Из

Москва
появляется уже в начале знаменитых «Воспоминаний» Федора Ивановича
Буслаева: гимназистом он приехал в этот город, где посчастливилось ему
учиться в Московском университете у корифеев русской науки. После
окончания университета он поступил воспитателем в семью Л.К.Боде и жил
некоторое время в Оружейной палате в Кремле. Позже он переехал в
подмосковную «резиденцию» барона. «Окончив в мае 1838 года
университетский курс кандидатом словесного отделения философского
факультета, я тотчас же, по рекомендации проф. И.И.Давыдова и инспектора
студентов П.С.Нахимова, поступил домашним учителем в семейство
гофмаршала барона Льва Карловича Боде. Таким образом, прямо из
казеннокоштного «общежития» и еще в студенческом вицмундире переселился я
в подмосковное имение барона, Подольского уезда, в село
Покровское-Мещерское <…>». За время своего учительства
Ф.И.Буслаев особенно сблизился с сыном барона — Михаилом Львовичем Боде,
с которым и позже они оставались очень близкими друзьями. Именно у него
много лет спустя в подмосковной усадьбе Лукино гостил Ф.И.Буслаев и с
каким-то особенным благоговением и душевным трепетом рассказывал потом
об этом месте, любовно устроенном М.Л.Боде. По словам Ф.И.Буслаева,
Михаил Львович построил в Лукине «собственный кремль со стенами и
башнями и так же, как и в московском кремле, отделил от других зданий
построенные им церкви оградою». Самобытно был сооружен и дом, где многие
комнаты напоминали монашеские кельи, а сам Ф.И.Буслаев не без гордости
замечал, что когда гостил в Лукине, ему «отводились архиерейские покои».
Федор Иванович при описании Лукина, столь любимого им, был весьма
увлечен и не упускал из виду даже «детали». В сущности, это своеобразный
путеводитель по Лукину, позволяющий читателям проникнуться тогдашней
атмосферой духовной жизни русской провинции. «По другую сторону дом
выходит в сад. Тотчас же налево за оградою поднимаются три церкви, — из
них главная святителя Филиппа; при ней, по древнехристианскому обычаю,
подземная крипта больших размеров <…> для фамильной усыпальницы,
с надгробиями, перед которыми теплятся лампады». Барон М.Л.Боде сам
готовил планы, чертежи, сам украшал. «Он обладал, — пишет Ф.И.Буслаев, —
разборчивым, тонким вкусом и был опытный знаток византийско-русской
иконописи и старинной орнаментики». Любопытно и буслаевское описание
родника в Лукине как средоточия духовных сил живой русской природы, как
особого духовного ключа, издревле почитавшегося нашими предками. «Следуя
далее в правую сторону, достигаем границ парка, где из-под бугра бьет
ключ обильною струею и стекает по жолобу в водоем в виде огромной
раковины. Это так называемый «святой колодец». Окрестные поселяне пьют
из него во здравие и на исцеление; сверх того, по заведенному издавна
обычаю, кидают в водоем медные деньги». Следует заметить, что в усадьбе
был также Колычевский музей и архив боярского дома Колычевых, а «в
регулярном парке с фигурным водоемом стояли статуи». К большому
сожалению, почти все постройки сегодня утрачены.
Из других мест, где
часто бывал Ф.И.Буслаев, стоит упомянуть дачу графа С.Г.Строганова в
Кунцеве, вблизи Москвы-реки, где гостил Ф.И.Буслаев. «Дач было тогда в
Кунцеве наперечет, около полдюжины. Граф и графиня с детьми помещались в
большом двухэтажном доме <…>; мне отведены были две комнаты в
каменном флигеле, направо от дома. <…> кроме того было еще три
дачи: одна в саду, переделанная из бани, так и слыла «банею»; другая за
липовой рощей называлась «Гусарево» и третья на дороге по Проклятому
Мосту — «Монастырка», получившая это прозвище от того, что здесь
когда-то жила княгиня Голицына, выбывшая из монастыря». В своих
описаниях Ф.И.Буслаев обнаруживает отличное знание местных сказаний и
примет; в них ощущается любовь к России, ее просторам и вольному,
свободному духу. «<…>Чтобы отдохнуть, бывало, присядешь на
гладкое местечко той тропинки, а ноги спустишь в обрыв перед бесподобною
панорамою расстилающейся далеко вниз по ту сторону реки; налево
Хорошово с садами и огородами, а направо — широкая равнина на несколько
верст вплоть до горизонта, по которому тянутся полосою дачи Петровского
парка с царским дворцом. Привольно было тогда разгуливать по Кунцеву.
Повсюду тишь и гладь да Божья благодать».
Путешествуя немало по
Европе, бывая во многих городах России, Ф.И.Буслаев все же большую часть
жизни прожил в Москве. И в дальнейшем, будучи уже маститым ученым и
педагогом, он постоянно возвращался сюда.
Интересно проследить, как в
научной биографии Ф.И.Буслаева отразились его московские адреса. В
начале 1840-х годов он жил в здании Александровского военного училища на
Знаменке, в доме ? 12, затем переехал в дом ? 7 по 1-му Голутвинскому
переулку, а оттуда на Сивцев Вражек, в дом ? 42 (строения не
сохранились). С 1852 по 1868 год он жил во владении Офросимовых, которое
выходило в переулки Большой Власьевский (дом ? 9) и Никольский (дом ?
30). Там он работал над своим классическим трудом «Опыт исторической
грамматики русского языка» (М., 1858). Чуть позже, в 1861 году, он
издает «Исторические очерки русской народной словесности и искусства»,
положившие основу научного изучения произведений народной культуры в
этнолингвистическом и историко-мифологическом отношениях. С 1868 по
середину 1870-х годов Ф.И.Буслаев жил на Девичьем поле, в Полуэктовом
переулке, в доме ? 9, затем в доме ? 7 по Большому Спасскому переулку
(здание не сохранилось). В 1884 году он переехал на Остоженку в 1-й
Ушаковский переулок, в дом Кашина, а в последние годы жил на Большой
Молчановке в доме Бернова.
Автор этих строк обошел почти все
известные нам адреса, произведя тем самым небольшое краеведческое
разыскание. Оказалось следующее: только один дом — в бывшем Полуэктовом
переулке (ныне Новоконюшенный переулок) — сохранился в первозданном
виде. Этот уголок был по-особому дорог Ф.И.Буслаеву: неподалеку жил его
учитель, которого Ф.И.Буслаев любил и почитал со студенческих времен и в
доме которого он работал над древними рукописями, — профессор
Московского университета знаменитый историк М.П.Погодин. Сохранилась и
часть владений Кашина в 1-м Ушаковском переулке, примыкающих к старинным
стенам Зачатьевского монастыря.
В трудах ученого мы находим
многочисленные упоминания дорогих ему мест. Многое из того, что
полюбилось с молодых лет, он позже, как рассказчик-исследователь,
описывал в небольших статьях, публиковавшихся в журналах. Особо следует
выделить его работу «Московские молельни»2 о благочестивом обычае иметь в
своих жилищах молельни, которые он не раз посещал. Молельни были
интересны Ф.И.Буслаеву и с исследовательской точки зрения: списывая
копии с древних икон, он готовил материал для будущего исследования —
«Русский лицевой апокалипсис», где подробно описал и разобрал наиболее
редкие и древние изображения из лицевых апокалипсисов XVI-XIX веков. В
1881 году Ф.И.Буслаев издает небольшую брошюру с весьма интригующим
названием «Бес» и с подзаголовком: «К истории московских нравов XVII
века». Есть и другие «московские эпизоды», вышедшие из-под пера
Ф.И.Буслаева, где образ древней столицы неизменно присутствует как
средоточие духовных и нравственных начал эпохи.
Как известно,
Ф.И.Буслаев скончался на даче в подмосковном поселке Люблино 31 июля (12
августа) 1897 года. По данным архива Новодевичьего монастыря удалось
установить точное место: 5-й стан Московского уезда в Люблино, дача ?
52. Ф.И. Буслаев был отпет 3 августа (по старому стилю) в церкви св.
Татианы при Московском университете и погребен, как указано в картотеке
того же архива, «близ Батюшкова».

[Глава VIII]

Из
трех младших сыновей графа Сергея Григорьевича настоящим моим учеником в
полном значении этого слова был Григорий Сергеевич. Я начал с ним
заниматься, когда ему только что минуло десять лет, и приготовил его к
университетскому экзамену через шесть лет, когда ему пошел семнадцатый
год. Я учил его только русской грамматике и словесности, а такоже и
русской истории. Кроме того по воскресным дням и праздникам я заменял
ему гувернера, который на это время освобождался от своих обязанностей.
Эти дни и часы, проводимые Григорием Сергеевичем со мной, были самыми
веселыми и счастливыми в его отроческие годы. В праздники утром мы
ездили к обедне по разным монастырям, а Великий пост на первой и
последней неделях и к вечерням, а такоже и ко всенощным. По этому поводу
привожу здесь одну записку Григория Сергеевича, случайно у меня
сохранившуюся до сих пор: «Федор Иванович! Будьте, пожалуйста, так добры
устроить все, что можно, чтобы мы могли завтра поехать к обедне в
Донской монастырь. Я Вас сильно прошу, не откажите мне, пожалуйста. Ваш
Вам преданный ученик Григорий Строганов». В те далекие времена Москва
очень мало предлагала пособий и средств для педагогических экскурсий
воспитательного и образовательного качества. Тогда еще не было и в
помине ни художественных выставок, ни общественных городских музеев,
вроде Румянцевского, ни частных галерей, общедоступных для публики,
какова, напр<имер>, Третьяковская за Москвой-рекой, в Лаврушинском
переулке. Конечно, у московских вельмож в их старинных домах помещались
в значительном количестве художественные произведения и всякие другие
редкости, но их могли видеть и любоваться ими только друзья и знакомые.
Для общественных собраний разнокалиберной московской публики всех
сословий православная Москва, кроме праздничных парадных гульбищ, могла
предлагать, как говорится, только свои сорок сороков церквей с соборами и
монастырями. В известные дни годичного круга великосветская московская
публика, расфранченные дамы и не только старики, но и щеголеватая
молодежь, а также многие из профессоров университета собирались в
течение первой недели Великого поста на мефимоны в Донской монастырь.
Это вошло даже в тогдашнюю моду у светских людей. По окончании вечерней
службы публика с полчаса толпилась в церкви, забавляясь разными веселыми
разговорами, любезностями и шутками. Выше приведенное приглашение
Григория Сергеевича ехать в Донской монастырь относится именно к
мефимонам первой недели Великого поста.
Кроме Донского монастыря, нас
особенно интересовал Симонов, в котором архимандрит Мельхиседек завел
превосходный хор с знаменитыми в то время басами и тенорами.
Кроме
церковной службы, нас с Григорием Сергеевичем привлекали и загородные
кладбища, на которых мы отыскивали памятники разных знаменитых людей, а
то перечитывали длинные надписи в стихах, иногда очень курьезные и
смехотворные. Мы их списывали в виду целого собрания таких редкостей.
Для примера привожу одну из них с Даниловского кладбища, с удержанием
безграмотного письма:

Под камнем сим покоютца
Мне милые два друга
Нежнейша мать, и любезная
супруга.
Коль Суслиных вы знали,
То обеих Матроной звали.
К тебе я Боже! вопию
о них
Избавь от вечной муки их.

Особенно
сильное и самое благотворное действие произвел на Григория Сергеевича
митрополит Филарет своим чтением двенадцати Евангелий в четверг на
Страстной неделе в домовой, или так называемой крестовой церкви в своем
митрополичьем доме Троицкого подворья. Кто не слыхал такого чтения, тот
не может составить себе понятия о том, как подобает излагать изустно
христианское Благовестие. Человек читал ровным голосом, не поднимая и не
опуская ниже ни одного слова в речи: все слова в таком изложении
казались и чувствовались молящимся слушателям одинаково ценными, будто
крупные жемчужины одной меры, подобранные одна к одной в ожерелье.
Торжественность
этой митрополичьей службы тем обаятельнее нам с Григорием Сергеевичем
казалась, что оба мы пользовались его ласковым приветствием всякий раз,
когда он бывал с визитом у графа Сергея Григорьевича, обыкновенно
вечером в шесть часов, как раз после нашего обеда.
Чтобы не
раскидываться по разным главам и отделам этих моих «Дополнений», я
соберу здесь вместе, что могу сказать об этом знаменитом иерархе,
которого каждое слово и дело должны принадлежать истории русского
просвещения.
В «Моих воспоминаниях» я уже заметил о приязненных
отношениях между Филаретом и графом Сергеем Григорьевичем по случаю
старинных икон, отобранных из раскольничьих молелен, согласно строгим
предписаниям Святейшего Синода и Министерства Внутренних дел. Теперь
сообщу вам несколько анекдотов, которые привел мне граф из своих с ним
бесед.
Однажды в стенах Троицкой лавры произошло прискорбное событие,
которое, будучи сообщено в тайне правительственным властям, прошло без
публичной огласки, не возбудив соблазнительных толков и нареканий. Дело
было в том, что у одного монаха в келье оказалась повешенной какая-то
молодая женщина. По этому поводу между собеседниками завязался разговор о
том, какие принять решительные меры для охранения Троицко-Сергиевой
братии от всяких неблаговидных поступков. Высокопреосвященный Владыка
очень затруднялся в благополучном решении этого вопроса. «Если удалить
из лавры молодых и крепких монахов и оставить одних хилых старцев, — так
говорил он, — то она лишится торжественного великолепия церковной
службы, которое главнейшим образом привлекает к ней московскую публику,
потому что тогда пришлось бы отказаться от благозвучных голосов,
необходимых для протодьяконов, иподьяконов и певчих. Порча нравов
Троицкого монашества происходит не от них самих, а от непрестанного
наплыва публики, который превращает тихую и скромную обитель в ярмарку с
толкучим рынком. Я знаю там несколько монахов весьма сомнительного
поведения, но замени я их другими, более благонадежными, через год,
много через два и те такоже испортятся».
В сороковых или в
пятидесятых годах в Москве очень многие безусловно веровали в
столоверчение. Хорошо помню об одном докладе, напечатанном в Московских
Ведомостях, о вечернем сеансе, посвященном пророческому столоверчению.
Доклад этот, для внушения к нему доверия, был снабжен подписью
участвовавших в этом сеансе лиц. Между ними было несколько профессоров
Московского университета. Теперь вы поймете, почему между графом и
Филаретом могла завязаться беседа и об этом праздном суеверии, к
которому в то время относились вовсе не шутя. Митрополит сообщил графу,
что к нему обратилась одна из великосветских дам за советом и
назиданием, чтобы он вразумил ее, можно ли верить столоверчениям, и если
в этом гадании действует сверхъестественная сила, то какая именно —
добрая и святая или злая и дьявольская. Филарет разрешил эту загадку в
пользу дьявола и сверх того, удостоил даму очень обстоятельным письмом
по этому предмету. Тогда же письмо это его было напечатано во многих
экземплярах, из которых один получил и граф.
Теперь сообщу вам
несколько подробностей об отношениях Филарета к его домочадцам. У него
для выездов был служка, молодой и ражий детина высокого роста, частенько
зашибавшийся хмельком. Обыкновенно он водил митрополита под руку и
особенно, когда всходили на лестницу. Однажды, когда они взбирались по
ступеням у нас, в квартире графа Сергея Григорьевича, митрополит
добродушно сказал своему служке: «Не знаю, братец, кто кого ведет на
лестницу, ты меня или я тебя». Это слышал наш швейцар и потом передал
мне.
Вообще Филарет был до баловства снисходителен к своей прислуге.
Ложился он спать довольно рано и только что успокоится, в задних
комнатах начиналась веселая попойка с возней и шумом, который иногда
будил самого Филарета, он вставал и выходил к гулякам с выговором. Это
мне передавал его домашний секретарь, с которым я довольно коротко был
знаком.
Свою административную власть Высокопреосвященный Владыка
далеко распространял за пределы церковного ведомства. Исходя от того
убеждения, что добронравие и благочестие русского народа по всем
степеням его сословий глубоко коренится на незыблемых основах
православия, он непрестанно и зорко следил за развитием и превратностями
современных событий политических и общественных, за идеями,
воззрениями, надеждами и ожиданиями публики, поскольку они выражаются в
газетах и в журналах, а также и в отдельных изданиях как научного и
назидательного, так и вообще легкого содержания в повестях и романах
<…>

1. Публикуется впервые по рукописи: Отдел рукописей Государственного литературного музея. Ф.343, ед. хр. 2. С.143-156.
2Сборник на 1866 год, изданный Обществом древнерусского искусства при Московском публичном музее. М., 1866. С.124-128.

Публикация и предисловие
О.В.Никитина