статьи мы проследили эволюцию коммунальной жизни на протяжении ХХ столетия. Вглядимся теперь в нее подробнее.
Если театр начинается с вешалки, то начало любой квартиры — входная дверь. В 1920-х годах входные двери жилищ простых граждан разнообразием не отличались — либо просто деревянная, либо обитая дерматином. Замки были самые элементарные, и имелось их в магазинах лишь пара-тройка модификаций: к охране своего имущества люди тогда относились, как правило, с редкой беспечностью. И. Ильф и Е. Петров в фельетоне «Равнодушие» по сему поводу писали:
«О кражах даже не думали. В газетах отдел происшествий упразднен, очевидно, за непригодностью уголовной тематики. Возможно, что какое-нибудь статистическое ведомство и выводит раз в год кривую краж, указывающую на рост или падение шнифа и домушничества, но граждане об этом ничего не знают. Не знали об этом и жильцы счастливого дома в семьдесят две квартиры, запертые семьюдесятью двумя массивными американскими замками — производство какой-то провинциальной трудовой артели. Отправляясь в свои предприятия и учреждения, жильцы беззаботно покидали квартиры.
Сперва обокрали квартиру номер восемь. Унесли все, кроме мебели и газового счетчика. Потом обокрали квартиру номер шестьдесят три. Тут захватили и счетчик. Кроме того, варварски поломали любимый фикус. Дом задрожал от страха. Кинулись проверять псевдоамериканские замки, изготовленные трудолюбивой артелью. И выяснилось. Замки открываются не только ключом, но и головной шпилькой, перочинным ножиком, пером “рондо”, обыкновенным пером, зубочисткой, ногтем, спичкой, примусной иголкой, углом членского билета, запонкой от воротничка, пилкой для ногтей, ключом от будильника, яичной скорлупой и многими другими товарами ширпотреба. К вечеру установили, что если дверь просто толкнуть, то она тоже открывается.
<…> А ведь артель знает, что ее продукция отмыкается и пером “рондо”, и простым пером, и вообще любой пластиночкой. И работники прилавка знают. И начальники торгсектора в курсе. И все-таки идет бойкая торговля никому не нужным миражным замком — продуктом полного равнодушия».
Отличительной особенностью входной двери коммунальных квартир являлся «натюрморт» из разнокалиберных звонков и надписей: «Ивановы», «Петровы», «Попандопуло»… К. И. Чуковский недоумевал:
«Был вчера у Тынянова. Странно видеть на двери такого знаменитого писателя табличку:
“Тынянову звонить 1 раз.
Ямпольскому — 2 раза.
NN — 3 раза.
NNN — 4 paзa”.
Он живет в коммунальной квартире! Ход к нему через кухню».
Похожие воспоминания оставила о своей коммунальной квартире художница И. И. Соя-Серко: «У входной двери висели таблички, извещавшие, что Иксу звонить три длинных и два коротких, а Игреку — два длинных и один короткий».
А вот пассаж из романа И. Г. Эренбурга «Рвач»: «Квартира № 32, эта рядовая московская квартира, являлась поэтическим вымыслом жесточайшего человеконенавистника. На входной ее двери красовался длиннейший список фамилий с пометками: “звонить три раза” или “стучать раз, но сильно”, “два долгих звонка, один короткий”. Все двадцать семь обитателей квартиры должны были, прислушиваясь, считать звонки или удары, отличая долгие от коротких».
○ ○ ○
Разобравшись с количеством звонков и стуков, гость коммунальной квартиры попадал в коридор — пространство чаще всего темное и тесное, заставленное не поместившимися в комнатах вещами. Вот, к примеру, как, по воспоминаниям краеведа Я. М. Белицкого, выглядела прихожая в квартире И. И. Шнейдера — секретаря Айседоры Дункан: «Я помню этот коридор узким и темным, с длинным и унылым рядом обшарпанных дверей, за которыми бесконечно и разноголосо шумела московская коммуналка». А в мемуарах писательницы Л. Б. Либединской находим рассказ о ее визите к Марине Цветаевой: «Свернув с бульвара в один из покровских переулков, мы с Алексеем Крученых вошли в полутемный подъезд большого “доходного” дома (Покровский бульвар, 14/5. — Н. Б.) и вот уже поднимаемся на лифте куда-то очень-очень высоко (а может, это мне только кажется?). Звонок в дверь, такая же полутемная прихожая коммунальной квартиры, загроможденная сундуками. Тяжелая дубовая вешалка, где-то под потолком велосипед, неподвижный, а потому беспомощный».
Непременная характеристика коммунального коридора — его обшарпанность, заброшенность. Это неудивительно — он ведь был общим и одновременно «ничьим». Уборка прихожей, в отличие от кухни, ванной, туалета никак не регламентировалась. Коридор служил лишь «тоннелем», соединявшим комнаты с местами общего пользования. Для прохода оставлялась узкая тропинка, все остальное пространство, как уже сказано, занимал самый разнообразный хлам. Естественно, стремления убраться в подобном хаосе ни у кого не возникало. Аналогично дела обстояли и с освещением — желающих брать на себя инициативу по покупке и смене перегоревшей лампочки не находилось порой месяцами — так и жили, пробираясь темным коридором едва ли не ощупью.
Обязательным атрибутом прихожей являлись электрические счетчики — по количеству комнат. Разномастные и разнокалиберные — кому какой достался при покупке, они украшали одну из стен. Издаваемый ими мерный шум никого не смущал; жильцы вспоминали о них только в день снятия показаний.
○ ○ ○
Комната в коммуналке была логическим продолжением коридора — зачастую маленькая и тоже донельзя загроможденная. Семьи разрастались, отгораживались друг от друга, скарб копился, а девать его, учитывая крайнюю захламленность коридора, было некуда. Вот и обрастала комнатушка мебелью и разнообразным добром, принимая зачастую весьма экстравагантный вид. Вернемся в квартиру М. И. Цветаевой, которую описала Н. П. Гордон: «Помню, как я пришла в начале зимы 41‑го года к Марине вечером домой на Покровский бульвар. Большой домина, двор-колодец. Жила она то ли на шестом, то ли на седьмом этаже. Небольшая двух- или трехкомнатная квартира, у Марины Ивановны вместе с Муром (домашнее имя сына М. И. Цветаевой Георгия. — Н. Б.) комнатка метров двенадцать-тринадцать. Я эту комнату помню отлично: одно окно, вдоль окна вплотную простой продолговатый деревянный стол. Рядом с ним впритык кровать Марины, вернее, не кровать, а топчан с матрацем или же два составленные рядом кофра, на них — матрац, а сверху плед. Во всяком случае жесткое и неуютное ложе. Я сидела на нем и чувствовала, как жестко. Комната неприбранная, масса набросанных вещей: через всю комнату и над столом — веревки с висящими на них тряпками из мохнатых полотенец и просто полотенец. На столе в беспорядке еда и посуда — чистая и грязная, книги, карандаши, бумага — как бывает на столах, за которыми и едят и работают. Под потолком — тусклая желтоватая неуютная лампочка без абажура. С другой стороны стола кровать Мура. Один или два стула, чемоданы. Что-то шкафа я не припомню, может быть, был в стене, но помню хорошо, что на стене около топчана Марины — под простыней — платья и пальто; также и на другой стене около кровати Мура».
Еще одно интересное описание типичной московской коммунальной квартиры можно найти в книге москвоведа А. Г. Митрофанова «Повседневная жизнь советской коммуналки»:
«В нашей комнате была голландская печь. Другими сторонами она выходила к Мишке и на кухню. Комнату разделял надвое платяной шкаф. Между ним и дверью, напротив печки, стояла железная полуторная панцирная кровать с никелированными набалдашниками-пирамидками и полированными деревянными панелями на спинках. К ним были прикреплены витиеватые, в стиле модерн никелированные штамповки. <…>
Ближе к окну стоял диван с полочкой, там жило семь фарфоровых слоников. <…>
С другой стороны платяного шкафа находился очень красивый буфет, который, как оказалось, был изначально книжным шкафом у маминой мамы, часть ее приданого. Светлого дерева, в переплет верхних створок вставлены стекла, заклеенные с обратной стороны бумагой с ромбическим рисунком в желто-коричнево-черных тонах. <…>
Рядом стояло “приданое” отца, из общежития — секция шкафа темного дерева (вишни?) с отличным зеркалом. Оно было еще и льстивым — уже школьником я обнаружил, почему я в нем кажусь более красивым, чем в других зеркалах. Оно изображало меня загорелым.
Вплотную к окну стоял письменный стол с двумя ящиками под столешницей. Под столом жил Ленин в виде барельефа на чугунной треугольной призме весом в два утюга. Это тоже подарок сослуживцев отца. Он выполнял функцию просто тяжелой вещи. Не понимаю, почему я не спал на диване — мне стелили раскладушку, которая окончательно занимала все свободное место. Из-за недостатка места и купали меня на кухне в цинковой ванночке. Это было стыдно».
○ ○ ○
В период послереволюционной разрухи в коммунальных комнатушках безраздельно царила печка-буржуйка. И. И. Соя-Серко вспоминала: «Центральное отопление почти нигде не было восстановлено, а потому через комнаты тянулись трубы “буржуек” (небольшие печурки на ножках, которые устанавливали на железном листе). <…> Печки немилосердно дымили, но они были пульсом жизни. На них готовили пищу, ими согревались, над ними сушили белье, так как во дворе его могли украсть, на них кипятили воду, так что от пара отклеивались и висели лохмотьями старые обои».
Главным достоинством буржуйки являлась ее мобильность — качество далеко не лишнее при постоянных переездах и внутриквартирных «передислокациях». Имелся, впрочем, и весомый недостаток: быстро нагреваясь, печка так же легко остывала, а вместе с ней теряла тепло и комната. Приходилось то и дело подбрасывать топливо, стоившее тогда достаточно дорого. Наличествовали и другие изъяны. Поэт В. Ф. Ходасевич так описывал свой визит к одному из приятелей: «Центральное отопление не действовало, и Волынский топил буржуйку, немилосердно коптившую на весь мифологический мир. В отсутствие хозяина комната простывала. Я застал Волынского лежащим на постели в шубе, меховой шапке и огромных калошах».
Несмотря на то, что буржуйка оказалась для многих настоящим спасением, отзывались о ней в основном негативно. «Комната уже заставлена и завалена фантастическим конгломератом из вещей, но упрямец отправляется вверх по чердачной лестнице отыскивать печку-“буржуйку”: ржавая нелепица, тыча железным хоботом обо что ни попало, занимает последний свободный косоугольник на полу» (Кржижановский С. Д. Рассказ «Книжная закладка». 1927). «Пусто было в гостиной. Не было ни филодендронов, ни фикусов, не было амариллисов и не было часов между окнами. Часы давно обменяли на муку, и на старом облезлом постаменте их стояла безобразная закопченная печка “буржуйка”» (Краснов П. Н. Роман «Ненависть». 1934).
От необходимости осваивать нелегкую науку правильной эксплуатации буржуйки были избавлены редкие счастливчики, в чьих домах действовало печное отопление. Но и тут не обходилось без серьезных проблем. Журналист Л. И. Штерн свидетельствовал:
«Печь эта была очень “прожорливая”: только забросив два ведра угля (около 30 килограммов), можно было разогреть ее так, чтобы в комнатах два-три дня поддерживалась сносная температура (19–20 градусов). Уголь хранился в подвале, где у каждого был маленький сарайчик.
Растопка печи была длительной и нелегкой процедурой (я думаю, что в былые времена этим занимался истопник). Сначала надо было очистить топку от шлака, который остался от предыдущего раза, и вынести его во двор, а на обратном пути принести из подвала топливо — немного дров и ведро угля (второе ведро можно было поднять позже, когда печь разгорится). В топку закладывали уголь, поверх дрова и с самого верха тонкие щепочки и бумагу. Топливо поджигалось и при хорошей тяге (зависело от погоды) часа через два-три в комнатах начинало теплеть. При плохой тяге процесс растягивался, а иногда комната наполнялась дымом. После того как весь уголь прогорит, а печь раскалится, дымоход перекрывали задвижкой, дверцы топки и поддувала плотно закрывали при помощи специального винта, чтобы тепло, как говорили, не выдуло. В то же время нельзя было закрыть печь слишком рано, так как была опасность отравиться угарным газом».
Со стартом газификации столицы для отопления стали использовать автоматические газоводяные котлы АГВ — весьма дорогостоящие аппараты, купить и установить которые мог далеко не каждый. Так или иначе, старая добрая «буржуйка» не сдавала своих позиций до середины ХХ века, когда в домах начало появляться центральное отопление.
○ ○ ○
Население коммунальной квартиры на первых порах представляло собой типичный послереволюционный «социальный винегрет». Зачастую судьба сводила здесь людей, по происхождению, образованию, роду занятий, амбициям совершенно чуждых друг другу, но вынужденных при этом вести совместный быт, подавляя вспышки недовольства, а то и агрессии.
Актриса Т. К. Окуневская так описывала своих соседей по коммунальной квартире:
«Один холостяк, интеллигентный человек, какой-то служащий, немолодой, солидный… Рядом с интеллигентом живет рабочий с тремя детьми. Как только этот интеллигент приходит домой, этот рабочий, всегда пьяный, выпускает своих троих детей под его дверь, и начинается светопреставление: этот рабочий хочет выселить интеллигента и занять его комнату.
Есть партийный работник, который кем-то был в революцию, теперь больной, пожилой, злой, на пенсии, жена из деревни. В квартире он высший класс и верховный судья.
Есть еврейская семья, муж и жена. Она очень красивая, тихая, безропотная, у нее никого на свете нет. Он — маленький урод на кривых ногах, с крохотными глазками, с огромным носом, лысый, рот с кривыми зубами. Его ненавидят за то, что он издевается над женой, устраивает ей сцены ревности, запирает ее в комнате неделями, бьет, все это слышно и видно, после скандала она выходит в синяках, он даже на кухне при всех начинает ее щипать».
О. Э. Мандельштам, снимавший зимой 1923/24 года комнату на Якиманке, вспоминал:
«Хозяин моей временной квартиры — молодой белокурый юрисконсульт — врывался по вечерам к себе домой, схватывал с вешалки резиновое пальто и ночью улетал на “юнкерсе” то в Харьков, то в Ростов.
Его нераспечатанная корреспонденция валялась по неделям на неумытых подоконниках и столах. Постель этого постоянно отсутствующего человека была покрыта украинским ковричком и подколота булавками. Вернувшись, он лишь потряхивал белокурой головой и ничего не рассказывал о полете…
Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитающиеся им дни по стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово “повидло”.
Внутри их комнаты были убраны, как кустарные магазины, различными символами родства, долголетия и домашней верности. Преобладали белые слоны большой и малой величины, художественно исполненные собаки и раковины. Им не был чужд культ умерших, а также некоторое уважение к отсутствующим. Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в фотографической молельне».
Писатель С. Д. Довлатов, также сполна вкусивший прелестей коммунального быта, пусть и более позднего периода, запечатлел их в сборнике рассказов «Наши»:
«Жили мы в отвратительной коммуналке. Длинный пасмурный коридор метафизически заканчивался уборной. Обои возле телефона были испещрены рисунками — удручающая хроника коммунального подсознания.
Мать-одиночка Зоя Свистунова изображала полевые цветы.
Жизнелюбивый инженер Гордон Борисович Овсянников старательно ретушировал дамские ягодицы.
Неумный полковник Тихомиров рисовал военные эмблемы.
Техник Харин — бутылки с рюмками.
Эстрадная певица Журавлева воспроизводила скрипичный ключ, напоминавший ухо.
Я рисовал пистолеты и сабли…
Наша квартира вряд ли была типичной. Населяла ее главным образом интеллигенция. Драк не было. В суп друг другу не плевали. (Хотя ручаться трудно.)
Это не означает, что здесь царили вечный мир и благоденствие. Тайная война не утихала. Кастрюля, полная взаимного раздражения, стояла на медленном огне и тихо булькала…
Мать работала корректором в три смены. Иногда ложилась поздно, иногда рано. Иногда спала днем.
По коридору бегали дети. Грохотал военными сапогами Тихомиров. Таскал свой велосипед неудачник Харин. Репетировала Журавлева…
Она совсем не высыпалась. Целыми днями мучительно боролась за тишину.
Однажды не выдержала. Повесила отчаянный лозунг на своих дверях: “Здесь отдыхает полутруп. Соблюдайте тишину!”
И вдруг наступила тишина. Это было неожиданно и странно. Тихомиров бродил по коридору в носках. Хватал всех за руки и шипел:
— Тихо! У Довлатовой ночует политрук!
Полковник радовался, что мама обрела наконец личное счастье. Да еще с идейно выдержанным товарищем. Кроме того, политрук внушал опасения. Мог оказаться старше Тихомирова по воинскому званию…
Тишина продолжалась неделю. Затем обман был раскрыт».
Коммуналки середины ХХ века уже не отличались непримиримостью соседей. Люди свыклись с всеобщим коллективизмом, научились совместному быту, находя теперь в нем и немало достоинств. Самым известным примером подобной трансформации было прославленное Булатом Окуджавой «арбатское братство». В книге писателя Н. Сафиева «Повести арбатского жильца» читаем: «Здесь, в двух шагах от Арбата и вечно гудящего Садового кольца, каким-то чудом сохранялся прочный, неторопливый, я бы сказал, даже патриархальный уклад жизни. Здесь, в тихих переулках Собачьей площадки, исстари жил артистический люд, и их куртуазные поклоны, громкие поставленные голоса никого не смущали. Артист уважал дворника, дворник артиста, и для соседа он был просто соседом. Многие здесь по-прежнему топили печи, вместе получали дрова на Большой Молчановке; знали, кто чем занимается, у кого какие заботы, знали, что здесь, на Собачьей площадке, в очень давние времена держали собак для царской псовой охоты, а рядом в Кречетниковском переулке жили кречетники; переулки и улицы продолжали называть по старинке, как, например, нашу Композиторскую улицу Дурновским переулком. И дома называли по своим приметам. Старые по старым: “Голландский”, Оперную студию — “Студией Шацкого” или Музфонд — “Домом купца Мазурина”, нашу двадцать пятую поликлинику — Снегиревкой… Новые дома по-новому: “Морфлотовский дом”, “Вавиловский дом”…»
Однако не только интеллигенция умела жить дружно и находить определенную прелесть в коммунальном бытии. Показательны в этом плане воспоминания поэта К. Я. Ваншенкина:
«Я учился с Толей Клочковым в геологоразведочном институте, жил далеко за городом — мест в общежитии не было — и совсем начал выбиваться из сил, когда они пригласили меня жить к себе.
Время было радостное, только-только отменили карточки, но все равно было еще трудно, а они брали с меня не всю стипендию — даже оставалось на курево.
Клочковы жили в старом рабочем районе, за Павелецким вокзалом, в трехэтажном кирпичном доме. По ночам поблизости слышались звуки бодрствующей железной дороги: прокатывающийся гром сдвигаемых составов, короткие сигналы маневровых паровозов.
В квартире было десять или одиннадцать семей. Когда-то здесь жил фабричный управляющий, а после революции сюда вселили рабочих. Они переженились, повыходили замуж, пошли дети, народу сильно прибавилось, стало совсем тесно, но все привычно и по возможности дружно жили в этой квартире с двумя уборными и огромной кухней на три газовых плиты. Здесь вырос и Толя Клочков.
У них было две комнаты. В совсем крохотной, метров пяти-шести, жили бабушка и ее младший сын, Толин дядя — Коля. Он был только на год старше меня и еще служил в армии, в погранвойсках, откуда позже тогда отпускали. Бабушка была тихая, неприметная, но всегда ощущалось ее живейшее участие в общей жизни. И еще она была по натуре очень добрая — подбрасывала Толе карманных деньжат, а мне часто говорила: “Ешь, сынок, в аппетит, пока пупок отлетит!..”»
Булат Окуджава вспоминал: «Крепок был дух соседства. Все знали друг о друге, друг друга, и, если нужда была, допустим, посидеть с ребенком, — это всегда можно было решить, постучав в стену соседу».
Понятное дело, что расселение для таких дружных жильцов не являлось ни долгожданным, ни желанным. Сотрудник одного из столичных ЖЭКов В. В. Юринский писал:
«Я видел этот снос старых домов, плачущих московских старушек, выселяемых на окраину, в Бибирево, против их воли, просивших райисполком и Моссовет дать им квартиры в пределах района. Если не на Бульварном кольце, то хотя бы в пределах Садового…
Экскаваторы ломали стены домов чугунными гирями на тросах, солдаты стройбатальона грузили скарб последних сорока семей. Вокруг сносимых домов, оцепленных веревочными ограждениями до середины проезжей части улицы Горького, толпились люди. Художники делали поспешные зарисовки в блокнотах, щелкали фотоаппаратами наши и зарубежные корреспонденты. Выселяемые жильцы, некоторые известные художники, архитекторы, слали письма генсеку Брежневу. Свободные западные радиоголоса передавали обращения писателей-эмигрантов, возмущенных варварским отношением к историческому прошлому Москвы».
Как бы там ни было, и «арбатское братство», и простой рабочий люд в итоге разъехались по собственным хрущевкам. Сначала созванивались и даже встречались, обсуждая за обедом или ужином чудеса индивидуального быта и воспоминания о коллективистском прошлом. Но рандеву эти со временем становились все реже, появились другие соседи — уже по дому, и другие заботы. Например, как найти свой дом среди десятков подобных ему. Особенно нелегко приходилось детям. Описание весьма характерной ситуации находим в «Денискиных рассказах» В. Ю. Драгунского:
«А я остался один в этих одинаковых переулках без названий, среди одинаковых домов без номеров и совершенно не представлял себе, куда идти, но решил не унывать и стал подниматься по лестнице на четвертый этаж первого же попавшегося дома. Ведь этих домов и всего-то восемнадцать, так что если я даже все подряд их обойду, то через часок-другой наверняка буду дома, это уж точно.
Во всех наших подъездах на каждой двери слева привинчен звонок с красной кнопочкой. Вот я влез на четвертый этаж и нажал кнопку. Дверь открылась, оттуда высунулся длинный кривой нос и крикнул в дверную щель:
— Макулатуры нет! Сколько раз повторять!
Я сказал “извините” и сошел вниз. Ошибся, что поделаешь. Тогда я пошел в следующий подъезд.
Не успел я тихонько дотронуться до звонка, как из-за двери раздался такой хриплый и страшный лай, что я не стал дожидаться, пока меня съест какой-нибудь волкодав, а просто моментально скатился вниз.
В следующем подъезде, на четвертом этаже, дверь открыла высокая девушка и, когда увидела меня, весело захлопала в ладоши и закричала:
— Володя! Папа! Марья Семеновна! Саша! Все сюда! Шестой!
Из комнат высыпала куча народу, они все смотрели на меня, и хохотали, и прихлопывали в ладоши, и подпевали:
— Шес-той! Ой-ой! Шестой! Шестой!..
Я глядел на них во все глаза. Сумасшедшие, что ли? Я даже стал обижаться на них: тут есть хочется, и ноги промочил, и к чужим вместо дома попал, а они смеются…»
Впрочем, все для Дениски закончилось благополучно.
○ ○ ○
Вернемся, однако, к коммунальному быту.
После жилых комнат самым главным помещением коммунальной квартиры являлась, конечно же, кухня, где кипели не только приготавливаемые борщи и супы, но и нешуточные страсти. У И. И. Соя-Серко находим следующее описание: «Кухня была общей, и на холодной плите стояли примусы, керосинки ”герц” — высокие, синие, с закопченным слюдяным окошечком посредине. Потом появилась новинка — керогаз, который тоже здорово коптил и издавал противный запах. Если соседи уживались, то над каждым столиком (по числу жильцов в квартире) на полках стояла и висела хозяйственная утварь, если же соседи были “ненадежные”, все уносилось в комнату, вплоть до спичек и соли. На полу в кухне тайком кололи дровишки для “буржуек”, кому не хотелось спускаться вниз во двор, а потому кафель был повсюду выщерблен».
В стихотворении Н. А. Заболоцкого «На лестницах» (1928) речь идет о страстях бродячего кота:
Сквозь дверь он чувствует квартиру,
Где труд дневной едва лишь начат.
Там от плиты и до сортира
Лишь бабьи туловища скачут.
Там примус выстроен, как дыба,
На нем, от ужаса треща,
Чахоточная воет рыба
В зеленых масляных прыщах.
Там трупы вымытых животных
Лежат на противнях холодных
И чугуны, купели слез,
Венчают зла апофеоз…
