В начале 1980-х годов во время скромного чаепития в редакции альманаха «Поэзия» Н. К. Старшинову был задан вопрос: кого он считает самым талантливым из молодых поэтов. Николай Константинович ответил не задумываясь: «Считаю Николая Дмитриева самым талантливым». — «Самым-самым?!» — «Да, самым-самым».
Как мне показалось, Старшинов обрадовался этому вопросу и хотел развить свою мысль более основательно. Однако его заместитель Геннадий Красников мрачно, будто он возглавлял пир во время чумы, воскликнул: «Вот за это пренеприятнейшее, даже убийственное для нас, молодых пиитов, известие и выпьем!» Чашки тут же сдвинулись, и все дружно выпили, закусывая карамельками. Наступила минута не менее мрачного молчания, которую довольно сердитым и одновременно обиженным голосом прервал очень похожий на молодого Петра I поэт: «Вы хоть понимаете, Николай Константинович, что только что заживо похоронили своих ближайших учеников? До этой самой минуты я втайне надеялся, что именно меня вы считаете самым талантливым, самым перспективным поэтом. И не только я, каждый из нас видел себя первостепенной величиной в вашем созвездии. А теперь получается, что все мы лишь свита вашего тезки».
Со всех сторон посыпались язвительные реплики: «Да, Николай Константинович, не педагогично вы поступили…» и так далее. Слушая обвинения в свой адрес, учитель производил впечатление расстроенного и подавленного мальчика для битья.
В старшиновском окружении я был человеком новым и к тому же чувствовал себя весьма скверно из-за срыва очередной попытки всерьез обсудить среди поэтов тему массовой гибели сел и деревень, наблюдаемой нами, гражданскими летчиками (первая профессия автора. — Ред.) в ежедневных полетах. Мне, воспитанному в духе немедленной ответственности, когда любая информация безотлагательно анализировалась всеми, кто имел к ней хоть какое-то отношение, — было о чем задуматься. Память прокручивала споры с экипажем и, в частности, с командиром, который говорил: «Я чувствую себя в полной безопасности только в кабине самолета, потому как на земле никто ни за что не отвечает. А твои поэты — в особенности: сколько их ни читаю — дальше своего носа не видят». Нужно сказать, что в советское время на самолеты регулярно доставлялись журналы «Новый мир», «Октябрь», «Юность», «Молодая гвардия», «Наш современник». Они прочитывались не только пассажирами, но и нами, летчиками, однако никакой мало-мальски вразумительной информации о трагедии деревенского мира в них не имелось. Так что столь категоричное высказывание моего командира было далеко не беспочвенным… Занятый своими мыслями, то есть находясь в состоянии полуотсутствия, я не сразу обнаружил, что принявшие меня в свой круг литераторы «бомбят» своего учителя. Желая вступиться за него, я задал вопрос: «Кто и что мешает несогласным с Николаем Константиновичем превзойти своим творчеством Николая Дмитриева?» Подтвердить правоту Старшинова примерами из стихотворений его любимца я не мог, так как пока не читал их. Но это и не требовалось: взрыв всеобщего хохота оказался лучшим подтверждением. Смеялись все: и Геннадий Красников, и его тезка Касмынин, прошедший ранее пробу на роль Петра I для фильма «Россия молодая»; смеялись Александр Щуплов, Иван Слепнёв… Но задорнее всех, по-мальчишески запрокидывая голову, смеялся сам Старшинов. У него было такое счастливое, со слезами на глазах, лицо, словно он только что, сидя в лодке, поймал самую увесистую рыбину и теперь, содрогаясь, пытался удержать ее в своих объятиях.
Осознав, что стал участником импровизированного спектакля, я вдоволь посмеялся вместе со всеми. В подобных подвохах, как мне пришлось убедиться позже, отзывалась традиция фронтового юмора: солдат Великой Отечественной войны Н. К. Старшинов в той или иной мере заразил им свое ближайшее окружение, породив особый, внешне насмешливый, легковесный, а внутри — все понимающий, все чувствующий тип «старшиновца». Его питомцы, особенно когда собирались вместе, встречали самые мрачные известия весело, избегая уныния. Но, повторяю, понимание этого пришло позднее, а тогда, в атмосфере розыгрыша, в моей голове все же не укладывалось, как могут мои собратья по перу, утверждающие, что поэт существует ради сохранения Родины, столь легко и бесшабашно отвлекаться от смертельно опасных для нее явлений?! К тому же старшиновская оценка Н. Дмитриева как первостепенного поэта в контексте шуточного экспромта тоже выглядела вроде бы шуткой. Видимо, и сам Старшинов это почувствовал, так как после чаепития предложил мне в своем кабинете прочитать тоненькую книжку Дмитриева «Я — от мира сего». Первые же стихи воскресили в памяти эпизод, когда в 1953 году мне, шестилетнему мальцу, мама дала кулечек с конфетами-подушечками, чтобы я их поднес дяде с медалями на груди. Этот дядя был с меня ростом, поскольку сидел на самокатных дощечках посреди сельского базара. Взяв подарок, он обнял меня одною рукой и прослезился. «Почему дядя плачет?» — спросил я у мамы. «Дядя оставил свои ноги на войне, чтобы ты родился», — сказала мама. И таких дядь в пору моего детства было великое множество. А ведь были еще и дети-инвалиды. Мои сверстники то и дело подрывались на боеприпасах, обильно гнездящихся в послевоенной земле… Вот почему мне были особенно созвучны строки Дмитриева:
В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и все же
В какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.
Для получения полной версии статьи обратитесь в редакцию.
