21 августа
Тем
временем русская армия отходила все дальше. На рассвете 21 августа она
должна была следовать из Дурыкино на Бородино, но буквально накануне
Кутузов внезапно направляет ее к Колоцкому монастырю, где была найдена
другая позиция, представлявшаяся более удобною. Это лишний раз
свидетельствует, что Кутузов вовсе не считал Бородино идеальным местом
для битвы с Наполеоном и не выбирал его заранее. Из Колоцкого он
направляет письмо Ф.В.Ростопчину:
«Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!
Полчаса
назад не мог я еще определенно сказать Вашему сиятельству о той
позиции, которую предстояло избрать выгоднейшею для предполагаемого
генерального сражения. Но рассмотрев все положения до Можайска, нам та,
которую мы ныне занимаем, представилась лучшею. Итак, на ней с помощию
Божиею ожидаю я неприятеля. Все то, что Ваше сиятельство сюда доставить
можете, и вас самих примем мы с восхищением и благодарностью…»1
А.П.Ермолов
подтверждает: «В Колоцком монастыре князь Кутузов определил дать
сражение. Также производилось построение укреплений и также позиция
оставлена. Она имела свои выгоды и не менее недостатков: правый фланг,
составляя главнейшие возвышения, господствовал прочими местами в
продолжение всей линии, но, раз потерянный, понуждал к
затруднительнейшему отступлению; тем паче, что позади лежала тесная и
заселенная равнина. Здесь оставлен был арьергард, но далее, 12 верст
позади, назначена для обеих армий позиция при селении Бородине, лежащем
близ Москвы реки»2.
И в тот же день, к вечеру, Кутузов пишет
Ростопчину другое письмо, где в коротком постскриптуме сообщает самое
важное: «Я доныне отступаю назад, чтобы избрать выгодную позицию.
Сегодняшнего числа хотя и довольно хороша, но слишком велика для нашей
армии и могла бы ослабить один фланг. Как скоро я изберу самую лучшую,
то при пособии войск, от Вашего сиятельства доставляемых, и при личном
Вашем присутствии употреблю их, хотя еще и не довольно выученных, ко
славе отечества нашего»3.
Думается, Ростопчин уже понимал, что Кутузов его морочит.
Обратим
внимание: здесь нет ни слова о Бородине как о позиции — уже намеченной
или хотя бы предполагаемой в перспективе. Напротив, слова «как скоро
изберу самую лучшую», написанные непосредственно перед выступлением на
Бородино, опять же доказывают, что Кутузов до последнего момента не
оказывал Бородину никакого предпочтения. А если вспомнить, что позицию
при Колоцком монастыре Кутузов считал «лучшею до Можайска», можно с
уверенностью сказать: даже уже двигаясь к Бородину, Кутузов не
рассматривал его как возможное место генерального сражения.
Перед
маршем на Бородино Кутузов просит начальника Московского ополчения
генерал-лейтенанта И.И.Маркова, информацию о прибытии полков которого в
Можайск он только что получил, направлять их навстречу армии. Вот это-то
встречное движение войск, которые присоединились к главным силам как
раз при Бородине, и затормозило дальнейшее отступление Кутузова.
22 августа
22
августа к 10 часам утра русская армия стала прибывать на Бородинскую
позицию. Кутузов оказался там раньше. Первоначальный осмотр местности
вовсе не убедил его в возможности дать здесь генеральное сражение.
М.С.Вистицкий, генерал-квартирмейстер, прямо говорит: «Позиция нельзя
сказать, чтоб была очень выгодна, да поначалу и Кутузову она не очень
понравилась»4. Однако Кутузов предпочитал высказываться осторожнее —
например, в письме к ставшему уже постоянным его корреспондентом графу
Ростопчину:
«Надеюсь дать баталию в теперешней позиции, разве
неприятель пойдет меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтобы
ему ход к Москве воспрепятствовать… и ежели буду побежден, то пойду к
Москве и там буду оборонять столицу»5.
Это письмо способно было
привести в отчаяние. Где тут готовность к сражению? «Отступить, чтобы
ход к Москве воспрепятствовать»… Как можно, отступая,
«воспрепятствовать ход к Москве»? Да собирается ли Кутузов вообще
драться?
А вот строки из письма тому же графу Ростопчину другого участника событий:
«Неприятель
вчера не преследовал, имел роздых, дабы силы свои притянуть, он думал —
мы дадим баталию сегодня (то есть у Колоцкого. — В.Х.), но сейчас
получил рапорт, что начал показываться.
Мочи нет, ослабел, но
надо уж добивать себя. Служил Италии, Австрии, Пруссии, кажется,
говорить смело о своем надо больше. Я рад служить, рвусь, мучаюсь, но не
моя вина, руки связаны, как прежде, так и теперь.
По обыкновению, у нас еще не решено, где и как дать баталию. Все выбираем места и все хуже находим.
Я
так крепко уповаю на милость Бога, а ежели Ему угодно, чтобы мы
погибли, стало, мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться,
ибо власть Его святая».
Это пишет Багратион6. Пишет с Бородинской
позиции, поэтому его слова: «По обыкновению, у нас еще не решено, где и
как дать баталию. Все выбираем места и все хуже находим», —
характеризуют как нашу готовность к сражению здесь, по крайней мере, по
состоянию на 22 августа, когда письмо писалось, так и оценку позиции —
Багратион находит ее хуже предыдущих (далее увидим, что у него были на
то основания).
Багратион — еще один главнокомандующий, уязвленный
назначением Кутузова. Оба они — и Барклай, и Багратион — лишились
своего, пусть и спорного, верховенства и для обоих, что было даже
больнее, это назначение означало высочайшую укоризну. Багратион не мог
сдержать чувств. «Слава Богу, — писал он Ростопчину 16 августа по
получении императорского рескрипта, — довольно приятно меня тешут за
службу мою и единодушие: из попов да в дьяконы попался. Хорош и сей
гусь, который назван и князем, и вождем (имеется в виду Кутузов. —
В.Х.)! Если особенного повеления он не имеет, чтобы наступать, я Вас
уверяю, что тоже приведет к вам, как и Барклай. Я, с одной стороны,
обижен и огорчен для того, что никому ничего не дано подчиненным моим и
спасибо ни им, ни мне не сказали. С другой стороны, я рад: с плеч долой
ответственность; теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я
думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали
сюда»7.
Последняя фраза почти созвучна высказыванию Наполеона о
смысле назначения Кутузова. Уязвленное самолюбие — плохой советчик. Тот,
кому Багратион столь искренне излил душу — граф Ростопчин, — еще 6
августа писал Александру I: «Государь! Ваше доверие, занимаемое мною
место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может
быть, встречает препятствия, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва
доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым
управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра;
Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и,
по-видимому, ждет какого-нибудь плохаго дела, чтобы предъявить себя
командующим обеими армиями. <…>
Москва желает, чтобы
командовал Кутузов и двинул Ваши войска: иначе, Государь, не будет
единства в действиях, тогда как Наполеон сосредоточивает все в своей
голове. Он сам должен быть в большом затруднении; но Барклай и Багратион
могут ли проникнуть его намерения?»8
Ростопчин скоро переменит свое
отношение к Кутузову — когда станет ясно, что тот не готов погибнуть
вместе с армией ради спасения Москвы; впрочем, разочарование постигнет
не только московского генерал-губернатора. Нужно заметить, что очень
многие из тех, кто близко стоял к Кутузову, с самого начала считали его
неспособным к энергичным военным действиям. Вот лишь некоторые, причем
далеко не самые резкие, отзывы:
«Bon vivant, вежливый, любезный,
хитрый как грек, естественно смышленый как азиатец и хорошо образованный
как европеец, он был более расположен основывать свои успехи на
дипломатических сделках, чем на военных подвигах, к которым при его
летах и сложении он уже не был способен» (Роберт Вильсон)9.
«Качества,
которыми он обладал, обличали в нем, может быть, в большей степени
государственного человека, нежели полководца. Особенно в самых битвах
ему не доставало теперь прежней личной деятельности, причины чему
надобно искать в его летах» (Евгений Вюртембергский)10.
«Вообще
Кутузов не был, как говорят французы, «un general de bataille», — верхом
он мог двигаться только шагом по причине сильной грыжи. Но как
стратегик он занимает высокую степень. Никто не стоял выше него»
(А.А.Щербинин)11.
Однако были и такие, кто вообще отказывал Кутузову в
каких-либо полководческих дарованиях. «Кутузов, по-видимому,
представлял лишь абстрактный авторитет»12, — пишет Карл фон Клаузевиц,
на оценки и характеристики которого до сих пор во многом опирается вся
западная историография. «По нашему мнению, Кутузов проявил себя в этой
роли (полководца. — В.Х.) далеко не блестяще и даже значительно ниже
того уровня, какого можно было от него ожидать, судя по тому, как он
действовал раньше»13. «Он знал русских и умел с ними обращаться. С
неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещал
повсюду близкую гибель неприятельской армии, до самого конца делал вид,
что собирается для защиты Москвы дать второе сражение и изливался в
безмерной похвальбе; этим он льстил тщеславию войска и народа; при
помощи прокламаций и возбуждения религиозного чувства он старался
воздействовать на сознание народа. Таким путем создалось доверие нового
рода, правда, искусственно внушенное, но все же имевшее в своей основе
истину, а именно плохое положение французской армии. Таким образом, это
легкомыслие и базарные выкрики хитрого старика были полезнее для дела,
чем честность Барклая»14.
Трудно найти слова более несправедливые.
Кутузову не надо было знать русских — он сам был русский; ему не надо
было искусственно возбуждать религиозное чувство в себе и в других — он
сам был по-настоящему религиозен и стоял во главе православного
воинства; он не занимался выпуском прокламаций — это делал Ростопчин. «В
его характере никогда не проявлялась театральность, — пишет Матвей
Иванович Муравьев-Апостол, имевший возможность близко наблюдать Кутузова
на протяжении всей кампании. — Он всегда держал себя с достоинством…
Вообще никаких балаганных сцен не было»15. «Кутузов был вообще
красноречив, но при солдатах и с офицерами он всегда говорил таким
языком, который бы им врезывался в память и ложился бы прямо на
сердце»16.
Способность владеть сердцами своих солдат, которая
даруется только истинным полководцам и которую невозможно подделать, и
есть вернейшее свидетельство полководческого гения Кутузова,
подтвержденного в итоге и результатом кампании. То, что Клаузевиц,
человек дельный, не понимал этого, говорит о непонимании им сути
происходящего в целом.
«Наполеон попал в скверную историю, и
обстановка начала сама собой складываться в пользу русских; счастливый
исход должен был получиться сам собою без больших усилий»17. Это
совершенно неверно.
Прежде всего, русским пришлось пройти через
генеральное сражение, результат которого никак не мог быть предвиден, —
между тем именно результатом Бородинской битвы и определялся весь
дальнейший ход кампании. Где же здесь «сама собой» складывавшаяся в нашу
пользу обстановка? Этого нельзя сказать даже о ситуации после Бородина,
и тем более — до него. Каким образом обстановка могла
благоприятствовать русским накануне сражения? Инициатива полностью
находилась в руках Наполеона: он таки заставил Кутузова принять бой.
Ничего другого он и не желал, уверенный, что тут и кончит дело, имея
неоспоримые преимущества: военный гений, богатейший и разнообразный
опыт, лучшую в мире армию, существенное численное превосходство.
Представлявшееся
Клаузевицу «само собою» происходящим по существу явилось воплощением
кутузовской тактики, но реализовать ее оказалось возможным только после
Бородина. Не раньше. Уверенность в победе, принятая Клаузевицем за
хвастовство, стала высказываться Кутузовым тогда же. Мы уже не говорим,
что Клаузевиц и не мог слышать этого «хвастовства» накануне сражения. Но
вот что услышал Лористон (человек не русский и не православный, так что
Кутузов вряд ли стал бы «хвастать» при нем с целью «возбудить его
религиозное чувство»), прибывший к Кутузову в Тарутино с предложением
Наполеона о мире: «Как? — воскликнул Кутузов. — Мне предлагают мир? И
кто? Тот, который попирает священные права народа? Нет! Не будет сего,
пока в России есть русские! Я докажу противное тому, что враги моего
Отечества предполагают. Согласиться на мир? И кому? Русским? И где? В
России? Нет! Никогда сего не будет! Уверяю всех торжественно: двадцать
лет в пределах моего отечества могу вести войну с целым светом и наконец
заставлю всех мыслить о России так, какова она есть существенно»18.
Клаузевиц,
конечно, волен считать это хвастовством, — история доказала, что
Кутузов знал, о чем говорил. Напомню: встреча Лористона с Кутузовым
состоялась 23 сентября. Наполеон прочно занимал Москву и был еще в
полной силе. Не наблюдалось пока никаких признаков, свидетельствующих об
изменении ситуации в нашу пользу (если не считать первым таковым
признаком сам визит Лористона).
Что же до Клаузевица, то он,
вероятно, держался другого мнения о нашем положении, так как покинул
русскую армию примерно за неделю до прибытия Лористона в Тарутино,
напутствуемый Барклаем:
«Благодарите Бога, господа, что вас
отсюда отзывают, ведь из этой истории никогда ничего путного не
выйдет»19. Сам же Барклай расстался с армией 22 сентября (накануне
визита Лористона) — разбитый нравственно и физически. «Он для всех был
как бельмо на глазу, — раздастся ему вслед, — как фельдмаршалу, который
его не любил; потому что он продолжал пользоваться расположением
Государя и был тайным на него судьею и явным препятствием его
соображениям»20. Последние слова особенно примечательны в свете довольно
широко бытующих утверждений о сходстве тактики Барклая и Кутузова.
Прав
Клаузевиц только в одном: «Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского
сражения, в котором, по-видимому, не ожидал одержать победу, если бы
голоса двора, армии и всей России не принудили его к тому»21. Однако
полагать, что Кутузов «смотрел на это сражение как на необходимое зло»22
— значит судить слишком легковесно и не понимать цены Бородина в глазах
Кутузова, в глазах каждого русского: на весах тогда лежала в конечном
счете судьба России. Уступка Москвы была жертвой во имя России. Но даже
эта уступка по своим последствиям не идет ни в какое сравнение с
последствиями возможной неудачи Бородинского сражения. Тем самым
последнее явилось не «необходимым злом», а тоже жертвой — в свою очередь
несоизмеримо большей, чем сдача столицы. Только такой взгляд позволяет
до конца понять значение Бородинского сражения, исчерпывающе объясняет
столь многим горячим головам казавшуюся несносной старческой
медлительностью осторожность, с которой шел к этому событию Кутузов.
Иногда
справедливой оценки полководца уместнее искать не у сторонних
наблюдателей и не у амбициозных соотечественников, а у противника, в
полной мере испытавшего на себе его силу.
«Он (Кутузов. — В.Х.)
обладал гением медлительным, наклонным к мстительности и особенно к
хитрости, чисто татарский характер, сумевший подготовить терпеливой,
покладистой и податливой политикой беспощадную войну.
…в нем было что-то национальное, делавшее его столь дорогим для русских»23.
1Бородино. Документы… С.54.
2Записки А.П.Ермолова // Бородино. Документы… С.349-350.
3Бородино. Документы… С.55.
4Вистицкий
М.С. Журнал военных действий кампании 1812 года // Харкевич В. 1812 год
в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Материалы ВУА.
Вып.I. Вильно, 1900. С.186.
5Бородино. Документы… С.59.
6Труды Императорского Российского военно-исторического общества (ИРВИО). СПб., 1912. Т.7. С.172-173.
7Фельдмаршал Кутузов. Документы… С.169.
8Там же. С.163.
9Очевидец кампании 1812 года Роберт Вильсон // Военный сборник. СПб., 1860. Т.XVI, отд.II. С.313.
10Воспоминания герцога Евгения Вюртембергского о кампании 1812 года в России // Военный журнал. 1848. ? 1. С.46-47.
11Щербачев Ю.Н. Указ. соч. С.9.
12Клаузевиц Карл фон. 1812 год. М., 1937. С.90.
13Там же. С.89.
14Там же. С.90-91.
15Муравьев-Апостол М.И. Воспоминания и письма. Петроград, 1922. С.36.
16Записки И.С.Жиркевича // Русская старина. 1874. Т.Х. С.658.
17Клаузевиц Карл фон. Указ. соч. С.90.
18Изображение военных действий 1812 года. СПб., 1912. С.81.
19Клаузевиц Карл фон. Указ. соч. С.133-134.
20Муравьев А.Н. Автобиографические записки // Декабристы. Новые материалы. М., 1955. С.207.
21Клаузевиц Карл фон. Указ. соч. С.91.
22Там же.
23Сегюр Ф.П. Указ. соч. С.121.
*Окончание. Начало в ? 11 за 2000 год.
Полная электронная версия журнала доступна для подписчиков сайта pressa.ru