Элеонора Гурвич, Осип Мандельштам, Надежда Мандельштам. Около 1932 года
К 130-летию со дня рождения поэта.
В конце августа 1929 года Мандельштамы вновь поселяются в Москве. На этот раз они снимают комнату у «ИТРовского работника» на Малой Бронной (д. 18/13). Мандельштам поступает на работу в газету «Московский комсомолец», где ведет «Литературную страницу» и консультирует начинающих литераторов. В январе 1930 года он переходит в связи с прекращением издания «Московского комсомольца» (власть сделала ставку на «Комсомольскую правду») в газету «Вечерняя Москва» и журнал «Пятидневка».
Атмосфера в стране становится все тревожней: левая оппозиция разгромлена, подавляется правая, постепенно, но неуклонно формируется культ вождя; в деревне — принудительная коллективизация; в газетах все больше сообщений о вредителях и вражеских агентах; пространство свободы в литературе неотвратимо суживается.
Зимой 1929–1930 годов Мандельштам пишет «Четвертую прозу» — произведение, где с исключительной остротой выражено его неприятие «разрешенной» литературы и атмосферы «животного страха», которая становится все более удушливой: «Животный страх стучит на машинках, животный страх ведет китайскую правку на листах клозетной бумаги, строчит доносы, бьет по лежачим, требует казни для пленников. <…> Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю… <…> Чем была матушка филология и чем стала! Была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся крев, стала — всетерпимость…» («пся крев», «собачья кровь» — польское ругательство .)
В апреле 1930 года Мандельштамы уезжают на Кавказ, живут в Абхазии, Грузии, Армении. Летом 1930-го в Ереване состоялось знакомство поэта с биологом Б. С. Кузиным, дружба с которым будет продолжена в Москве. На Кавказе заканчивается длившаяся всю вторую половину 1920-х годов поэтическая немота Мандельштама — он начинает снова писать стихи (примерно пять лет Мандельштам не писал стихов, кроме детских; вообще же стихи никогда не были надежным источником дохода — Мандельштам зарабатывал на жизнь многочисленными переводами). Вернувшись в Москву в декабре 1930 года, Мандельштам привез с собой написанный на юге цикл стихотворений «Армения». Осип и Надежда едут в Ленинград с намерением обосноваться там. Однако этим планам не суждено было сбыться, и в феврале 1931-го они возвращаются в Москву. Осип Эмильевич останавливается у брата Александра в Старосадском переулке (дом № 10), Надежда Яковлевна — у своего брата Е. Я. Хазина на Страстном бульваре (дом № 6). В Старосадском переулке поэт прожил до (примерно) середины июня 1931; это один из самых активных и плодотворных периодов творческой биографии Мандельштама. Шло разбирательство в связи с обвинением в мнимом плагиате при обработке старых переводов для нового издания «Тиля Уленшпигеля». Работы не было, денег мало. В этот период, когда безработный и безденежный поэт часами бродил по улицам, были написаны московские стихи, как бы вобравшие «городскую пыль и испарения обильно политых тротуаров» (так определил свое впечатление в дневнике актер и чтец В. Н. Яхонтов, которому Осип Эмильевич читал эти стихи в июле 1931 года)12. «Мы были подвижными и много гуляли, — пишет Н. Мандельштам. — Все, что мы видели, попадало в стихи: китайская прачечная13, куда мы отдавали белье, развал, где мы листали книги, еще не покупая из-за отсутствия денег и жилья, уличный фотограф, щелкнувший меня, Мандельштама и жену Шуры, турецкий барабан и струя из бочки для поливки улиц»14. Фотография, упомянутая Надеждой Яковлевной, сохранилась. Вероятно, ей Осип Эмильевич «посвятил» шуточные стихи:
Шапка, купленная в ГУМе
Десять лет тому назад, —
Под тобою, как игумен,
Я гляжу, стариковат.
(Около 1932)
Ночью в комнате брата стихи записывались. Пестрая жизнь Москвы наполняет эти стихи, печаль которых неизбывна и все же светла:
То усмехнусь, то робко приосанюсь
И с белорукой тростью выхожу:
Я слушаю сонаты в переулках,
У всех ларьков облизываю губы,
Листаю книги в глыбких подворотнях,
И не живу, и все-таки живу.
Я к воробьям пойду и к репортерам,
Я к уличным фотографам пойду,
И в пять минут — лопаткой из ведерка —
Я получу свое изображенье
Под конусом лиловой шах-горы.
А иногда пущусь на побегушки
В распаренные душные подвалы,
Где чистые и честные китайцы
Хватают палочками шарики из теста,
Играют в узкие нарезанные карты
И водку пьют, как ласточки с Янцзы.
…………………….
И до чего хочу я разыграться —
Разговориться — выговорить правду —
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, —
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, —
Сказать ему, — нам по пути с тобой.
(«Еще далеко мне до патриарха…», 1931)
Напомним, что фотографы тогда любили снимать на фоне «кавказских» задников, «шах-горы», Казбека или Эльбруса. А «белорукая трость» — это трость с белым набалдашником, с которой поэт стал ходить, по словам Э. Г. Герштейн, потому что у него «начались головокружения и одышка на улице»15.
В стихи попадают живописные подробности московской жизни: цыгане с ученым медведем на бульваре, постельные принадлежности, которые везут куда-то…
Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет —
Самой природы вечный меньшевик…
(«Полночь в Москве.
Роскошно буддийское лето…», 1931)
Проводишь взглядом барабан турецкий,
Когда обратно он на красных дрогах
Несется вскачь с гражданских похорон,
Иль встретишь воз с поклажей из подушек
И скажешь: гуси-лебеди, домой!
(«Отрывки уничтоженных стихов», 1931)
Шумели жители квартиры, бегали дети в коридоре. За стеной играл на рояле сосед «брата Шуры» Александр Герцевич Беккерман. Мандельштам подарил ему бессмертие в одном из своих стихотворений:
Жил Александр Герцович,
Еврейский музыкант, —
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Затверженную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…
Что, Александр Герцович,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, —
Чего там! Все равно!
Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит —
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…
Все, Александр Герцович,
Заверчено давно,
Брось, Александр Скерцович,
Чего там! Все равно!
(1931)
Две детали в этом стихотворении требуют комментария. «Итальяночка»: речь предположительно об Анджолине Бозио, знаменитой певице, гастролировавшей в 1859 году в Петербурге и умершей там. Мандельштам писал о ней в своей повести «Египетская марка». В данном стихотворении воплощает идею славы в искусстве и противопоставлена образу безвестного, но никак не менее достойного музыканта-соседа. А «воронья шуба» — образ многозначный, но, говоря коротко, несомненно имеющий отношение к обвинениям Мандельштама в плагиате, литературном воровстве. Один из переводчиков, чей труд Мандельштам обрабатывал для нового издания «Тиля», сравнил деятельность поэта с кражей пальто. Ворона, как известно, птица вороватая. Умрешь («Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть» — умирать, так с музыкой) — будут и после смерти упрекать за якобы ворованную «шубу». (Отметим, что суд, состоявшийся по иску к Мандельштаму другого переводчика, снял с поэта обвинение в плагиате.)
Написано в Старосадском переулке много. Мандельштам, к которому вернулись стихи, испытывал творческий подъем и хорошо сознавал, что те, кто списали его со счетов, считали поэтом кончившимся, ошиблись.
Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.
Держу пари, что я еще не умер,
И, как жокей, ручаюсь головой,
Что я еще могу набедокурить
На рысистой дорожке беговой.
Держу в уме, что нынче тридцать первый
Прекрасный год в черемухах цветет,
Что возмужали дождевые черви
И вся Москва на яликах плывет.
Не волноваться. Нетерпенье — роскошь.
Я постепенно скорость разовью —
Холодным шагом выйдем на дорожку.
Я сохранил дистанцию мою.
(1931)
Со Старосадского переулка поэт перебирается в Замоскворечье, на Большую Полянку: Осип и Надежда Мандельштам снимают жилье у знакомого юриста Ц. Г. Рысса (Большая Полянка, 10, квартира 20; дом не сохранился). Активная литературная работа продолжается: с пребыванием на Большой Полянке связано написание стихотворения «Сегодня можно снять декалькомани…» (1931). («Декалькомани» — слово, ушедшее из русского языка; имеется в виду детская переводная картинка.) Вид на город в этом стихотворении включает замоскворецкие объекты:
Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника-Кремля . Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса…
……………………………………………
Река Москва в четырехтрубном дыме,
И перед нами весь раскрытый город —
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
«Четырехтрубный дым»: без сомнения, имеется в виду построенная в 1905–1907 годах так называемая «Трамвайная» электростанция (позднее носила название ГЭС-2).
В стихах и прозе Мандельштама в этот период (начало 1930‑х годов) «московский» мотив является одним из ведущих.
В конце января или начале февраля 1932 года Мандельштамы с помощью Н. И. Бухарина снова получают жилье при Доме Герцена, на этот раз в другом, правом, если стоять лицом к главному зданию ансамбля, флигеле. Очевидно, не без участия Бухарина 23 марта 1932 года Мандельштаму назначается ежемесячная пожизненная пенсия (200 рублей) за «заслуги перед русской литературой».
На бытовой почве у Мандельштама происходит столкновение с соседом по писательскому общежитию при Доме Герцена С. П. Бородиным (его литературный псевдоним в то время — Амир Саргиджан). Ссора, возникшая из-за того, что Саргиджан не отдавал деньги, взятые у Мандельштамов взаймы, переросла в рукоприкладство, во время которого Саргиджан ударил или толкнул и Надежду Яковлевну. 13 сентября в столовой Дома Герцена состоялся товарищеский суд под председательством А. Н. Толстого. Поведение Саргиджана во время ссоры не было осуждено, хотя его обязали вернуть занятые деньги. Мандельштам был крайне раздражен решением суда и возлагал основную ответственность за это решение на А. Н. Толстого (в последней трети апреля 1934 года в Ленинграде Мандельштам даст по этой причине А. Толстому пощечину). По горячим следам Мандельштам пишет в Горком писателей заявление о выходе из этой организации, поскольку суд был «организован Горкомом», а приговор суда Мандельштам квалифицирует как «беспримерное безобразие».
10 ноября 1932 года в Доме Герцена в редакции «Литературной газеты» состоялся в узком кругу творческий вечер Мандельштама. Прочитанные стихи и само чтение произвели сильное впечатление на слушателей. Б. Пастернак, в частности, сказал Осипу Эмильевичу: «Я завидую вашей свободе». Несомненным следствием вечера была появившаяся на следующий день в «Литературной газете» статья А. П. Селивановского «Разговор о поэзии», где автор называет Мандельштама в числе тех литераторов, кому «надо помогать».
В начале 1933 года наметившееся движение к возвращению Мандельштама в литературу (после скандала с «Тилем Уленшпигелем») продолжается: появляется надежда издать при поддержке Бухарина собрание сочинений; 31 января поэт подписывает с Государственным издательством художественной литературы (ГИХЛ) договор на книгу «Избранное». В майском номере ленинградского журнала «Звезда» публикуется проза — «Путешествие в Армению». Но 30 августа в «Правде» появляется статья С. Д. Розенталя «Тени старого Петербурга», в которой Мандельштам причисляется к осколкам «старых классов и литературных школ»; по утверждению Розенталя, автор «Путешествия» «прошел мимо бурно цветущей и радостно строящей социализм Армении». Мандельштаму, предостерегает рецензент, присуща «неуемная злоба человека, не понимающего пролетарской литературы». Проза Мандельштама не имеет большой ценности: она наполнена «рассуждениями, страдающими бедностью мысли». Статья в «Правде» делает издание «Избранного» в ГИХЛе весьма проблематичным.
В апреле 1933 года Мандельштамы уехали в Крым к своей знакомой — вдове писателя Александра Грина Нине Николаевне. Ряд причин, среди которых, без сомнения, были коллективизация, раскулачивание, нарушение привычного порядка крестьянской жизни и повышенные нормы хлебозаготовок, привели к массовому голоду в деревне, в первую очередь на Украине; в Крыму было множество бежавших туда от голода людей. «Тени страшные Украйны и Кубани» будут упомянуты в стихотворении «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…», над которым Мандельштам работал после возвращения в Москву (хотя начато оно было, видимо, еще в Крыму).
В 1930 году на слова писателя М. Д. Вольпина о страданиях, которые выпали на долю коллективизируемого крестьянства, Мандельштам ответил: «Ну, знаете, Вы не замечаете бронзового профиля Истории!»16. В 1933-м в Крыму поэт увидел голодающих крестьян воочию, и от вида этих людей словами о «бронзовом профиле Истории» отделаться было нельзя.
Мандельштам вернулся в Москву в очень подавленном настроении. В Крыму он мог в полной мере осознать последствия «великого перелома» в деревне и по возвращении сказал об увиденном на юге:
Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,
Как был при Врангеле — такой же виноватый.
Комочки на земле. На рубищах заплаты.
Все тот же кисленький, кусающийся дым.
Все так же хороша рассеянная даль.
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят как пришлые, и вызывает жалость
Пасхальной глупостью украшенный миндаль.
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.
(1933)…
