Крым. Весна 42-го

В течение 11 мая 1942 года на Керченском полуострове 
наши войска вели упорные бои с перешедшими в наступление 
немецко-фашистскими войсками… 23 мая 1942 года по 
приказу Советского Главного командования наши войска 
оставили Керченский полуостров.
Из сообщений Совинформбюро

В
истории Великой Отечественной войны есть не только славные,
героические, но и трагические страницы, о которых в дни юбилейных
победных торжеств мы тоже должны помнить. В мае 1942 года мне довелось
быть свидетелем и участником боев под Керчью, где немцы разгромили 21-ю
дивизию Крымского фронта (широко распропагандированная немцами операция,
получившая высокомерно-уничижительное название «Охота на дроф», —
название, скоро обернувшееся против них же, в свою очередь ставших
«дрофами»). В результате серьезных просчетов нашего командования и, в
частности, представителя Ставки Мехлиса наш фронт был прорван, а
переправа на Таманский полуостров оказалась необеспеченной — успели
эвакуировать только раненых и небольшую часть войск… Постараюсь
беспристрастно рассказать виденное и пережитое мною в те роковые дни…

Линия
фронта проходила по самому узкому перешейку Керченского полуострова. На
сравнительно небольшой территории находились три армии — 44-я, 47-я,
51-я, сотни артиллерийских орудий, танков и самолетов. Войскам Крымского
фронта противостояли отборные дивизии вермахта, лучший авиакорпус
Рихтгофена. 
Крым имел большое стратегическое значение и для
Германии, и для нас. Противник создал на его степных просторах авиабазы,
откуда наносились удары по Севастополю и портам Черноморского побережья
Кавказа. Для нашей армии через Крым открывался кратчайший путь на
Украину и далее — к используемым немцами румынским портам и
нефтепромыслам. 
Наш 25-й Гвардейский минометный полк знаменитых
«Катюш» во главе с майором М.М.Родичевым, Героем Советского Союза,
прибыл на крымский фронт в марте 1942 года. Полк поддерживал своим огнем
44-ю армию на феодосийском направлении. 
Батарея, в которой я
командовал боевой установкой, остановилась на территории совхоза
Арма-Эли. Ни деревца, ни кустика, ни строений. Вдали маячило что-то
похожее на разрушенный амбар. Наш орудийный расчет — вчерашние
школьники, тракторист, бухгалтер… На ладонях у всех — мозоли: мы не
расставались с лопатами, постоянно роя аппарели и маскируя установку —
оружие было секретное.
В апреле Крымский фронт начал наступление с
целью прорвать оборону противника и освободить Крым. Завершающим
аккордом артиллерийской подготовки стали залпы наших «Катюш». Трудно
забыть первый залп. Сидишь в кабине рядом с водителем у включенного
пульта управления огнем и ждешь команды. Замирают пушки, командир
батареи взмахивает красным флажком. Делаешь маховичком шестнадцать
оборотов; после каждого с оглушительным воем срывается с направляющей
плоскости реактивный снаряд. Только слышно сплошное: вжиу — вжиу — вжиу.
Снаряды летят, превращаясь в точку и исчезая. Над установкой клубится
темно-коричневый дым от сгоревшего пороха. 
Однако фрицы в своих окопах сидели прочно. Фронт так и не удалось прорвать…
8 мая задолго до рассвета нас подняли по тревоге.
—
Моторы! Моторы! — понеслось от расчета к расчету. В кромешной тьме
батарея втиснулась в поток машин и повозок, двигавшихся в сторону
передовой, где стояла сплошная полоса огневых всплесков. От передовой
накатами шел гул, напоминавший молотьбу на гигантском току. Земля слегка
дрожала. 
По колонне прошел слух: немец наступает. Огненные
всплески становились ближе, гул разрывов — гуще. Когда батарея добралась
до огневого рубежа, рассвело. Небо чистое, ни единого облачка. Впереди
медленно оседала черная завеса. Над ней появились стаи немецких
самолетов. Они пикировали и сразу взмывали вверх. Завеса опять
поднялась. Наша батарея развернулась. Вокруг грохотали десятки
артиллерийских стволов, чмыхали минометы. Батарея дала два залпа.
Поступил
приказ — немедленно сменить огневой рубеж. На новой позиции ни
артиллерии, ни пехоты. Возле установок — заброшенные траншеи. Впереди,
километрах в трех, начиналась возвышенность. По ней и было приказано
бить. Комиссар батареи сказал: немцы прорвали фронт и уже заняли район
Арма-Эли, где мы стояли ночью. Задача — не допустить танки со стороны
возвышенности. 
Сначала было спокойно. А там, откуда мы только
что отошли, роем вились немецкие самолеты, слышались бомбовые раскаты.
Однако война войной… Батарейцы говорили, что пора бы старшине и
завтрак привезти. Вскоре, действительно, подъехала кухня. Вася Малов,
татарин, сноровисто орудуя черпаком, на этот раз щедро, до краев
наполнял солдатские котелки жидкой пшенной кашей с салом. Старшина из
канистры отпускал положенные сто граммов.
Командир установки одессит
Красовский — с гордо посаженной головой и театральными жестами —
принюхался, торжественно поднял кружку:
— Ну что, панови, живы будем не помрем, опрокинем, вздрогнем, потом ударим по фрицам.
Залпом осушив кружку, крякнул:
— Эх, добре бражка, да мало в чашке. Старшина, скупердяй, мог бы сегодня и больше дать.
Старшина, не понимая шутки, оправдывался:
— Дык норму-то нарком установил. 
— Нарком, нарком, — продолжал подначивать Красовский. — На то ты и старшина, чтобы проявлять инициативу.
Настроение
поднялось. За разговором не заметили, как на батарею налетели
«юнкерсы». Послышался нарастающий вой и грохот. Впереди метрах в
двухстах вздыбилась земля. Затем — снова леденящий душу вой. Громыхнуло
уже сзади.
Я впервые попал под бомбежку. Рванув дверцу кабины, камнем
вывалился и пополз по-пластунски. Где-то совсем близко так рвануло, что
тугая волна приподняла меня, швырнув головой о гусеницу. Следом за мной
из кабины упал обмякший Синельников: ему оторвало ногу. 
— Слава Богу… — прохрипел он. — Не убило… только ранило…
Самолеты
улетели. Вокруг Синельникова суетился санинструктор. Я вернулся в
кабину. В дверце перед моим сиденьем на уровне колен зияла дыра. Осколок
фугаски явно предназначался мне, а не Синельникову…
Вновь налетели
немецкие самолеты. Я юркнул в небольшой окопчик, успев заметить, как в
лучах солнца блеснули капли, скатывающиеся с желтого брюха «Юнкерса».
В
следующую секунду меня завалило землей. Кое-как выпростал голову. Рот,
нос, уши забиты. Живительный вздох. Над головой по-прежнему голубое
небо, солнце и необычайная тишина. Недалеко — моя установка.
Целехонькая… На месте установки Красовского — груда искореженного
железа. Подбежал комбат:
— Жив? Ти шо, ранен?
Мотаю головой.
— А кровь на лице?
Проведя грязными ладонями по лицу, вижу — в самом деле, кровь: из ушей, из носа.
— Бери у Красовского водителя. Выводи установку. 
Водитель Красовского Майфат плачет, показывая на изувеченное тело: 
— Мой командир…
Бегу к комбату:
— Там Красовский…
В глазах комбата сверкнули молнии:
— Ти шо… не понимаешь? Война… Быстро! Немцы близко.
Дней
пять батарея в составе уцелевших трех орудий давала залпы — больше
одиночные — с разных позиций. Я уже сбился со счета, сколько мы их
сменили. А положение с каждым часом становилось все тяжелее. В третий
день своего наступления немцы вышли к Турецкому валу. Был приказ Сталина
— остановить противника на этом рубеже. Не остановили. Наши войска
подошли к Турецкому валу с опозданием и оказались под угрозой окружения.
Шли дожди, дороги превратились в сплошное месиво. Технику, которую не
удавалось вытащить, взрывали. Керченский плацдарм катастрофически
сокращался. Едва в тучах появлялись голубые просветы, как налетали
стервятники Рахтгофена, беспрепятственно утюжа отступающую армию. Фронт
стремительно откатывался к Керченскому проливу. Наша установка,
зачехленная, шла за какой-то штабной машиной.
…Шел шестой день, как
рухнул фронт. Боеприпасы у нас иссякали. Осталось на два залпа шестью
установками. Еще засветло дивизион прошел через Керчь. Через несколько
часов город второй раз будет в руках немцев. 
В полночь дивизион
отвели метров на триста в сторону от дороги. Предстояло дать залп по
району завода Войкова, куда рвались немцы. 
Командир батареи предупредил:
— Я буду метрах в ста впереди. Команда к залпу — свет красного фонарика. 
Время
шло, сигнала не было. Я устал таращить глаза. Но вот стоявшая рядом
установка Фесюры озарилась пламенем, за ней остальные. Почти сотня ракет
со шквальным воем ушла в ночную мглу. Такой лавины огня до этого мало
кто видал…
К рассвету поступил приказ: весь состав полка
отправляется к переправе для эвакуации на Таманский полуостров. Остаются
командиры установок и водители. Задача: если технику переправить не
удастся — взорвать. Далее действовать по обстоятельствам.
Так я
остался с одним Майфатом. Добравшись до переправы, мы остановились
метрах в ста от берега. Ближе — все уже забито. День выдался солнечный и
тихий: небо — синь бездонная. Повсюду, насколько хватало глаз, — люди,
машины, тягачи, пушки, повозки, лошади — в ожидании переправы. Войска
продолжали прибывать. Между тем на морской глади не было видно ни барж,
ни паромов, ни катеров, ни даже лодок. Стало ясно: переправиться вряд ли
удастся.
Я отправил Майфата в сторону Еникале выяснить, нет ли там
другой переправы. Время тянулось томительно долго. Солнце застыло в
зените. Майфат не появлялся. Неожиданно вокруг захлопали выстрелы. Тут
только я заметил высоко-высоко, еле видимой точкой кружащую «раму» — у
всех появилось желание сбить ее. Я схватил свою десятизарядную «СВТ» и
вмиг выпустил всю обойму.
— Эй, друг, — дернул меня за рукав пожилой
щербатый солдат, — не порти патроны. Рази на ентой высоте достанешь ее
таким пугачом. Тут зенитную орудию надо. 
То ли бомба,
сброшенная «рамой», то ли залетевший снаряд громыхнул в гуще скопления,
потом еще… Что-то загорелось. Огонь быстро распространялся. Наступила
ночь. Пора было взрывать установку. Но как взорвешь ящик с двадцатью
килограммами тола, когда кругом люди? К счастью, огонь подходил все
ближе, а люди отходили. Я выхватил из кабины вещи, карабин, пару
лимонок, вставил во взрывчатку запальник с бикфордовым шнуром, отбежал в
сторону. Высоко взметнулся оранжевый столб… Все кончено. Я остался
один. На душе муторно, тревожно. Бесцельно побрел вдоль берега. У самой
воды — санитарные машины, освещенные дрожащим пламенем горящих фур.
Солдаты скандируют в сторону моря:
— Да-вай ка-а-а-тер сюда! Ра-а-неные тут! Ка-атер да-авай!
Вокруг
начали чмыхать небольшие мины. Значит, немцы близко. В темноте группами
сидят или лежат утомленные солдаты, местами чадят догорающие машины и
повозки.
Утро снова пришло солнечное, ласковое. На море полный штиль.
Вся прибрежная полоса забита людьми и техникой. Бродят брошенные
ездовыми лошади. На пути — большая штабная машина, возле нее на песке
раскрытый массивный сейф, а вокруг куча денег — пачки, отдельные
банкноты. Начфин части, видимо, не успел выдать денежное довольствие…
Деньги никто не берет. Подняв пачку крупных купюр, испытываю искушение
положить ее в карман. За спиной хлопают два выстрела. Обернувшись, вижу
вчерашнего щербатого пожилого солдата, расстреливающего двух лошадей.
— Не дам фрицам коняк своих… 
Тут
в уши ударила знакомая мелодия — «Раскинулось море широко»! Невысокий
коренастый моряк в бушлате, стоя у кромки воды, растягивает меха
видавшего виды баяна. Да, море раскинулось действительно широко… С
последним аккордом моряк сорвал с плеча баян, с размаху бросил его в
воду и, не оглядываясь, быстрым шагом направился в сторону Еникале.
Швырнув
прочь пачку банкнот, я огляделся. Солдаты снимали скаты с машин,
накачивали камеры. На камере переплыть пролив? Но в каком месте? Куда
направлено течение — из Азовского моря в Черное или наоборот? Ничего я
не знал… Нет, не переплыть. 
Потом меня осенило: построить
плот. Стройматериала тут полно. Я ринулся искать доски, гвозди, топор.
Все это нашлось в брошенных летучках — мастерских. Быстро сколотил
каркас. Для устойчивости надо сделать два настила, а между ними заложить
пару больших камер…
— Бог в помощь, товарищ командир.
Я несказанно обрадовался, увидев широкое добродушное лицо разведчика нашего дивизиона Зоркина.
— Где наши?
— Да почти все там… — Зоркин махнул в сторону моря. — Вчера еще утром на барже и катере отправились.
— А установки?
— Взорвали.
— А ты почему здесь? Почему два вещмешка, два карабина?
—
Не успел. Я же ординарец у начальника разведки лейтенанта Колоскова. Он
вплавь отправился догонять баржу. Велел барахлишко сберечь. А я плохо
плаваю… Ты-то что мастеришь? 
— Плот. На Тамань поплыву. Присоединяйся.
Зоркин с сомнением покачал головой.
— Ладно, — согласился наконец, сбрасывая с себя поклажу. — Говори, чего делать. 
К
полудню плот был почти готов. Стали обтягивать его брезентом — для
надежности. Голодный, не спавший более суток, я прилег «на минутку» — и
моментально заснул. Разбудил меня пронзительный крик Зоркина:
— Командир, немцы!
Я вскочил, как подброшенный пружиной. Вокруг шла отчаянная пальба.
— Плот на воду, скорее!
Побросав
на плот весь свой скарб и оружие, мы с трудом столкнули его в воду. На
берегу люди бегали, стреляли, кричали… Плот еще не был полностью
готов, часть незакрепленного брезента тянулась шлейфом по воде. Грести
было нечем, пришлось работать руками. Рядом плыли такие же, как мы: кто
на камерах, кто на досках. На бреющем полете пронеслись два звена
«юнкерсов», строча из пулеметов. Мы усиленно гребли, стараясь уйти
подальше в море.
— Командир, куда плывем?
— На Таманский.
— А в какой он стороне?
— Черт его знает.
Зоркин сразу сник:
— Поверил тебе. А еще студент…
— Греби, греби. Правильно плывем, — успокоил я его, хотя и сам не представлял верного направления.
Солнце клонилось к закату. Вскоре стало темно.
— Командир, не собьемся с пути?
Я промолчал.
— Подкрепимся? — предложил Зоркин. — У меня есть сухари и банка консервов, да во фляжке кое-что осталось.
Развязывая вещевой мешок, он неожиданно замер:
— Командир, камера спускает.
— Да что ты?
Зоркин оказался прав. Плот начал тонуть одним концом. Не до еды. Быстрее грести. Но куда? Ни зги не видно…
Может,
удастся поставить плот на якорь? Из карабинов и гранат сделали
«грузило». Связали вместе поясные ремни, кусок бечевки. Я осторожно стал
опускать «грузило». Плот накренился, вещевые мешки, шинели, снятые на
всякий случай, сапоги соскользнули в воду. Я хотел схватить вещевой
мешок и упустил «грузило». Зоркин неистово обрушился на меня, забыв
субординацию:
— Раззява!
Плот накренился еще сильнее, и мы оба оказались в воде. Барахтаясь, схватились за бортик.
— Тону! — крикнул, захлебываясь, Зоркин.
С
трудом удалось взобраться обратно на плот, втащить туда Зоркина.
Приходя в себя, долго молчали. Становилось холодно — ведь было еще
только 17 мая. Осторожно разделись, отжали гимнастерки, брюки. Я
окоченел, зубы выбивали чечетку. Полез в воду. 
— Ты что, командир?!
— Я п-погреться… В в-воде т-теплее…
И тут коснулся ногами дна! Не веря себе, сделал несколько шагов, подталкивая плот, хотел радостно заорать, но вышел хрип:
— Д-д-дно…
Зоркин ахнул:
— Господи, Владыка небесный… Спаситель… 
И откуда только взялись у него слова-то такие? Раньше, поди, никто подобного от него и не слыхивал.
Начало
светать. Вдали уже угадывались пирамидальные тополя. Наконец показался
язычок косы Чушка. Ступив на нее, я поглядел в сторону Крыма. В утренней
дымке он напоминал огромную темно-зеленую шапку…
Босые,
расхристанные, без пилоток и ремней, отправились мы с Зоркиным искать
свой полк. Нашли его только в станице Ахтанизовской.
Полк наш вскоре
получил новые быстроходные «Катюши». Через два месяца мы давали залпы в
донских и сальских степях, защищали Кубань; отступив из Краснодара, ушли
в горы Кавказа; ровно через год здесь же на Кубани громили «Голубую
линию» немцев, включавшую и Таманский полуостров. Потом освобождали
Украину, Молдавию. Дальше была Европа… 
Многое пришлось повидать и испытать. Но Крым остался в моей памяти навечно.