Мне, врачу-психиатру, уже доводилось писать об этом — по необходимости кратко — на страницах «Московского журнала» (2000. № 4). Недавно на VII Гоголевских чтениях я делал на ту же тему обширный доклад. Данная статья представляет собой его развернутое резюме.
Даже православный психопатолог Д. Е. Мелехов приписывал Гоголю «ложную мистику», повторяя расхожие слухи о его духовнике отце Матфее Константиновском, что не соответствует фактам. Психическое здоровье Гоголя отрицали многие специалисты по душевным болезням. Оспаривать их стали также профессионалы. Первым заметил ошибки коллег врач В. В. Каченовский. Что ж, и апостол Павел казался языческому судье Фесту «безумцем». Если бы не царь Агриппа, диагностировали бы Савлу «паранойю», «манию», «шизофрению» и лили бы ему на голову холодную воду; в «Палате № 6» Чехова «больной» проповедовал бы о Христе, говорившим с ним по пути в Дамаск; сегодня к нему применили бы электрошок, инсулиновую кому, фармакологическую смирительную рубашку…
Верно увидеть душу Гоголя можно лишь глазами самого Гоголя. Психопатологические «раскопки» в подобном случае неэтичны. Врач должен лечить современников, а не проецировать некие фантомы на души людей, давно усопших. Патологоанатом может вскрыть в морге тело и прояснить картину болезни, но нельзя посмертно препарировать душу, фигурально выражаясь, скальпелем сциентизма. Нужно соблюдать предел врачебной компетенции в постановке диагноза, избегая фрейдовщины и демедицинизации психиатрии. Без лечения диагноз теряет смысл. Кого же лечим мы спустя более полутора веков после отпевания? Творцы патографических портретов Гоголя забыли, что, кроме анализа, необходим и синтез, кроме индукции — дедукция. По Аристотелю: целое предшествует своим частям. Нужно сердцем видеть целое — не осколки разбитой вазы. Не «поверять алгеброй гармонию» чужой души, разъяв ее как труп.
Согласно Эразму Роттердамскому, все нарушения в психике случаются «от мстительных фурий» и «от блаженной Глупости». Указанные «помешательства» — различной этиологии. Если душа одержима святой простотой — она гениальна, если одержима духами злобы поднебесной — ищите психиатра.
Мне уже приходилось описывать феномен юродивых Христа ради и его отличие от психопатии. Свидетельства современников о Гоголе приводят к убеждению, что он сознательно продолжал традицию Христа ради юродивых, дабы «царю с улыбкой правду говорить». В опровержение отстаиваемой рядом коллег концепции гоголевского «психоза» я расположил по дням факты и события жизни писателя в январе-феврале 1852 года, вплоть до предсмертных его слов, сказанных в агонии, а также собрал цитаты из писем Гоголя, воспоминания о нем родных, друзей и близких. Здесь я не имею возможности все это воспроизвести, поэтому, отсылая читателей к своему докладу, приведу лишь вывод: масса собранного мной материала решительно противоречит психопатологическим оценкам личности Гоголя.
Швейцарский психиатр Э. Блейлер (1857-1939) писал: «Где граница между здоровой глупостью и болезненным слабоумием? <…> Где граница между горой и долиной? <…> В сущности, интересует всех не вопрос: здоров или болен данный человек, а хотят знать, принимать ли его всерьез, нужно ли его поместить в дом умалишенных, правоспособен и вменяем ли он, и т. д. <…> Определение душевной болезни для практических потребностей совершается по признакам социальным, а не медицинским». Да: только в крайних точках легко различается географический рельеф (гора или долина), и так же — в психопатологии (здоров или болен). Но есть еще одно: болезнь личности — это деградация, скатывание вниз, а здоровье — восхождение, приближение к Богу.
«Не мое дело решить, в какой степени я поэт, — писал Гоголь В. А. Жуковскому
накануне паломничества на Святую Землю в январе 1848 года, — знаю только то, что прежде чем понимать значенье и цель искусства, я уже чувствовал чутьем всей души моей, что оно должно быть свято. И едва ли не со времени <…> первого свиданья нашего оно стало главным и первым в моей жизни, а все прочее вторым. Мне казалось, что уже не должен я связываться никакими другими узами на земле, ни жизнью семейной, ни должностной жизнью гражданина и что словесное поприще есть тоже служба. <…> Мы <…> почувствовали оба святыню искусства. <…> Мой смех вначале был добродушен; <…> и меня <…> изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня целиком сословия и классы общества, что я наконец задумался. «Если сила смеха так велика, что ее боятся, стало быть, ее не следует тратить по-пустому». Я решился собрать все дурное, какое только я знал, и за одним разом над ним посмеяться — вот происхождение «Ревизора»! <…> Представление «Ревизора» произвело на меня тягостное впечатление. Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли. <…> [Я обратился] к наблюденью внутреннему над человеком и над душой человеческой. О, как глубже перед тобой раскрывается это познание, когда начнешь дело с собственной своей души! На этом-то пути поневоле встретишься ближе с тем, который один из всех, доселе бывших на земле, показал в себе полное познанье души человеческой, божественность. <…> С тех пор способность творить стала пробуждаться; живые образы начинают выходить ясно из мглы. <…> И, может быть, будущий уездный учитель словесности прочтет ученикам своим страницу будущей моей прозы непосредственно вослед за твоей, примолвивши: «Оба писатели правильно писали, хотя и не похожи друг на друга». <…> Как изобразить людей, если не узнать прежде, что такое душа человеческая? <…> «Искусство есть примиренье с жизнью». <…> Искусство есть водворенье в душу стройности и порядка, а не смущенья и расстройства. Искусство <…> — это живые люди, созданные и взятые из того же тела, из которого и мы».
Думаю, психопатологи — заложники собственных добросовестных заблуждений. Вспоминает О. Н. Смирнова — дочь А. О. Смирновой-Россет: «Гоголь, которого я встречала беспрестанно в Риме, в Ницце, в Бадене, был для меня свой человек и считался у нас обычным явлением. Я помню, что мы с сестрою, с которой были приблизительно одних лет и вместе учились, находили Жуковского приятным, веселым и ласковым. Гоголь также нам казался веселым, так как часто шутил с нами. Вообще в то время он еще не был так нездоров, хотя уже в Риме к нему привязалась malaria. После этого лета, проведенного им в Германии, при возвращении в Рим с ним сделались особенно сильные припадки римской лихорадки и тот ужасный припадок в Неаполе, когда он чуть не умер и от которого только спас его врач, отправивший его едва живого морем в Геную. <…> Но с 1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. С тех пор он подвергался трехдневным лихорадкам всякий раз, как попадал в местность, где они царят. Он схватил такую лихорадку в Одессе, возвращаясь из Палестины (в 1848 г.). Припадок этой болезни, осложненный гастритом, и свел его в могилу. Вначале он мало заботился о своей болезни, полагая, что это просто обыкновенный припадок трехдневной лихорадки, и ограничивался лишь строгой диетой. В то время (зима 1851-1852 гг.) в Москве свирепствовал злокачественный гастрит.
От него умерла в том же году одна из наших двоюродных сестер. Доктора и тут, как и у Гоголя, не поняли болезни, они ничего не знали о малярии, между тем как она, как возвратная лихорадка, может с двух припадков унести человека. Я останавливаюсь на этом, потому что так много говорилось про болезнь Гоголя и о ней распространялись самые нелепые слухи. Дошли до того, что уверяли, будто бы он из мистицизма уморил себя голодом! Странное понятие о религиозности. Все это должно быть еще раз пересмотрено в литературе, на основании документов и показаний знакомых и друзей Гоголя, к которым принадлежала моя мать и моя семья».
Гоголь не все подряд жег ночью 12 февраля 1852 года. Он выборочно в печь тетради бросал, и явно не удавшийся второй том «Мертвых душ» уничтожил, а рукопись о Литургии сохранил! Нет, господин Белинский и вторящие ему психопатологи — с дипломами и без: кому «спешить лечиться» — судить не вам!
Пара слов о предсмертной болезни Гоголя: «Лечение, которому его подвергли — мощные слабительные и кровопускания, — ускорило смертельный исход: организм <…> был и без того подорван малярией и недоеданием. Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным (несмотря на тревогу более умных, но менее деятельных коллег), пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, раненного в живот, как ребенка, страдающего запорами. В ту пору еще верховодили посредственные немецкие и французские лекари, а замечательная школа великих русских медиков только зачиналась. Ученые мужи, толпящиеся вокруг «мнимого больного» со своей кухонной латынью и гигантскими клистирами, перестают смешить, когда Мольер вдруг выхаркивает предсмертную кровь на сцене. С ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок, — они свисали у него с носа и попадали в рот. Снимите, уберите! — стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику тучного Овера».
Об адекватном поведении, ясном разуме Гоголя перед смертью со всей очевидностью свидетельствует рукопись фельдшера А. В. Зайцева. Ошибки заочных суждений Д. Е. Мелехова о Гоголе доказал В. А. Воропаев.
На мой врачебный взгляд, у Гоголя не было психопатологии. Периодические недуги вызваны чисто телесными (соматическими) причинами. Реакция личности — смирение, терпение, несение своего креста, как и приличествует находящемуся в здравом уме и твердой памяти православному человеку. Зимой 1852 года ни в какую депрессию Гоголь не впадал, посещал храм, два раза исповедовался и причащался, соборовался, беседовал с друзьями, дал осмысленные распоряжения насчет своего имущества, умер в состоянии духовного просветления, а не душевного помрачения, о чем свидетельствует хотя бы вот этот предсмертный его автограф:
«Друзьям моим. Благодарю вас много, друзья мои. Вами украсилась много жизнь моя. Считаю долгом сказать вам теперь напутственное слово. Не смущайтесь никакими событиями, какие ни случаются вокруг вас. Делайте каждый свое дело, молясь в тишине. Общество тогда только поправится, когда всякий частный человек займется собою и будет жить как христианин, служа Богу теми орудиями, какие ему даны, и стараясь иметь доброе влияние на небольшой круг людей, его окружающих. Все придет тогда в порядок, сами собой установятся тогда правильные отношения между людьми, определятся пределы законные всему. И человечество двинется вперед. <…> Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник».
