Скородумова Т.Н. Черкизово строится. Линогравюра. 1960-е годы
Зарисовки по памяти.
Написав однажды о гравере, коллекционере, педагоге Николае Васильевиче Синицыне (1912–2000)1, потом я уже не мог не думать о его учениках. Многие ребята из синицынской студии состоялись как высококлассные художники. Сегодня хотелось бы вспомнить тех, кого знал лично.
* * *
Художник-график и акварелист Таисия Николаевна Скородумова, которой в этом году исполнилось 93 года, родилась в деревне Стрелецкая слобода Шаховского района Московской области. В 1932 году семья перебралась в Москву, в район Черкизово. Отец, из раскулаченных, работал сторожем, мать вела хозяйство. Жили небогато. В 1935 году девочка пошла в школу, где черчение и рисование преподавал Н. В. Синицын2. С особо одаренными детьми он занимался дополнительно на дому. В их числе оказалась Тася. Николай Васильевич учил ее искусству гравюры, развивал художественный вкус, вводил в мир Прекрасного. Именно с синицынской студии начался яркий творческий путь Таисии Скородумовой.
В 1939 году она поступила в Московскую среднюю художественную школу. Вместе с преподавателями и однокашниками во время Великой Отечественной войны эвакуировалась в Башкирию (село Воскресенское). Обучение продолжалось под руководством видных мастеров: А. О. Барща, В. В. Почиталова, Д. К. Мочальского, Г. Г. Ряжского, П. Д. Покоржевского, Н. Х. Максимова.
И в школе, и потом в институте Тася отличалась прилежанием, трудолюбием, покладистостью. Но не покорностью, если дело касалось святого — искусства! Позже Таисия Николаевна вспоминала: «На III-м курсе института я попала к преподавателю Кузнецову. И все, что он старался мне привить, вызывало протест. Сама натура бунтовала. А сказать я ничего не могла. Только и повторяла про себя: “Я уйду, доучусь у него и уйду!” Так и случилось. Лишь только я защитила дипломную работу — собрала все, что сделала у Кузнецова, часть раздарила, часть порвала».
Окончив Суриковский институт (1953), Т. Н. Скородумова вновь начала посещать студию Н. В. Синицына, вновь взялась за штихель и уже в 1954 году нарезала серию цветных гравюр, за которую через год была принята в Союз художников СССР.
Как-то я спросил Таисию Николаевну: «Были художники, сильно на Вас повлиявшие?» Она задумалась, наконец медленно произнесла: «Конечно, это Анна Петровна Остроумова-Лебедева…» Пауза. Потом назвала Модильяни, кого-то еще. И завершила: «А вообще-то таких художников нет». Любой человек, знакомый с ее творчеством, согласится: ответ точный и исчерпывающий.
Глядя на работы Т. Н. Скородумовой, трудно поверить, что это гравюры, — настолько свободно и вдохновенно трудился резец. Какие скородумовские вещи ни рассматривай: северный цикл, цветы, натюрморты, виды Москвы, пейзажи, — все они доходят до сердца, рождают отклик. В них — поистине «моцартовская» легкость. За ними — поистине каторжный многолетний труд.
Вплоть до конца 1980-х годов резец Таисии Николаевны вгрызался в линолеум. Затем она взяла в руки кисть. Продолжает экспериментировать. Ее имя сегодня «не на слуху»? А разве данное обстоятельство имеет хоть какое-то отношение к Искусству?..
* * *
Живописец, график Николай Николаевич Благоволин (1941–2003) жил в поселке аэропорта Шереметьево возле самого летного поля. К «небесным» звукам привык, но не выносил, если кто-то даже из самых близких людей нарушал его творческое уединение — «усадебный затвор». Жил он с женой — тоже художницей Ириной Ивановной Большаковой (1936–2011), дочерью Екатериной и внучкой Василисой. Мне запомнилось, как Василиса однажды сказала: «Бабушка — замечательный художник, а дедушка — гений. Таких теперь нет».
В школе, где учился Николай, судьба свела его с Н. И. Синицыным. Бумага, линолеум, штихели, валики… Судьба мальчика была решена. После школы Николай учился в Московском педагогическом институте на художественно-графическом факультете, быстро прогрессировал, в 1968 году его приняли в Союз художников.
До середины 1880-х годов Благоволин и Большакова много путешествовали по стране. Жили в домах творчества, рисовали, резали. Выбирались и за рубеж — во Вьетнам, в Германию… Николай Николаевич — внешне «благополучный» советский художник, но при первом же взгляде на его гравюры становилось ясно: автор выбивается из общего ряда, стоит особняком. Однако к нонконформистам он себя не относил. Вообще никуда не рвался, не любил магистральных дорог, не алкал почестей и званий. Уединенно, самозабвенно, изнурительно работал — сам себе собеседник и судья. Доски, краски, печатный станок — запретный потаенный мир. Цену своему дарованию и, соответственно, своему времени художник знал: высока, не каждому по карману.
Дом, где Благоволин жил и творил в окружении самых близких людей, стал оплотом и воплощенной мечтой — не случайно он «воспет» в десятках благоволинских гравюр. Николай Николаевич сам и спроектировал этот деревянный особняк с двухъярусными окнами и четырьмя печами, с любовью обустроил: наполнил резной мебелью, туесками, самоварами, колоколами и колокольчиками, иконами, ковриками и половичками, картинами. В московскую квартиру супруги без большой нужды не наведывались — «барствовали» на своих дачных «сотках», с годами все больше напоминая гоголевских старосветских помещиков. Под стать убранству дома одевались в духе русской старины: на хозяине — расшитая рубаха, душегрейка, порты, на хозяйке — цветастый сарафан и шаль. Впечатление они производили сказочное, особенно Николай Николаевич — с густой бородой и уже «сквозящей» шевелюрой, собранной в косичку. Любили они прогуляться по окрестностям в сопровождении своих пуделей, старший из которых, Артемон, увековечен Н. Н. Благоволиным на нескольких гравюрах.
В 1990-х годах жить стало тяжело. Другая страна. Возраст, болезни. Но художнику еще только предстояло спеть свою лебединую песню, сделать лучшие свои листы. Курил сигарету за сигаретой, твердой рукой резал километры линолеума…
Не могу сказать, что его наследие огромно. Кроме папки с несколькими намалевками, сыроватой живописью и набросками, остались только гравюры. Н. Н. Благоволин — гравер милостью Божией. Во всех его листах — от ранних до последних — драма, надрыв. Этот нервический динамизм с неистовой медитативностью — первое впечатление от благоволинских работ. Одиночество, неудовлетворенность, врубелевское безумие. Да-да, я бы назвал его Врубелем гравюры. Краски — яркие, контрастные, мятежные. Композиции — прихотливые, притом без намека на изыск. Страсть, темп, ритм, напряженная мысль. Все это способно увлечь неравнодушного зрителя и сегодня.
* * *
Пять лет назад умер живописец и график Лев Петрович Дурасов (1932–2016). В памяти большинства далеких от искусства людей он останется оформителем детских книг, хотя вряд ли эти люди знают имя художника, чьи картинки они разглядывали в детстве, читая В. В. Маяковского, Ф. И. Тютчева, Ю. К. Олешу, Ч. Диккенса, Ю. И. Коваля, И. И. Акимушкина… В изматывающем, регламентированном издательским графиком режиме резания гравюр-иллюстраций Лев Петрович умудрялся выкраивать время и на работу «для себя» (эти большого формата офорты, сложенные в папки, сегодня хранятся у сына художника).
Помню его, склоненного над столом, что-то немного в нос глухо комментирующего, с неизменной сигаретой в зубах, пепел от которой он стряхивал в банку-пепельницу, а когда не успевал — ронял на пол или на рубаху. Какое-то время мне казалось, что я недурно рисую — уже почти художник. Показал свои опыты Дурасову. Тот поглядел:
— Вам нужно избавляться от «проволоки».
— Какой проволоки?
— Линией нужно овладеть, — и Лев Петрович показал на листе «живую» линию, а не «проволоку». Мне все стало понятно…
Народный художник России Николай Александрович Устинов, услышав от меня горестную весть, только и нашелся, что с болью промычать: «Лева, Лева, ммммм…»
«Лист заполняется легко и быстро, — писал о манере Л. П. Дурасова работать непревзойденный рисовальщик О. В. Васильев. — Я всегда удивлялся той поразительной легкости, с которой под его рукой оживала бумага». Другой, не менее виртуозный мастер, Э. В. Булатов, отмечал: «У Дурасова, при всем его врожденном артистизме формы, изначален интерес к реальности нашего человеческого существования, причем именно сегодняшней, сиюминутной реальности».
Да, к «сиюминутному» он тяготел. Ждал весны, чтобы написать цветущий сад. Живя в деревне, с каким-то юношеским упоением «фиксировал» на картонах купы цветущего чертополоха.
Л. П. Дурасов работал постоянно — даже когда отдыхал: все разговоры, не исключая застольных, сводил к тому, над чем в данный момент «корпел». Наши последние встречи были посвящены преимущественно просмотру и обсуждению его иллюстраций к «наполеоновской» теме, которых он создал несколько сотен.
Завершу этот очерк автоцитатой (из статьи 2007 года): «Когда мы с ним познакомились, он мне показался очень молодым (и сейчас от этого чувства я не избавился): такая легкость и порывистость в движениях ему присуща. <…>
— Здравствуйте, Алексей Владимирович, — глухо, немного в нос произнес он. Мы пожали друг другу руки. У него здоровенные, крепкие, грубые руки, обожженные кислотой, красками, натруженные резцами, — руки гравера, работающего много десятков лет.
Мы довольно быстро перестали чувствовать неловкость. Пошли разговоры, разговоры, разговоры. Дурасовская непринужденность, обходительность и обаяние очаровали меня. Всем, кому посчастливилось с ним общаться, разделят со мной это мнение. <…>
Выросший среди послевоенной шпаны в Сокольниках, он довольно рано начал заниматься рисованием, нащупал свою тропинку в жизни. И интуиция его не обманула. Сегодня, на восьмом десятке лет, Лев Дурасов, как мальчишка, ежедневно продолжает работать на износ. Случались тяжелые моменты, когда не было заказов, когда не было средств к существованию, но и тогда художник продолжал кропотливо трудиться. За веру и труд ниспослана ему была награда — востребованность».
* * *
В этой семье все были художниками: отец — Л. Л. Тукачев, мать — Р. С. Боим, дочь — М. Л. Тукачева. Последние двое заслуживают отдельной большой работы. Мой же нынешний рассказ — о замечательном графике и живописце Леониде Лаврентьевиче Тукачеве (1928–1998).
Какой это был гравер! Стоял в одном ряду с корифеями — И. В. Голицыным, Г. Ф. Захаровым, Я. Н. Манухиным, А. В. Бородиным. Но что-то его манило в живопись. И он ушел — без сожаления. Забросил штихель, взялся за кисть — навсегда. Первый наставник, Н. В. Синицын, очень по сему поводу переживал…
Родился Л. Л. Тукачев в Уфе в старообрядческой крестьянской семье и позже говорил: «У нас с сестрой детства не было, мы молились…». По рассказам родни, дед Тукачева, беспоповец, в одиночку срыл холм, преграждавший путь к молельному дому. Крестьянское упорство и «двужильность» передались Лёне: его творческая одержимость порой не знала границ. Как хлебопашец на ниве, так трудился он у мольберта.
Художник вспоминал, что в семье имелся мотоцикл — диво для провинциального городка, а в доме на полках стояли сельскохозяйственные каталоги, выписанные из Англии.
После революции отец с тремя детьми бежал от репрессий в Среднюю Азию. Помыкавшись несколько лет, переехал в Москву. Купил полдома в Черкизове. Сын пошел в школу, где преподавал Н. В. Синицын. По словам художника Х. А. Аврутиса, Николай Васильевич «быстро вычислил <…> группу ребят, способных к рисованию. Мой первый друг Леня Тукачев, Володя Баскаков, Тася Скородумова, еще кто-то…». Четыре года Леня занимался в домашней студии Синицына. После войны поступил в Московский архитектурный институт, но вскоре его отчислили как родственника репрессированного (в лагерях находился брат Ефим). Учился в Тартусском художественном институте (1950–1955). По совету все того же Н. В. Синицына занимался графикой, став известным художником-гравером. Затем, как мы помним, обратился к живописи. Часто и успешно выставлялся, ездил по стране. В 1990-х годах, подобно многим людям искусства, оказался на обочине жизни. А в конце десятилетия тяжело заболела дочь Марина — художница, успевшая необыкновенно ярко заявить о себе. От этой трагедии Леонид Лаврентьевич так и не смог оправиться…
