Отец Иосиф Фудель и ученицы гимназии С. Н. Фишер. 1910-е годы
О протоиерее Иосифе Фуделе (1864/65–1918).
Писатель Борис Константинович Зайцев метко назвал дореволюционный Арбат улицей св. Николая. Один из Никольских храмов, именовавшийся в народе Никола в Плотниках (не сохранился), стоял в начале Плотникова переулка. В 1907 году сюда был прислан новый настоятель, перед этим возведенный в сан протоиерея, — Иосиф Иванович Фудель. Предыдущее многолетнее место его служения — Бутырская тюрьма, а в первые годы после рукоположения — собор в Белостоке, тоже, кстати, Никольский. Через несколько лет маленький плотниковский приход (формально в нем значилось всего 30 домов) сделался одним из самых известных в Москве, а протоиерей Иосиф оказался в кругу людей, без которых не был бы возможен Поместный собор 1917–1918 годов. Смерть от испанки 2 (15) октября 1918 года пресекла его земной путь. Не случись этого, мы, без сомнения, видели бы сегодня отца Иосифа в сонме новомучеников и исповедников российских. Перебирая имена священников и архиереев, с которыми он дружил, общался, рассуждал о насущных вопросах церковной жизни, то и дело обнаруживаешь: «новомученик», «исповедник».
Вот лишь два эпизода, наглядно подтверждающих это. В ноябре 1916 года исполнилось 25 лет со дня кончины старшего друга отца Иосифа — писателя и мыслителя Константина Николаевича Леонтьева (в монашестве Климента) (1831–1891). После заседания, организованного И. И. Фуделем, литию служили епископы Димитрий (Добросердов), Арсений (Жадановский) и Серафим (Остроумов). Все трое были расстреляны в 1937 году. В октябре 1918-го уже на панихидах по протоиерею Иосифу и на его отпевании мы не видим ни одного священника или епископа, не пострадавшего в годы репрессий. Такая же участь ожидала и сына протоиерея — Сергея Иосифовича Фуделя, во второй половине ХХ столетия ставшего одним из самых известных авторов русского «самиздата» и по-своему продолжившего миссионерство родителя. Воспоминания С. И. Фуделя долгое время являлись едва ли не единственным источником сведений о его отце. В них прекрасно передан образ батюшки, его любовь к людям, аскетизм, затаенная грусть и предчувствие приближающейся катастрофы, но факты изложены крайне скудно, а порой и неточно.
Десять лет назад, работая над книгой о К. Н. Леонтьеве, а также над отдельным изданием переписки философа с протоиереем Иосифом Фуделем и статей последнего об авторе «Византизма и славянства»1, я тоже допустила ошибку, доверившись словам одного из студенческих друзей Фуделя о том, что тот родился в Коломне. Лишь перед самым выходом обеих книг стали доступны материалы семейного архива Фуделей в Доме русского зарубежья, но и этого оказалось недостаточно. Позднейшие архивные разыскания Н. В. Винюковой, подготовившей в МГУ кандидатскую диссертацию об отце Иосифе, установили и точное место его рождения, и ряд других ранее неизвестных фактов2. Однако по-прежнему самым подробным рассказом о «годах учения» и «странствий» священника остаются его воспоминания3.
* * *
Происхождение будущего московского протоиерея нетипично для эпохи, когда ряды белого духовенства крайне редко пополнялись людьми не из духовного сословия. Его отец — наполовину немец (сын немца-лютеранина и русской), православный лишь по метрике, далекий от всяких духовных вопросов и исканий делопроизводитель одного из уланских полков. Мать — полька и ревностная католичка, которая сначала будет противиться решению сына стать священником, но впоследствии под его влиянием перейдет в православие. Он появился на свет в Гродно 25 декабря 1864 года, в день Рождества Христова, и естественным стало решение назвать мальчика Иосифом — в честь праведного Иосифа Обручника, чья память празднуется в ближайшее к Рождеству воскресенье.
В детстве и юности Иосифа ничто не свидетельствовало о том, что он «предобручен» невесте Христовой — Церкви. Судя по его воспоминаниям, воспитание в серьезном смысле слова со стороны родителей отсутствовало, а так называемая среда толкала на совсем другие пути. «С пятнадцатилетнего возраста я воспитывался вне родительского дома, среди тяжелой обстановки провинциального закрытого заведения. По своему характеру я не подходил к общему складу товарищеской кружковой жизни и за это терпел множество неприятностей и преследований; это заставило меня замкнуться в себе; мальчик я был в высшей степени впечатлительный, нервный, сознание мое проснулось и стало работать в высшей степени рано; когда товарищи мои думали только о том, как бы покурить незаметно от начальства, я уже умел критически относиться ко всему и писал длиннейшую статью о женском вопросе. <…> Каждое мое ощущение выливалось на бумагу, и выливалось очень страстно. Образов свежих, ясных никогда никаких в моей душе не было. Были одни только внутренние ощущения и болезненные идеи. В это-то время я зачитывался Генрихом Гейне, Гоголем и Некрасовым. <…> Положительных поэтов я не знал вовсе»4.
В шестом классе Рязанской гимназии на него оказал большое влияние учитель русской словесности Н. А. Вербицкий-Антиохов (1843–1909), «сам печатавший свои охотничьи рассказы»5 и славившийся революционными настроениями: в 1861 году он был выслан из Петербурга за участие в студенческих волнениях, а потом воспитал «многих молодых людей, привлекавшихся к дознанию о противоправительств[енной] пропаганде», и «руководил тайными сходками»6. Иосиф «постепенно втягивался7 в омут нигилистического отрицания» и «писал самые горячие социалистические измышления»8. Логичным оказался и первый выбор факультета — естествознание, однако через год он перешел на юридический. Около 1884 года с ним совершается «переворот, определивший <…> дальнейший путь»9.
В своем «нигилизме» Иосиф как истинный представитель «германского духа»10 был весьма последовательным. Обличая позднее духовные изъяны современной молодежи, он обличал самого себя. «Верхоглядство порождает <…> крайнюю предвзятость мнений. <…> И нигде, кажется, так не господствуют эти предвзятые мнения, раз пущенные в ход, сотни раз повторяемые, донельзя испошленные, как у нас, в нашем “либеральном” на фразы и слова обществе. И Боже упаси, чтобы когда-нибудь проверить раз пущенное в ход мнение!.. <…> “Помилуйте, изучать взгляды наших противников?.. <…> Обскуранты, невежды, гнилая капуста, постное масло”… Так мыслили и говорили мы недавно, так мыслит и говорит и теперь еще отсталая масса. Мы не могли и вообразить даже, что та правда, которой, казалось, мы обладали, могла быть и неправдой, не могли вообразить, что люди, отрицающие эту “нашу правду”, могут привести хоть что-нибудь в доказательство своего отрицания. Немудрено, что мы сознательно затыкали себе уши при возможности услышать эти доказательства и, раз составив себе предвзятое мнение, уже и не интересовались проверить его. <…> Впрочем, я выражаюсь неверно: не мнения у нас составлялись по тем вопросам, которые шли вразрез с нашими увлечениями и поклонениями, а одни только представления чего-либо реального; ибо для образования суждения необходима наличность ясного понятия о предмете, между тем как этого-то у нас не хватало; например, с возникновением идеи славянофильства сейчас же возникало в юной голове ощущение или представление гнилой капусты, редьки с квасом, постного масла — и только, и более ничего. Я не шучу. И юная голова мыслила не понятиями, а навеянными ощущениями, и довольствовалась этим, не имея никакого желания перейти от такого детского мышления к более зрелому. <…> (Я говорю — мы, не отделяя себя от массы, ибо сам пережил тот же период поклонения западным кумирам и презрения к “гнилой капусте”)»11.
В истории переворота, пережитого Фуделем, большую роль сыграла встреча «с одним простым человеком (не ученым, но истинно Православным), который и помог» будущему священнику «твердо стать на почве церковной»12. Из его письма к Леонтьеву от 18 августа 1888 года выясняется, что речь идет о невесте (а ко времени написания письма — жене) Е. С. Емельяновой13: «Она — тот самый человек, который три года тому назад оказал на меня самое отрезвляющее действие, вразумил меня и толкнул на ту дорогу, по которой иду и теперь. <…> Жена моя не образованна особенно, проста, непритязательна, глубоко религиозна. <…> Вообще в нашей семье она представляет более консервативный элемент, а я более либеральный: из столкновения мнений получается истина»14.
В 1885 году Иосиф зачитывается «Русью» И. С. Аксакова и ежедневно заглядывает в окна его квартиры на Волхонке. В сентябре, «крадучись, точно вор», приходит к заветному дому, чтобы оставить в почтовом ящике пакет, в коем лежали «два публицистических опыта» и письмо15. 8 сентября Аксаков ответил — очень любезно, признавая дарование юноши, но советуя ему не спешить «пускаться в публицистику». Фудель был приглашен на беседу в редакционную контору «Руси», однако состоялась встреча не в редакции, а в доме Ивана Сергеевича. Она оказалась единственной: 27 января 1886 года Аксаков скончался. А Фудель, вопреки его совету, все же «пустился» в газетную работу, став ближайшим сотрудником экономиста, писателя, издателя С. Ф. Шарапова, начавшего выпускать газету «Русское дело», которую объявил преемницей аксаковской «Руси».
Первая книга (брошюра) И. И. Фуделя, подписанная криптонимом N. N., — «Письма о современной молодежи и направлениях общественной мысли»16 — вобрала в себя заветные идеи, выраженные им еще в статьях 1886 — начала 1887 года («Аксаков и молодежь», «Письма из университета» и другие), помещенных в «Русском деле». Излюбленной его темой было «настроение современного студенчества»17. «“Интеллигента” надо сперва выучить верить в Бога, а потом уже доказать ему, что вера (истинная) предполагает необходимое подчинение Церкви. <…> Брошюрка моя предназначается для таких (даже неверующих ни во что) интеллигентов. <…> Цель моя была возвратить молодежь с ее ложной дороги и возбудить во всех колеблющихся сотоварищах сомнение в истинности старой дороги»18.
В конце жизни протоиерей Иосиф вспоминал: «В первой половине книжки я дал ряд очерков положения и настроений современной молодежи, нисколько не скрывая всех ее дурных сторон наряду с хорошими; вторая же половина была посвящена указанию путей развития и работы молодежи. Здесь я подвергал жестокому осуждению раболепствующую перед Западом обществ[енную] мысль, восхвалял славянофильство, раскритиковал модное тогда с легкой руки Гл. Успенского народничество и призывал молодежь к “православному народничеству” (т. е. служению народу на единой с ним почве религиозных верований, на единстве идеалов)»19.
«В книжке слишком многое было не по вкусу тогдашней молодежи и ее руководителям», тем не менее, вопреки опасениям автора, она «имела громадный успех»: «Недели через две после ее выхода начались в университете студенческие беспорядки <…> книжка с заманчивым заглавием вышла вовремя, и ее раскупили почти всю в 3 месяца»20.
В начале «Писем…» характеризовались основные пороки учащейся молодежи: полуобразованность, «крайнее верхушество» и вытекающая из него предвзятость мнений, прямолинейность, абстрактность мышления, стадность, нетерпимость. Но здесь же говорилось и о положительных чертах: восприимчивости, отзывчивости (возможно, это слово было навеяно внимательно прочитанной речью Достоевского о Пушкине), а главное — об искренности и любви «к внутренней правде».
Далее Фудель рассуждал о трех группах молодежи, включая в первую группу приверженцев народничества и последователей славянофильства, во вторую — «либералов умеренного оттенка», в третью — людей без всяких идеалов, кроме удовлетворения собственного эгоизма. В одной из центральных глав («Признаки времени») доказывалось, что все ведущие представители современной русской мысли (Фудель намеренно избегал здесь использования цитат из работ славянофилов и философов консервативного направления, выбирая имена, более популярные и авторитетные в среде университетской молодежи21) приходят к выводу о кризисе рационализма и западной культуры. Современная мысль, таким образом, переживает «спасительный поворот от Запада к Востоку». «В этом заключается глубокий смысл кризиса, через который проходит современное русское общество»22.
В книге неоднократно вспоминался и цитировался Достоевский. Совершенно в его духе Фудель утверждал, что, прежде чем служить народу, нужно достичь с ним единства в духовной жизни, то есть быть православным, затем — глубоко постичь народную историю (словесность, археологию, язык и так далее)23. «Пока народники останутся тем, что они теперь есть, до тех пор душа народная будет для них потемками. Народники отрицают за Православием его истинное значение для русского народа, они не верят, что Православие есть дух народа, творческая сила его, жизнь его. <…> Единство мировоззрения — вот условие, без которого немыслимо существование истинно народнического знамени. А теперь пока лже-народники ходят вокруг да около. Теперь они ищут душу народную <…> и, конечно, находят не там, где следует»24.
Достоевский рассматривается Фуделем в одном ряду с И. В. Киреевским, К. С. Аксаковым и А. С. Хомяковым. Современные последователи славянофилов, по Фуделю, — «православные народники» (подлинные народники, в отличие от называющих себя этим именем, а на деле, с точки зрения автора, являющихся самозванцами, лже-народниками). В главе, которая так и названа — «Православные народники», Фудель предлагает целую программу действий: «обновить характер нашего мышления» и «нашего образования», а главное — «обновить начало нашей жизни», «обновить наши потребности и стремления». Обновление «начала жизни» он понимает как освобождение от гордости и самолюбия, представляющих собой «языческое начало личности»25. «Надо вступить на тот путь самоопределения, которым шел Достоевский, который отрекся от этого языческого начала, и тогда только нам будет возможно уразуметь общинное мировоззрение народа»26. Совершенно в стилистике Пушкинской речи Фудель возглашает: «Прежде омойся, очистись от всякой скверны, грязный человек, и тогда только иди к чистым и здоровым, дабы не заразить их»27.
Фудель не призывал к опрощению, проявляющемуся в форме отказа от лучшего, что есть в светской культуре. В деревню должны прийти просвещенные, но родные для народа люди. А пока их нет, «победоносное шествие по деревням» совершает «трактирная цивилизация» (ненавидимая и Достоевским) «со всей ее подлостью и мерзостью»), а та часть крестьянства, которая ищет другого пути, готова бежать «хоть за каким-нибудь указателем, явится ли он в виде немецкого пастора или отставного солдата, умеющего толковать Библию, — это все равно, лишь бы был толкователь жизни, т. е. указатель пути»28. «Просвещенный православный человек» должен принести народу прежде всего именно новое «толкование жизни» — вот мысль Фуделя. Цель истинного, то есть православного народничества — это «пастырство, или развитие сознательной деятельности в каждом члене общины — развитие религиозного сознания в каждой личности в отдельности»29, которого настолько недостает русскому народу, что он, по цитируемому в «Письмах…» выражению Хомякова, может идти в рай «только деревнями, т. е. сельскими общинами, но не порознь каждый!»30
Очевидно, что после этой книги оставался лишь один шаг до пастырства в прямом смысле слова, и в данном отношении промыслительной оказалась встреча — сначала эпистолярная, а потом и личная — с К. Н. Леонтьевым, недавно переехавшим из Москвы в Оптину пустынь (с 1874 года он был духовным сыном Амвросия Оптинского, и благословение на принятие священного сана Фудель получит именно от этого чтимого всей Россией старца). Переписка с Леонтьевым установилась после того, как Константин Николаевич прочел присланные ему одним из его учеников и одновременно сокурсником и другом Фуделя Николаем Умановым «Письма…», а уже в августе 1888-го философ принимал в Оптиной автора с женой. 30 октября «оптинский отшельник» сообщал Уманову: «Фудель действительно на бумаге гораздо выше, чем в беседе; но и в беседе умен. <…> Но у него то особенно хорошо, что дух русский, а кровь немецкая, солидная. Пишет он смело, твердо, хорошо. Либерализма остается в нем уже мало, а только та хорошая гуманность, с которой расставаться избави нас Боже!»31 Самого же Фуделя Леонтьев ободрял: «Вы молодец! И если много у нас будет таких юношей, как Вы, то у России есть будущность»32.
Несмотря на большую разницу в возрасте, Фуделя и Леонтьева связывали «единая мысль и единое стремление, одним словом, духовное родство»33. По словам С. И. Фуделя, его отец «многим был обязан Леонтьеву, любил его», но «никогда не был “леонтьевцем”»34. Думается, впрочем, что Сергей Иосифович, убежденный антилеонтьевец, мог приписать отцу часть собственных мыслей. В пользу нашего предположения говорят не только проникновенные страницы воспоминаний о Леонтьеве, написанных протоиереем Иосифом почти перед смертью, но и фрагменты его статей разных лет. «Политическое мировоззрение» Фуделя сформировалось в духе посвященных ему леонтьевских писем о национальной политике (1888). Последователем Леонтьева Фудель оставался и в других вопросах: в его статьях мы увидим и призывы к церковной дисциплине35, и невозможное для славянофила признание полезности такой меры, как введение института земских начальников36, и многое другое, что Леонтьев, безусловно, одобрил бы37. Однако и от своей первой любви — к славянофилам и Достоевскому — Фудель не отрекся. От аксаковского славянофильства у него — понимание огромного значения церковной общины и умение устраивать ее жизнь (протоиерей Иосиф известен как пастырь-благотворитель), с Достоевским роднит глубоко личная любовь ко Христу38.
После окончания университета Иосиф Иванович поступил на службу — сначала кандидатом на судебные должности при прокуроре Московской судебной палаты, затем — делопроизводителем губернского правления, но его светская карьера длилась лишь до июня 1889 года: он уже решил, что должен стать священником, намечалось и место будущего служения — Леснинский женский монастырь, располагавшийся тогда в местечке Лесна Седлецкой губернии (ныне обитель находится во Франции). Эту мысль не одобрил старец Амвросий, считавший, что молодой священник не может быть духовником монахинь. Он благословил Фуделя обратиться к своему, московскому, митрополиту. Однако дело не увенчалось успехом: митрополит Иоанникий (Руднев), видимо, заподозрил в немецкой фамилии соискателя еврейскую и в резкой форме отказал. Положение было бы безнадежным, если б не помощь Леонтьева, который снабдил молодого друга рекомендательными письмами к влиятельным лицам, способным помочь Фуделю получить сан, избежав церковно-бюрократических препон: к обер-прокурору Святейшего синода К. П. Победоносцеву и сенатору Т. И. Филиппову, а также посоветовал познакомиться с архиепископом Виленским и Литовским Алексием (Лавровым-Платоновым), бывшим московским викарием. Именно этот архиерей и принял Фуделя «под свой омофор» — летом 1889 года рукоположил его во диакона, затем очень скоро — во иерея и дал место в Белостоке…
