Более 50 лет моя жизнь связана со Щелковским районом Московской области. Придет срок, и эта связь станет вечной. А пока память то и дело возвращает меня в далекие от Подмосковья места, к давно минувшим событиям, очевидцами которых были мои близкие или я сама…
* * *
В конце XIX века в Тверскую губернию сослали молодого «политически неблагонадежного» питерского рабочего. Оказался он в Волкове — маленькой деревушке на севере губернии (позже она относилась к Березайскому сельсовету Бологовского района). Не знал горожанин сельского труда, но не пропал. Стал известным в округе мастером: со всех окрестных деревень несли ему крестьяне лудить и паять посуду.
Не забыл питерец и тайных дел, за которые его сослали. Осмотрелся, сошелся с «надежными» мужиками и начал знакомить их с запрещенной литературой. Моей матери, жившей в соседней деревне, совсем маленькой девочкой доводилось вечерами стоять у крыльца «на шухере», когда в избе гость из Волкова читал мужикам «опасные» книжки. Как звали ссыльного — не помню, а фамилия была вполне русская и деревенская — Горшков.
В те же годы поселилась в Волкове пришлая молодая женщина с дочкой. Зарабатывала она на жизнь тем, что ходила по деревням и гадала на картах, в черные дни не гнушалась и простым подаянием. Со временем дочка подросла и превратилась в пригожую невесту. Невысокая, но ладная, черноглазая, с хорошеньким вздернутым носиком; предмет особой зависти деревенских сверстниц — толстенная черная коса.
Заглядывались парни на такую ладушку, но замуж бесприданницу никто не брал. Женился на ней ссыльный Горшков, который был значительно старше невесты. Детей у них так и не появилось — то ли Бог не дал, то ли попросту не захотели «плодить нищету». Скорая на прозвища деревня и тут не замедлила — назвала эту супружескую пару Горшок и Горшиха.
С годами у Горшка начали отказывать ноги. Работником он стал совсем никудышним, и Горшиха перед войной взялась за материнское ремесло — карточное гадание.
* * *
Я впервые увидела Горшиху в начале войны, от которой наша мама с четырьмя малолетками спряталась в деревне у своей матери Елизаветы Аникьевны Калининой. Приходила гадалка в престольные праздники и нередко по воскресеньям. Не осталось в ней и следа былой красы: видели мы, дети, страшную старуху, одетую в черное, сутулую, угрюмую, глядящую исподлобья. Одно из самых ярких детских моих впечатлений — сходство тверской нищенки Горшихи со зловещей отравительницей из фильма «Иван Грозный» (артистка С. Г. Бирман).
Визиты гадалки происходили на удивление одинаково — будто игрался один и тот же спектакль. В первой половине дня открывалась дверь, появлялась Горшиха; крестясь на иконы, здоровалась и тихо, неразборчиво и долго желала нам чего-то хорошего. После этого у порога начинался допрос-диалог между ней и бабушкой:
— Здравствуй, Горшиха. Как живешь?
— Плохо, Лизавета.
— А как Горшок (иногда по имени-отчеству)?
— Плохо. Ноги не ходят, целый день сидит на завалинке.
— К Маришке заходила?
— Заходила.
— У Костихи была?
— Была.
— А у Васенькиных?
— Была.
Иногда назывались другие хозяева. Наконец бабушка приглашала: «Проходи, садись». Старуха усаживалась у окна в торец кухонного стола и получала полный праздничный обед. В лучшие времена его меню составляли картофельный суп с вяленой бараниной, пшенная молочная каша-запеканка, немножко «яешни» — яичницы с молоком (слова «омлет» не знали), кусок пирога с черникой или творогом, черничный кисель. Хозяйка подавала кушанья поочередно. Гостья неторопливо все съедала. Во время обеда велся неспешный разговор о Волкове (бабушка была родом оттуда, там жил ее младший брат — веселый и легкомысленный дед Антон, работавший почтальоном), а я украдкой заглядывала в кухню и мучилась вопросом: сколько же обедов может уместиться в одном желудке, ведь до нас Горшиха уже посетила и Маришку, и Костиху, и Васенькиных… Ответ я получила значительно позже, когда никого из действующих лиц этой сцены кормления уже не осталось в живых. Горшиху в деревне не любили, и привечала ее только бабушка, остальные отделывались ломтем хлеба, вареной картофелиной, ржаной ватрушкой, а то и просто напутствием: «Бог подаст». У бабушки же для особого отношения к Горшихе имелись свои причины. Манипуляциям гадалки с картами она внимала с серьезным сосредоточенным лицом, без единой улыбки или шутки. Было о ком гадать: оба ее сына ушли на фронт.
* * *
Старшего, Ивана, за ум, рассудительность и деловитость еще до женитьбы стали звать по имени-отчеству. Он скоро погиб, оставив жену и двоих детей. С утратой Ивана бабушка со временем смирилась, разговоров о нем было мало. Обилие современных публикаций по поводу репрессий 1930-х годов натолкнуло меня на мысль, что это могло быть связано с глубоко затаенной обидой на сына: оберегая семью, дядя Ваня фамилию репрессированного (позже посмертно реабилитированного) отца каким-то образом сменил на фамилию по своему отчеству.
А вот с гибелью «поскребыша» — неженатого Володи — бабушка не смирилась до конца дней (умерла она на 93-м году жизни). Володя так и не стал для многочисленных племянников «дядей», все звали его по имени. У меня осталось в памяти всего два эпизода с участием Володи, один из которых не очень пристойный. Перед войной мама часто приезжала на лето с детьми в деревню. Мне кажется, Володю немного раздражали пай-девочки в коротеньких платьицах, по-городскому «акавшие» и старательно избегавшие грубых слов, связанных с естественными надобностями. Позже, уже в войну, все это вызывало насмешки деревенских ребятишек. Помню, как двоюродная сестра сказала мне: «Ну ты, интеллиго»! Ни в какой местности я больше не встречалась с подобным словообразованием.
Так вот, однажды во время прогулки Володя не без ехидства спел нам частушку, где были такие слова: «Цыгане шумною толпою на… в лапоть и ушли». Обомлевшие, мы старательно затвердили их и, возвратившись домой, хором пропели не менее нашего обомлевшей маме.
Второй эпизод. Кто-то сказал, что Володя стоит на мосту «со своей невестой». Я отправилась туда и издалека увидела рядом с Володей девушку в светлом платье. Много лет спустя мне довелось разглядеть ее вблизи — еще довольно молодую, миловидную, но одинокую женщину, также прошедшую фронт.
О младшем сыне бабушка говорила часто, рассказывала немало забавных случаев из его детства. Однажды, встретив отца с рыбалки, он страшно испугался вылезающих из торбы и разбредающихся по берегу раков и побежал в избу с громким криком: «Ма-а-мка! Тятька маленьких чертенят приволок!» Или это: гостил Володя несколько дней у родственников и потом поделился главным впечатлением: «Какие там воши! Так и прыгают, так и прыгают!» Знакомы были деревенскому мальчишке, окруженному многочисленными сестрами, вши, а вот с блохами встречаться, видимо, не приходилось…
Не сохранилось ни личных вещей Володи, ни его писем. Зато родительская изба долго — до самого последнего своего часа, когда суждено было ей погибнуть в огне пожара, — хранила своеобразное «письмо» к нему. Когда я научилась читать, на входной двери разобрала карандашную надпись: «Володя пришотце к тебе…» В конце стояло еще одно почти совсем стершееся коротенькое слово — имя друга-грамотея, не заставшего Володю дома. Приезжая в деревню на каникулы уже студенткой, я вновь и вновь безуспешно пыталась понять, кто же «пришотце».
Единственные запомнившиеся бабушкины слезы тоже связаны с Володей. По получении страшного известия она заказала его портрет по имеющейся единственной фотокарточке. Портрет принесли, когда бабушки не было дома. Мы, дети, заслышав ее шаги, поставили портрет на лавку. Реакция оказалась неожиданной. Бабушка как-то странно не то охнула, не то вздохнула, грузно рухнула на колени и, уронив на лавку голову, зарыдала — глухо, сдавленно, не голося и не причитая.
Я не знаю, что тогда пришло бабушке на сына – «погиб» или «пропал без вести» (позже в Книгу Памяти занесли: «пропал без вести в декабре 1942 года»). Думы о судьбе Володи не покидали ее никогда, надежды и сомнения терзали долгие годы, разжигаемые слухами о специальных госпиталях, где лежат покалеченные воины — живые обрубки без рук и без ног: некоторые сами не дают о себе знать, понимая, какой обузой станут для семьи, от других отказались родные… Разговоры эти взрослые вели приглушенными голосами, и в заключение всегда следовало бабушкино: «Горшиха говорит — живой он».
Для получения полной версии статьи обратитесь в редакцию.
